Агата Кристи - Пассажирка из Франкфурта. Немезида. Слоны помнят все

Стаффорд Най мечтательно произнес:

— Вы знаете, что я хотел бы сейчас послушать из музыки, будь у нас такая возможность?

— Еще что-нибудь из Вагнера? Или вы уже освободились от его чар?

— Мне хотелось бы услышать Ганса Сакса[144], сидящего под своей развесистой бузиной и говорящего: «Безумный, безумный, безумный мир…»

— Да, точнее не скажешь. И музыка, конечно, чудесная. Но мы-то не безумны. Мы в своем уме.

— Без сомнения, — сказал Стаффорд Най. — В том-то и беда. Я все хотел вас спросить.

— Да?

— Может быть, вы и не ответите. Но мне важно знать. Получим ли мы хоть какое-то удовольствие от этого дела?

— Обязательно. Вы в этом еще сомневаетесь?

— Безумный, безумный, безумный мир — но повеселимся мы на славу. А долго ли нам осталось жить, Мэри Энн?

— Не знаю. Может, и нет, — сказала Рената.

— Вот это по мне. Я с вами, моя спутница, мой проводник. Интересно, удастся ли нам с вами улучшить этот мир?

— Вряд ли — но он может стать добрее. Сейчас в нем слишком много идей, лишенных милосердия и человечности.

— Ну что ж, игра стоит свеч, — сказал Стаффорд Най. — Вперед!

В одной из комнат почтенного парижского учреждения заседали пятеро солидных мужчин. В этой комнате происходило множество исторических собраний. Данная встреча была не совсем типична для этих стен, но тоже вполне могла оставить свой след в истории.

Председательствовал мосье Грожан. Он старался скрыть свое беспокойство за внешней беззаботностью и присущим ему шармом, не раз помогавшим ему в жизни. Но сегодня ни его сноровка, ни обаяние не могли разрядить мрачную атмосферу. Час назад синьор Вителли прибыл самолетом из Италии. Он был в панике и сопровождал свои слова отчаянной жестикуляцией.

— Это что-то невообразимое! — восклицал он. — Такое даже представить себе невозможно!

— Ох уж эти студенты, — подхватил мосье Грожан. — Мы все от них натерпелись.

— Нет, это не просто студенческие волнения. Это куда хуже. Это… это как разворошенный улей. Нет, гораздо хуже улья! В сотни раз хуже! Они запрудили все улицы. Маршируют! У них пулеметы! Да что пулеметы? Кто-то снабдил их авиацией! Они грозятся захватить всю Северную Италию. Это чистое безумие! Они же еще дети. Дети! И у них в руках бомбы, взрывчатка… Только в Милане их больше, чем полицейских во всей Италии. Что мы можем сделать, я вас спрашиваю? Вызвать войска? В армии тоже волнения. Они говорят, что они за les jeunes[145]. Кричат, что у нас нет иного пути, кроме анархии. Они все время поминают какой-то Третий мир, но этого не может быть, потому что не может быть никогда!

Мосье Грожан вздохнул.

— Эта идея нынче очень популярна среди молодежи, — сказал он, — анархия. Культ анархии. Мы это помним еще со времен Алжира[146], помним все беды, которые обрушились на нас и на наши колонии. Но что мы можем поделать? Армия? Она всегда в конечном итоге переходит на сторону бунтовщиков.

— Студенты… Ох уж эти студенты… — сказал мосье Пуассонье.

Он был членом французского правительства, и для него слово «студент» звучало как проклятие. Если бы спросили его мнения, он бы честно признался, что студенческим выходкам предпочитает азиатский грипп или эпидемию бубонной чумы[147]. Он считал, что любое бедствие ничто в сравнении с разбушевавшейся молодежью. Мир, в котором нет ни одного студента! Мосье Пуассонье иногда видел его во сне. Это были поистине сладкие сны. Увы, они посещали его слишком редко.

— Что же касается городского самоуправления, — сказал мосье Грожан, — то я не знаю, какая муха их укусила! Полиция пока еще выполняет свой долг, но суды решительно не желают выносить приговоры и судить молодых людей, которых арестовали за уничтожение чужой собственности — как государственной, так и частных граждан. И почему же, позвольте узнать? Я пытался выяснить. В префектуре мне недвусмысленно намекнули, что необходимо, цитирую: «…Значительно повысить уровень благосостояния правоохранительных органов, особенно в провинции».

— Позвольте, позвольте, — сказал мосье Пуассонье, — вы не должны допускать такие неосторожные высказывания.

— Ма foi[148], с чего это я должен осторожничать? Давно пора сказать все начистоту. Только что у нас было несколько крупных афер, и теперь эти деньги пущены в оборот. Громадные деньги, и мы понятия не имеем о их происхождении, но в префектуре мне сказали — и я им верю, — что они начинают понимать, куда эти деньги уходят. Неужели мы допустим — вправе ли мы допустить — существование насквозь коррумпированного госаппарата, находящегося на содержании каких-то непонятных сил?

— У нас в Италии те же проблемы, — сказал синьор Вителли. — В Италии — ах, я мог бы многое вам рассказать… У нас там такое творится… И кто же, вы думаете, покупает наших чиновников? Группа коррумпированных магнатов, сделавших на этом свое состояние! Как можно подобное терпеть?

— Да, как бы то ни было, пора этим молодежным забавам положить конец, — сказал мосье Грожан. — Пора дать им отпор. Ввести войска. Задействовать авиацию. Эти анархисты, мародеры — отребья всех слоев общества. Их надо обезвредить.

— До сих пор их удавалось сдерживать с помощью слезоточивого газа, — неуверенно заметил Пуассонье.

— Слезоточивого газа, — усмехнулся мосье Грожан. — Их с таким же успехом можно заставить чистить репчатый лук. Они просто будут заливаться слезами. Нет, нам нужно нечто более радикальное.

Мосье Пуассонье был шокирован. Он сказал дрожащим голосом:

— Неужели вы предлагаете применить против них ядерное оружие?

— Ядерное оружие? Quel blague![149] При чем тут ядерное оружие? Что станется с землей Франции, с воздухом Франции, если мы пустим в ход ядерное оружие?

— Не хотите же вы сказать, что горстка студентов, устраивающих марши и демонстрации, способна уничтожить наши правительственные войска?

— Именно это я и хочу сказать. Меня уже предупреждали об опасности. У них в запасе целые арсеналы химического оружия и бог знает чего еще. У меня есть сообщения от некоторых известных ученых. Украдены секретные сведения. Разграблено несколько складов с оружием. Что нас ждет, я вас спрашиваю? Что нас ждет?

Ответ на этот вопрос был получен тут же, и такой, на который мосье Грожан отнюдь не рассчитывал. Дверь распахнулась, и глава секретариата с озабоченным лицом поспешил к своему начальнику. Мосье Грожан укоряюще на него воззрился.

— Я, кажется, ясно сказал, чтобы меня не беспокоили!

— Так точно, мосье президент, но тут нечто не совсем ординарное… — И секретарь, склонившись к уху своего патрона, прошептал: — Здесь сам маршал. Он требует, чтобы его впустили.

— Маршал? Вы хотите сказать…

Секретарь торопливо закивал головой. Мосье Пуассонье растерянно посмотрел на своих коллег.

— Он требует. Он не потерпит отказа.

Двое из присутствующих взглянули сначала на Грожана, потом на итальянца, пребывавшего в лихорадочном возбуждении.

— А не лучше ли было бы, — сказал мосье Куэн, министр внутренних дел, — если…

Он больше ничего не успел сказать, потому что дверь снова распахнулась, и в комнату стремительно вошел человек. Он не нуждался в представлении, ибо это был тот, чье слово во Франции было не просто законом. Вот уже много лет оно являлось выше закона. Его появление было не слишком приятным сюрпризом для собравшихся.

— А! Приветствую вас, дорогие коллеги, — бросил маршал. — Я готов оказать вам помощь. Отечество в опасности. Необходимо действовать, и действовать незамедлительно! Я в вашем распоряжении. Я готов нести полную ответственность за все действия в критический момент. Это опасно. Я знаю, что мне грозит опасность, но честь превыше всего. Спасение Франции превыше опасности. Они уже идут сюда. Громадное стадо из студентов и преступников всех мастей, вырвавшихся, из тюрем; среди них есть и осужденные профессиональные убийцы. Есть и поджигатели. Они распевают песни, скандируют имена своих учителей и тех философов, которые увлекли их на путь мятежа. Если мы их не остановим, эта свора погубит Францию. Вы тут сидите, ведете бесплодные разговоры и причитаете. Пора переходить к делу. Я приказал перебросить два полка, поднял по тревоге Военно-воздушные силы, разослал шифровки нашим соседям и союзникам, моим друзьям в Германии, потому что в этом кризисе мы с ними — союзники!

Мятеж должен быть подавлен. Восстание! Бунт! Опасность грозит всем гражданам. Я выйду к этой толпе, я постараюсь их успокоить, поговорить с ними. Ведь все эти студенты, они… все они — мои дети. Юность Франции. Я напомню им об этом. Они послушаются меня. А мы… мы изменим состав правительства, и они снова приступят к учебе. Мы постараемся удовлетворить их требования. У них ведь и впрямь нищенские стипендии и скучная скудная жизнь. Мы постараемся помочь им. Я буду говорить от своего имени. Но и от вашего тоже, от имени правительства. Вы сделали что могли, вы действовали так, как умели. Но им нужен учитель и вдохновитель, им нужен вождь. Я стану их вождем. Я иду. У меня здесь список шифрованных телеграмм, которые нужно отправить. Главное — нагнать на них страху, а все эти танки и ракеты конечно же в ход не пойдут. Я все продумал. Мой план реален. За мной, друзья и соратники, за мной!

— Маршал, мы не можем допустить… Вы не должны подвергать свою жизнь такой опасности. Мы обязаны…

— Не пытайтесь меня отговорить! Я принял решение, и ничто не сможет мне помешать.

Маршал широким шагом направился к дверям.

— Моя охрана ждет. Моя отборная гвардия. Я оставляю вас, чтобы обратиться к этому прекрасному — и ужасному — цвету нации. Я напомню им, в чем состоит их долг.