Девушка по соседству с ней отпечатывала на каждой коробке размер обуви и проставляла все прочие номера. Мария бросила на нее быстрый взгляд, огляделась, нет ли поблизости кого-то из грузчиков, после чего протянула руку к коробке с пометкой «7А» и быстро откинула крышку. Тут же сбросив свои шлепанцы, в которых ходила весь день, она поменяла их местами со стильными лодочками — ведь не оставлять же их на полу, где каждый в любой момент может их увидеть, — надела туфельки, снова приподняла подол и взглянула на свои ноги. И тут же в ее сердце всколыхнулось жаркое чувство, похожее на жжение; она ощутила себя настоящей женщиной, и это ощущение прокатилось по ее телу, похожее на хмель от глотка вина.

— …и я повторю, что подобного безобразия на фабрике больше не будет!

При звуке этого голоса Мария быстро подняла взгляд и увидела мистера Гардинера, который решительно направлялся к ней. Она потянулась было к туфлям, намереваясь снять их, но тут же смекнула, что он это заметит, и на какое-то мгновение застыла в неподвижности, не зная, что ей делать. Потом решительным жестом захлопнула коробку, в которой лежали ее потрепанные шлепанцы. В душе оставалась надежда, что он так и не посмотрит на ее ноги.

— Пошли, Мария, — раздраженно проговорил он. — Ну что ты тут стоишь, как мумия какая-то?

Мария чуть заколебалась, ее губы подрагивали.

— Пошли, пошли, двигайся.

После этих слов Мария машинально подхватила коробку со шлепанцами и сунула ее на тележку. Она собиралась забрать ее при первой же возможности, однако Гардинер никак не желал уходить.

— Ну надо же, из пожарного шланга, из пожарного шланга, — не уставал повторять он. — Ну нет, так просто им это с рук не сойдет, не выйдет.

Мария продолжала упаковывать туфли в коробки и расставлять их по полкам тележки. Когда она, наконец, заполнилась, появился грузчик, и Мария краем глаза видела, как он покатил ее вниз по пандусу. Гардинер наконец удалился, чтобы переговорить с мастером.

Мария работала до без пяти минут пять. Потом прошла в дамскую комнату и умылась. В шкафчике находились ее повседневные туфли. Ей так хотелось оставить при себе эти красные лодочки — да, впрочем, как же было их теперь вернуть назад, когда тележка с коробками уже уехала вниз? В общем, она оставила туфли на себе, а когда выходила из здания, сторож даже не глянул в ее сторону.

Теперь туфельки были ее.

Розничный торговец в Филадельфии заплатил двенадцать долларов за домашние шлепанцы, которые должны были отправиться к нему на следующий день.

Глава 6

Весь остаток недели Грифф думал об инциденте с пожарным шлангом, и все это время ловил себя на странной мысли, что ищет оправдание действиям Макуэйда. Ему не хотелось верить в то, что человек, окативший Чарли и Стива из тугого шланга, был тем же самым человеком, который затем угостил его чашкой кофе и которого он уже привык называть Маком.

При этом Грифф при всем своем желании не мог усмотреть в действиях Макуэйда никакого злобства. Нет, это определенно не было садизмом, в этом он не сомневался. Он всматривался в лицо Макуэйда, когда тот управлялся со шлангом, и не заметил в его глазах никакого радостного блеска. Не было в них, впрочем, и гнева или ярости. Просто бесстрастное выражение лица и руки, крепко сжимающие шланг. В тот момент Макуэйд был похож на пожарного, пытающегося погасить пламя. И все же…

Грифф задумался над проблемой жестокости. Откуда вообще возникли эти слова Макуэйда насчет того, чтобы преподнести кому-то урок? Поливая ребят из шланга, он явно хотел показать остальным работникам, что «Титаник» не шутки шутит. Скорее всего, он понимал, что конфликт может быть улажен без всякого шланга, но все же предпочел использовать его, чтобы придать происходящему характер драматичного события. И если это не было жестокостью, то что же тогда такое — жестокость? Макуэйд использовал этих двух парней в своих собственных интересах. Ребят чертовски унизили, чуть ли не утопили, а вдобавок еще и лишили работы — вот уж действительно показал Макуэйд, кто здесь босс.

«Правильно ли это?» — задавался вопросом Грифф и не находил на него ответа.

Ему хотелось вычеркнуть из своих рассуждений весь этот эпизод со шлангом. По его представлению, подобные обливания водой применялись лишь в тюремных заведениях, а потому отвергал такую практику в данном конкретном случае. Почему бы Макуэйду сначала не воспользоваться своими кулаками? Ну вот так, выйти, помахать руками, разоружить обоих, лишить сознания, разбросать их по сторонам. А можно и не лишать сознания — просто остановить драку и предложить парням вернуться к работе. Что в этом плохого?

Ничего. Вот только метод был для фабрики неподходящ. Заваруха на восьмом могла перекинуться на остальные этажи. Драку следовало прекратить немедленно, и Макуэйд это сделал, а уж как конкретно — так ли это было важно?

«Если не считать того, — подумал Грифф, — что я и сам мог остановить ее, причем без всяких кулаков или шлангов. Хотя подожди, парень, подожди, — сказал он себе. — Ты уверен в том, что они угомонились бы? Только потому, что они прислушивались к твоим словам? Стиви мог в любую минуту махнуть своей киянкой, и Чарли лежал бы с раскроенной башкой. Это, что ли, выход?»

Макуэйд же действовал более решительно. Он взял ситуацию под свой контроль, предостерег дерущихся, после чего предпринял конкретные действия, когда его предостережение оказалось неуслышанным. Действовал он как деспот, дикарь, но разве в той ситуации его поведение не было оправданным? Создалась откровенно опасная ситуация, и разве не он предотвратил кровопролитие?

Поэтому, если механически не увязывать воедино два понятия и два действия — жестокость и применение пожарного шланга, — не следовало ли признать, что Макуэйд действовал в интересах компании, и если на то пошло, то и в интересах этих же двух драчунов, размахивавших смертоносным оружием?

Был ли кто-то серьезно ранен? Нет.

Пострадал ли кто-то при этом? Нет (если не считать самих Чарли и Стива, поскольку Хенгман все равно при первой же возможности уволил бы их).

И разве случившееся не восстановило порядок на фабрике? Разве это не преподнесло всем наблюдавшим наглядный урок? Разве они не поняли, что находятся здесь для того, чтобы заниматься производством обуви, и, хотя при режиме Кана здесь было немало и прогулов, и лодырничества, и воровства, и еще много чего другого, разве они не поняли, что дни эти безвозвратно ушли и что «Титаник» — новая компания со свежей кровью, глубокими идеями, которые подчас могут кому-то показаться «крепковатыми», но теми идеями, которые обеспечат фирме рост, процветание и доминирующее положение во всей отрасли? И если это случится, разве не выиграют от этого все работники этой фабрики, вкалывающие на ней по девять часов в день — дольше того времени, которое они проводят дома, люди, которые, в сущности, черт побери, живут на этой фабрике, — разве все это не пойдет и им на пользу?

Он понимал, что речь идет о таком понятии, как общее благо. Да, какое-то время может показаться, что дела идут туго, но в конечном счете все обернется к лучшему. Работники фабрики получат достаток. Стоит только выбросить из головы этот инцидент со шлангом, и события снова становились на место, и следовало признать, что никакой такой уж особенной несправедливости не случилось. И это действительно надо было признать, если хотелось быть честным с самим собой. И с Макуэйдом.

Никакое это было не чудовище. Просто человек, занимающийся своим делом.

И все же, несмотря на все эти рассуждения, всю остававшуюся часть недели над фабрикой словно зависала какая-то смутная пелена. При всем своем желании он не смог бы дать ей определение, но она была. Скорее всего, изменилась сама обстановка. Рабочие по-прежнему занимались каждый своим делом, но атмосфера как будто сгустилась. Не слышалось былого смеха, не было подшучиваний, дружелюбных перекличек и болтовни между рабочими местами. Работа шла своим ходом, но стоило на этаже появиться кому-то в деловом костюме, как ей словно кто-то поддавал жару, а в сердца самих рабочих начинал закрадываться легкий страх, заметить который можно было разве лишь по быстрым, брошенным украдкой опасливым взглядам или резкому повороту головы. Мастера хотя и были взбешены по поводу инцидента со шлангом, все же не могли отрицать, что оба парня вели себя по-дурацки и что при случае они не смогли бы выдвинуть веских доводов против их увольнения. Они чувствовали, что руки у них связаны, и это ощущение беспомощности витало над всей фабрикой вплоть до тех пор, пока Чарли и Стив оставались мучениками в этом постепенно забываемом инциденте.

Работники помнили, что была драка, но задавались вопросом, что стало ее причиной. Кто-то вспомнил, что поводом послужил спор насчет сдельной работы и ее оплаты в сверхурочное время. Воспоминание об этом возродило в памяти распоряжение Манелли по поводу оплаты, и это заставляло их трудиться в основное время еще усерднее, поскольку с нынешних пор над «сверхурочкой» определенно нависли тучи. Но работа их теперь походила на фразу: «Ну ладно, ублюдок, я покажу тебе, кто я такой!» Раз уж лишили оплаты сверхурочной, приходилось изо всех сил трудиться в основное время. Теперь они трудились с удвоенной энергией, и за всеми их действиями можно было уловить страх, появившийся и во взглядах, и в движениях. Никому не хотелось потерять свою работу. Фабрика действительно являлась их домом, и они не хотели в одночасье оказаться на улице.

Грифф не мог не заметить изменившейся атмосферы и ритма работы фабрики. Как-никак, а одиннадцать лет работы наложили отпечаток и на его сознание. Он любил это дело, любил обувь и вообще все, что было связано с обувным производством. Фабрика, работавшая под Каном, пусть изрядно коррумпированная, да и с неважным начальством, но она все же работала и оставалась для него согревающим крылом. Не было случая, когда бы он встал утром и не думал о предстоящей работе. Ему было прекрасно известно, что огромное число людей ненавидят это занятие, а ему самому оно очень даже нравилось, и их нелюбовь отнюдь не остужала его личного пристрастия. От фабрики исходили и возбуждение, и тепло, и чувство уверенности в себе. А что, он и в самом деле чувствовал себя счастливчиком, и знал это.