Агата Кристи - Пассажирка из Франкфурта. Немезида. Слоны помнят все

— Вполне естественно, что вы хотите это узнать. Тем более Селия, ведь она их дочь. Но вы не боитесь, что прошлое разрушит ваше настоящее? А ведь важно только настоящее. Вы хотите жениться на девушке, а она хочет выйти за вас замуж — ну при чем же тут прошлое? Неужели это так существенно — знать, отчего погибли ее родители? Покончили с собой или попали в авиакатастрофу? Или кто-то из них погиб, а другой потом покончил с собой? И кому какое дело до того, был ли у кого-то из них роман, который и стал причиной их смерти?

— Вы совершенно правы, но… но все уже так далеко зашло… Я обязан предпринять все возможное, чтобы успокоить Селию. Она… она такой человек, понимаете — ей это очень важно, хотя она никому этого никогда не скажет…

— А вам не приходило в голову, что все это будет очень трудно выяснить — не уверен, что вообще возможно…

— Вы имеете в виду причины? Но ведь они должны быть, верно?

— Разумеется, но какое это теперь имеет значение. Зачем ворошить прошлое?

— Да никто бы и не ворошил — если бы не моя мама. По-моему, Селия про это даже не вспоминала. Она, кажется, была тогда в Швейцарии, и ей никто ничего не рассказывал. Понимаете, дети принимают случившееся как непреложный факт, они даже не вполне осознают, что это имеет к ним какое-то отношение.

— Значит, вы настаиваете?

— Было бы здорово все это распутать, — сказал Десмонд. — Но, может быть, вы не хотите браться за такое безнадежное дело…

— Нет, отчего же, я готов за него взяться, — сказал Пуаро. — Признаться, у меня даже возник некоторый… азарт, если угодно. Трагедии всегда вызывают любопытство, так уж устроен человек, хочется разгадать их причины. Но повторяю: стоит ли копаться в прошлом?

— Может, и не стоит, — сказал Десмонд, — но вы же понимаете…

— И кроме того, — напомнил Пуаро, — слишком много лет прошло.

— Ну и что? — возразил Десмонд. — Я уверен, что есть люди, которым что-то известно и которые могли бы вам что-то рассказать. Мне или Селии не удалось бы из них что-нибудь вытянуть, а вот вам бы это удалось.

— Что — это? — спросил Пуаро.

— Не знаю, но что-то там такое было, — сказал Десмонд. — Наверняка было… Например, что у кого-то мозги были малость набекрень. Может, даже у самой леди Равенскрофт. В общем кто-то там из них сидел в психушке. Какая-то женщина. Много лет назад. Очень долго. Что-то там такое с ней стряслось — в молодости. Чей-то ребенок — то ли умер, то ли погиб в результате несчастного случая И она каким-то образом была в этом замешана.

— Но вы-то откуда это знаете?

— Мне мать говорила. Услышала от кого-то, когда жила в Малайе. Сплетни, конечно. Представляете, что там творилось? Соберутся несколько этих мэмсаиб[346] и давай всем кости перемывать. Плетут что попало, придумывая прямо на ходу.

— И вы хотите узнать, правда ли это или всего лишь сплетни?

— Да, только я не знаю, как к этому подступиться. Так давно это было… у кого теперь спрашивать? Но до тех пор, пока мы не узнаем, что стряслось на самом деле и почему..

— Я вас понял, — перебил его Пуаро, — Селия Равенскрофт не согласится выти за вас замуж, пока не будет уверена, что у нее нет никакой дурной наследственности? Так?

— По-моему, именно это она и вбила себе в голову. Не без помощи моей мамаши, которой, по-моему, очень хочется, чтобы все эти гнусные сплетни подтвердились Она прямо исходит злобой.

— Задачка не из легких, — сказал Пуаро.

— Да, конечно. Но говорят, вы мастер в таких делах Умеете заставить людей все выложить.

— Ну и кого, по-вашему, я должен расспрашивать? Где теперь все эти мэмсаиб из Малайи? Из Малайи тех времен, когда там были наши военные, чьи жены скрашивали свой досуг сплетнями.

— Вряд ли от них сейчас можно было бы чего-то добиться. Эти старушки наверняка уже все перезабыли, небось многих из них и в живых-то нет. Короче, моя мать и сама уже толком не помнит, что слышала, а что сама потом надумала…

— И вы полагаете, что я упакую чемодан и.

— Да нет, мне и в голову не приходило, чтобы вы ехали в Малайю, тем более что из тех, кто служил там в то время, вряд ли кто остался.

— Значит, вы мне не можете назвать даже фамилий?

— Да нет, я их не знаю.

— Вообще никаких?

— Хорошо, кое-кого я вам назову. Есть два человека, которые могли бы знать, что произошло… Понимаете, они там были. Они могли знать — знать не понаслышке.

— А почему вы сами не хотите к ним обратиться?

— Вообще-то я мог бы. Собственно, я пробовал — но, понимаете, мне кажется, что они. Понимаете, мне неловко спрашивать у них про такое. И Селия тоже не решилась бы, я уверен. Они очень милые, и именно поэтому я думаю, что они знают. Они не какие-то сплетницы, они, я думаю, наоборот, постарались бы помочь. Они могли бы попытаться исправить что-то или даже пытались, но только у них ничего не вышло. Я, наверное, плохо объясняю.

— Нет, — сказал Пуаро, — вы прекрасно объяснили и сумели меня заинтересовать, и, надеюсь, я услышу от вас нечто более конкретное. Скажите, а Селия Равенскрофт поддерживает ваше стремление все выяснить?

— Да я не слишком-то с ней откровенничал. Понимаете, она очень любила Мадди и Зели.

— Мадди и Зели?

— Ну, так их называли. Сейчас объясню. До сих пор мне это не очень удавалось. Так вот, когда Селия была еще совсем маленькая, — как раз в то время я с ней и познакомился, мы жили по соседству, — у нее была француженка… теперь ее назвали бы компаньонкой, а тогда называли гувернанткой. Француженка-гувернантка, короче говоря, мадемуазель. Знаете, она была действительно славная девушка. Всегда играла с нами — со всей тамошней детворой. Селия прозвала ее «Мадди», для краткости — ну и вся семья так ее звала.

— А, понимаю. Мадемуазель.

— Да. Вот видите — вы сразу поняли. Вот я и подумал — может быть, она вам расскажет то, о чем другим не хочет говорить, — она ведь тоже француженка.

— Так. Вы упоминали и второе имя, кажется?

— Зели. Тоже гувернантка. Мадемуазель Мадди пробыла там два или три года, а потом уехала к себе домой — во Францию или в Швейцарию. А ей на смену приехала другая. Гораздо моложе Мадди. Селия и ей придумала прозвище — Зели. И все в семье тоже так ее стали звать. Она была совсем молоденькая, красивая и заводная. Мы все ее просто обожали. Она знала все наши игры и играла в них чуть не с большим азартом, чем мы. В семье ее тоже очень любили. Генерал Равенскрофт был ею очарован. Она и с ним играла — в пикет и прочие карточные игры и даже в шахматы.

— А леди Равенскрофт?

— Души в ней не чаяла, как и остальные, и Зели к ней была очень привязана. Потому-то она и вернулась обратно.

— Вернулась?

— Да, когда леди Равенскрофт заболела и попала в больницу, Зели вернулась и ухаживала за ней, была то ли компаньонкой, то ли сиделкой… Точно не знаю, я почти уверен, что она там была в то время, когда все это произошло…

— И вы знаете, где она живет сейчас?

— Да. У меня и адрес есть. Оба адреса — и той и другой. Я подумал: а вдруг вы все же захотите с ней повидаться — или с обеими. Конечно, я понимаю, что прошу слишком много… — И он замолчал.

Пуаро пристально на него посмотрел, что-то обдумывая. Потом сказал:

— Да, вполне возможно, вполне.

Главный инспектор Гарроуэй смотрел на маленького бельгийца, сидевшего за столом напротив него. Когда Джордж поставил перед Пуаро стакан с каким-то фиолетовым напитком, в глазах Гарроуэйя мелькнул огонек.

— Что это вы пьете? — спросил он.

— Черносмородиновый сироп.

— Ну-ну, — сказал Гарроуэй, — у каждого свои слабости. А Спенс говорил, что обычно вы пьете какое-то снадобье… Как же оно называется? Вроде бы тисана, я правильно запомнил? Это что, французский коктейль?

— Нет, — сказал Пуаро, — это настой на травах, обычно пьют при высокой температуре.

— В общем, пойло для инвалидов, — сказал Гарроуэй, отпивая из своего бокала виски с содовой, — Ну, за что будем пить? давайте выпьем за самоубийц!

— А это точно было самоубийство? — спросил Пуаро.

— А что же еще? — сказал инспектор Гарроуэй. — Стоило ли вам копаться в этом дерьме, задавать кучу вопросов! — И он покачал головой. Его ироническая улыбка явно превращалась в ухмылку.

— Вы уж меня извините за то, что причинил вам столько хлопот, — сказал Пуаро. — Я, знаете ли, похож на слоненка[347], или на мальчишку из сказки вашего знаменитого мистера Киплинга — меня снедает Неутолимое Любопытство.

— Неутолимое любопытство, — повторил с улыбкой Гирроуэй. — Отличные сказки он писал, старина Киплинг. Кстати, настоящим профессионалом был. Мне рассказывали, стоило этому человеку прогуляться по палубе эсминца, как он знал о нем больше, чем любой из главных конструкторов Королевского флота.

— Увы, — сказал Эркюль Пуаро, — у меня, к сожалению, нет таких талантов. Поэтому, как вы понимаете, мне приходится задавать вопросы. Боюсь, что я озадачил вас слишком длинным перечнем этих самых вопросов.

— Что меня поразило, — сказал Гарроуэй, — так это полное отсутствие логики и порядка. Вы перескакивали от психиатров к заключениям терапевтов, потом — у кого были деньги, кому оставили деньги, кому достались деньги, кто надеялся получить деньги и кто остался с носом… Фасоны дамских причесок, парики, и кто этими париками торгует. Спросили даже о красивых картонных коробках, в которых эти парики пересылают…

— И вы ответили на все вопросы, — сказал Пуаро. — Примите мое восхищение.