— Чего же он боится? — спросила Джинни.

— Да чего угодно. Боже, ты не понимаешь, о чем я. Ему обязательно нужно о чем-то беспокоиться. Только он не желает в этом признаться. Его может вывести из себя что угодно: чья-то речь, решение, даже случайно услышанное на улице слово. Он страшный невротик, прямо как старушка, только мало кто про это знает. Вот в чем смех. — Том опять истерически захохотал.

Джинни ринулась к нему, готовая вцепиться в него ногтями, но Росситер оказался начеку. Мы все тяжело дышали, вид у Тома стал отсутствующим.

— Так уж его воспитали. Он, конечно, мог бы исправить положение, если бы не пытался это скрыть. Но он — вот что самое нелепое — считал эти страхи проявлением слабости, недостойной мужчины. Поэтому он не говорил об этом. Он считал, что маленькие тролли сознания — это для женщин. И эти тролли съели его.

— Том Куэйл! — воскликнула Мери. — Если ты сейчас же не прекратишь… клеветать…

— Это не клевета, а правда. Так воспитали его родители.

— Спокойно! — сказал Росситер. Том в страхе поглядел на англичанина, но тот продолжал: — Пожалуй, он говорит правду. Я знаю этот тип. У меня у самого есть отец…

У него сделался вдруг удрученный вид. Том тяжело дышал и облизывал пересохшие губы, на которых запеклась кровь.

— Когда он был маленьким, он отломал руку у статуи Калигулы, — сипло заговорил Том. — Вот, собственно, и все. Смешно, да? И у него была нянька, шотландская нянька.

— Да, — кивнул Росситер. — Миссис Куэйл рассказывала мне об этом. Послушайте, — вдруг яростно заговорил он, оборачиваясь к нам. — Чего только не написано о том, как людям не дают покоя совершенные ими преступления, о том, как их мучит совесть… Вы-то небось думали, что за всем этим кроется страшная вина: человек, которого он убил или неправедно осудил. Но все проще и ужасней. Я успел убедиться, что тот, у кого хватает сил совершить какое-нибудь серьезное преступление, впоследствии редко мучается угрызениями совести. Больше всего человеку докучают страхи, ни на чем не основанные. Маленькие страхи, которые растут, растут и наконец заполняют собой все… Такие люди пугаются любой тени, за каждым кустом они видят свои страхи. А причина может быть любой — деньги, ревность или просто фантомы…

— Ну, а что было в этом случае? — осведомилась Джинни, гнев которой угас. Она смотрела на Росситера с новым любопытством.

— Он потерял свое состояние, — произнес тот, глядя в пол. — Семья стала выходить из-под контроля. Всю свою жизнь он был невротиком, и его страхи начали добивать его. Не могу сказать наверняка, но скорее всего то, что смутно беспокоило его всю жизнь, вдруг всплыло в сознании. Он смеялся над этим, но над дьяволами лучше не смеяться: слишком разительным получается контраст. Значит, он отломал руку у этой статуи?

— А ты сообразительный, — сказал Том. — Очень даже сообразительный…

— Нянька умерла, когда я еще не родилась, — сказала Джинни, — но я о ней слышала. Она была помешана на адском пламени.

Они говорили медленно, с какой-то ужасной беспристрастностью. Мери, несмотря на свое возбуждение, молчала. Том, поняв, что никто не собирается осыпать его упреками, явно расхрабрился.

— Она держала его под башмаком, пока он не начал ходить в школу, — говорил Том. — Мне рассказывал об этом старик Марлоу — он рос вместе с отцом. Она его вынянчила, что верно, то верно, но буквально напичкала его страхами. Я это понял: я видел, как он реагирует на ужасные истории, которые я одно время любил рассказывать. Теперь-то я понимаю, откуда у меня любовь ко всему ужасному, — сказал он. — Отец не юрист. Он актер. Как и я. Потому-то он всегда выделял меня из остальных и, конечно, примет назад в дом. — Он посмотрел на нас с каким-то слабым ликованием во взоре. — Как раз я понял, что пугает его больше всего. Я рассказывал историю под названием «Зверь с Пятью Пальцами». В его присутствии. Он весь побледнел, покрылся испариной. Я потом спросил его, в чем дело. И он мне рассказал.

Том повел плечами. Мы сидели в гостиной с розовыми занавесками, но я видел перед собой портрет Джейн Макгрегор в библиотеке.

— Он тогда был еще совсем маленьким, — спокойно проговорил Том. — Он как-то разбушевался и отрубил топориком руку статуи.

— Отрубил топориком! — невольно воскликнул я.

Том кивнул и громко шмыгнул носом, вытерев его рукавом.

— А она сказала, что рано или поздно этот топор вернется ночью и ударит его самого.

— Но послушайте! — воскликнула Джинни. — Это ведь случилось давным-давно…

— Он вспомнил об этом всерьез, лишь когда его начали беспокоить черти, — сказал Росситер. — Но этот образ всегда был в его мозгу — нянька об этом позаботилась. А когда он потерял деньги, когда начала разрушаться семья, когда он пристрастился к морфию…

— Это было так давно? — не вытерпел я.

— Да полно вам! — недовольно буркнул Росситер, переминаясь с ноги на ногу. — Мне совсем не хочется говорить на эту тему, но вы, наверное, и сами знаете: когда человек начинает проявлять интерес к морфию, он не делает инъекций. Он принимает его внутрь, глотает его как таблетки — чтобы успокоиться. Инъекции начинаются, лишь когда…

— Ну-ну, — торопил его я.

— …лишь когда все прочие способы приема утрачивают действенность. Послушайте! — воскликнул Росситер. — Это ведь все мои предположения. Я не пытаюсь никого оскорбить. Мне просто кажется, что он начал принимать морфий, когда потерял свое состояние и когда стародавние страхи начали вновь в нем копошиться. Затем эта ссора с Томом. Она стала последней каплей. Вспомните его поведение за эти годы — вы сами согласитесь, что это, пожалуй, единственное объяснение, которое сочетается с фактами…

Ветер завывал за окнами все сильнее. Росситер сделал несколько шагов по ярко освещенной комнате, опустив голову.

— Напрасно я впутался во все это, — пробормотал он.

После долгой напряженной паузы Джинни спросила странным голосом:

— Значит, белая рука появилась лишь один раз, в ту самую ночь?

— Да, остальное — плод воображения и морфия.

— Но Мери, кажется, видела….

— Ничего я не видела… — глухо сказала Мери.

Все повернулись в ее сторону.

— Я просто придумала это, — продолжала она. — Я была такая усталая, измученная, а о Джеффе рассказывали, что он занимался детективными расследованиями, и испугалась, что и к нам он приехал, чтобы расследовать… Я решила, что папа послал за тобой, и испугалась скандала…

Я вспомнил ее перепуганное лицо в холле, когда она впускала меня в дом.

Она сделала умоляющий жест. Джинни пристально смотрела то на нее, то на меня.

— В таком случае, — воскликнула Джинни, — эти убийства не имеют ничего общего с рукой?

— Боюсь, что нет.

— Но какой же мотив…

Росситер повернулся к Джинни. Лицо его было очень бледным.

— Извольте, скажу, — пробормотал он. — Этот мотив — деньги.

В уголке моего сознания вдруг закопошилось страшное подозрение. Сперва оно было расплывчатым, затем начали проступать детали, контуры, как у лица за шторой. Джинни сделала шаг назад, приложила руку ко лбу, и в страшной тишине гулко прозвучал ее вопрос:

— А где Мэтт?

Мери вскрикнула. Росситер тяжкой поступью двинулся вперед, отчего шары светильников зазвенели. В ярко освещенной белой гостиной черное пианино вдруг очень напомнило мне лакированный гроб, а вся эта комната — отделение морга.

Тут мы услышали приглушенный крик, похожий на зов. Казалось, он приближается, словно неясный силуэт путника по дороге в сумерках. Росситер ринулся к двери, распахнул ее, мы выскочили в холл. На верхней площадке лестницы мы увидели фигуру в белом. То была медсестра миссис Херрис. Она взывала, стараясь не кричать от ужаса, но страх пропитывал каждое ее слово. Белая рука держалась за перила — и я еще раз вспомнил страшное пугало.

— Пожалуйста, поднимитесь! — взвыла медсестра. — Миссис Куэйл пошла в ванную, и я не могу до нее докричаться. Надо, наверное, взломать дверь.

Белые пальцы дрожали. Миссис Херрис тоже вдоволь натерпелась за эти сутки. Какое-то мгновение Росситер стоял неподвижно, его огромная тень протянулась через весь холл, словно у древнего скандинавского воина. Но затем он крикнул:

— Убийца бродит по дому!

Грохот, потом крик. Я резко обернулся, чувствуя, что схожу с ума, ибо на сей раз эти звуки донеслись из библиотеки. Росситер рванулся туда так, словно собирался вышибить дверь плечом. Он распахнул ее, ворвался в комнату, я за ним.

Горел лишь один рожок, озаряя сумерки мерцающим желтым светом. У стола стоял судья Куэйл. Лицо его было в крови. Он взглянул на нас, не очень соображая, что происходит, потом его лицо обагрилось новым потоком крови, и он рухнул на пол. Впрочем, до этого он успел показать рукой в сторону статуи Калигулы. Что-то за ней зашевелилось. Кто-то там прятался.

Уверенными шагами Росситер приблизился к статуе. Я двинулся за ним, ступая по осколкам от бутылки из-под бренди, которая и была использована убийцей как смертельное оружие. Убийца был в этой комнате. Он прятался за Калигулой.

Росситер наклонился и стал шарить рукой в потемках.

— Лучше выходите, миссис Куэйл, — сказал он. — Все! Ваша работа окончена.

Эпилог

ЧАСЫ УМОЛКЛИ

Часы пробили восемь и умолкли. Вскоре умолкло и эхо на тихих венских улицах. В моей голове пронеслись вихрем зловещие образы из книги, которую я написал, и которая теперь лежала под рукой Росситера.

— Например, — говорил Росситер, глубоко затягиваясь сигаретой, — когда вы пишете, что судья мог отравить себя гиоскином, чтобы отвести от своей личности подозрения, это выглядит очень сомнительно. Гиоскин действует почти мгновенно. Просто безумие проглотить и надеяться, что кто-то успеет заметить это и принять все необходимые для спасения меры. Кроме того, маловероятно, что он отравил бы сифон и подверг бы опасности жизнь невинного гостя, то есть вас, если бы вы приняли его предложение и налили себе содовой. Даже если бы им не двигали соображения морального порядка, ему все равно нужен был бы посторонний, кто вовремя позвал бы на помощь и спас бы его от добровольно принятого яда. Но с другой стороны, — продолжал он, — вполне правдоподобно, что женщина принимает мышьяк, чтобы отвести подозрения от себя. Он действует относительно медленно, и симптомы очевидны. Поскольку Твиллс постоянно следил за ее состоянием, она ничем не рисковала. Но она не хотела рисковать вообще. Она, как вы помните, собственно, и вовсе не рисковала. Это и навело меня на первые подозрения. Она сразу сообщила Твиллсу, что отравлена. Это выглядит не совсем естественно. — Он отпил кюммеля и продолжал: — Я знал, что она страдала от периферического неврита. Об этом чуть позже. Но пока сравним мышьяк и гиоскин. Я, может, и не маг-кудесник, но поглядите на все это с точки зрения отравителя. Если у вас шесть гранов такого быстрого и трудноразличимого яда, как гиоскин, то зачем связываться с мышьяком? Гиоскин несравненно удобнее. Мы знаем, что убийце стало известно об этом из подслушанного разговора между Твиллсом и судьей. Твиллс сказал, что мышьяк — наиболее болезненный, но наименее опасный из известных сильных ядов. С какой же стати тогда убийце пользоваться им, если он хочет убить кого-то? Зачем применять мышьяк? Кроме того, если в его распоряжении достаточное количество гиоскина, чтобы отправить на тот свет всех обитателей этого дома, стоит ли идти на риск и похищать банку с мышьяком, который хранится в буфетной у кухни, где всегда кто-нибудь есть? — Росситер провел руками по мраморному столику, на который падали полосы света. Я не видел его лица, но мне казалось, между бровями у него пролегла морщинка. — Кроме того, зачем проявлять такую непоследовательность и давать двоим людям гиоскин, а третьему мышьяк? Гиоскин был уже подложен до того, как был принят мышьяк, так что дело не в том, что мышьяк показался менее эффективным. Кроме того, как раз гиоскин в случае с судьей Куэйлом не возымел желаемого действия. Я всегда замечал, — продолжал Росситер, — что отравитель обычно пользуется одним и тем же ядом независимо от того, сколько человек он вознамерился отравить и какие другие яды имеются в его распоряжении. Обратите внимание на список: Букенен, Армстронг, Хох, Луиза Вермилья, Боуэрс, Уэйт, Берта Гиффорд, миссис Арчер — все они совершили не одно убийство и все с помощью одного яда.