Высокий, ладный, с загорелым выразительным лицом, самой природой, кажется, предназначенный отдавать приказы, он говорил сейчас спокойно и по-товарищески просто, заставляя думать, что он хорошо видит опасность и зорко ищет малейшую возможность ее избежать.

«Братцы, – сказал он, – без сомнения, вы считаете меня виновником трудного положения, в котором все мы оказались. Положение действительно угрожающее, и, наверное, кое-кто из вас злится на меня за это. Но вспомните, сколько лет ни одно китобойное судно, возвращаясь домой, не выручало столько денег за китовый жир, как “Полярная звезда”, и каждый из вас имел свою долю от этого. Уходя в море, вы знали, что оставляете своих жен в довольстве и сытости, в то время как другие китобои, возвращаясь из похода, боялись увидеть своих женщин просящими милостыню на паперти. За это вы должны благодарить меня столь же рьяно, как сейчас клянете за нынешнее ваше положение. Так что можно считать, что мы квиты.

Если столько раз мы, смело встречая препятствия, побеждали, то и теперь, потерпев поражение, нечего лить слезы. В самом худшем случае мы покинем корабль и пойдем пешком на поиски тюленьего стада. Найдя его, мы продержимся до весны. Но этого не случится, потому что не пройдет и трех недель, как мы увидим вновь шотландский берег. А сейчас каждый на корабле должен поужаться с едой, получая уменьшенные вдвое порции, все должно делиться поровну и справедливо, никому не следует давать предпочтение. Мужайтесь, и мы выдюжим, пройдем это испытание, как проходили все испытания раньше».

Эта краткая, так просто сказанная речь чудесным образом подействовала на экипаж. Все недовольство им, все обиды были забыты, а старый гарпунер, о котором я уже писал, рассказывая о суевериях моряков, трижды прокричал «ура» капитану, и эту здравицу охотно подхватили остальные.


16 сентября

Ночью задул северный ветер, и лед, похоже, тронулся. Люди, несмотря на скудный рацион, на который их посадили, находятся в благодушном настроении. Разводим пары, чтобы не мешкая воспользоваться открывшейся возможностью, если она возникнет. Капитан радостно возбужден, хотя временами в глазах его мелькает все тот же диковатый «нехороший» огонек. Его веселое возбуждение озадачивает меня даже больше былой угрюмости. Не могу я этого понять. Ранее я уже упоминал в дневнике одну из его странностей – не пускать никого к себе в каюту. Он упорно и стелет постель себе сам, и убирает в каюте, и все-все делает в ней собственноручно. И я очень удивился, когда он вдруг дал мне ключ и попросил спуститься к нему в каюту взглянуть на хронометр, когда в полдень он станет измерять высоту солнца над горизонтом. Каюта его оказалась маленькой, почти без мебели; я увидел в ней умывальник, несколько книг и никакой роскоши, если не считать картин на стенах. Большинство картин – это небольшие дешевые олеографии, но одна обратила на себя мое внимание. Это был портрет, но вовсе не изображение какой-нибудь писаной красотки, наподобие тех, что украшают матросские кубрики. Ни один художник не может выдумать, даже напрягая фантазию, такой образ – воплощение женской слабости и в то же время твердости характера. Задумчивый, мечтательный взгляд осененных длинными ресницами глаз, чистый, открытый лоб, безмятежность которого, кажется, не омрачают ни мысль, ни забота, странно контрастирует с четкими очертаниями выдвинутого вперед подбородка и решительностью рта. В нижнем углу была надпись «М. Б. 19 лет». То, что в нежном 19-летнем возрасте можно выработать в себе такую силу воли, такой твердый характер, какие читались в этом лице, показалось мне невероятным. Должно быть, я видел перед собой портрет женщины необыкновенной. Ее черты, в которые я вглядывался всего лишь краткий миг, запечатлелись во мне с такой ясностью, что, будь я художником, я мог бы нарисовать ее в дневнике по памяти, каждую черточку этого лица. Интересно, какую роль играла эта женщина в жизни нашего капитана. Он повесил ее изображение в изножье койки с тем, чтобы постоянно глядеть на нее. Будь он человеком менее замкнутым, я не преминул бы заговорить с ним о ней.

Что касается перечня вещей в каюте, то они малоинтересны и недостойны даже упоминания – форменные бушлаты, раскладной табурет, маленькое зеркальце, табакерка и целый набор разных трубок, включая восточную «хуку», казалось бы, подкрепляющую версию мистера Милна об участии капитана в войне, хотя напрямую связывать эту вещицу с якобы военным прошлым капитана, на мой взгляд, было бы натяжкой.


11.20 вечера

Капитан только что отправился спать после долгой и интересной беседы со мной на отвлеченные темы. Когда он хочет, он может быть самым занимательным собеседником, начитанный, умеющий выразить любое свое мнение без сухости и педантизма. Рассуждая о душе и ее свойствах, он кратко охарактеризовал взгляды на этот предмет Платона и Аристотеля и говорил очень авторитетно. Он, кажется, склоняется к теории метампсихоза и симпатизирует Пифагору и пифагорейцам. В разговоре коснулись мы и современных спиритуалистов, и я позволил себе пренебрежительную шутку на их счет, сославшись на мошенничество в работах Слейда, но, к моему удивлению, он очень серьезно и внушительно предостерег меня от путаницы понятий и смешивания двух разных вещей, – что было бы так же нелогично, как отрицать христианство из-за того, что ученик Христов Иуда был негодяем. Завершив таким возражением нашу беседу, он вскорости пожелал мне доброй ночи и удалился к себе.

Ветер свежеет и упорно продолжает дуть с севера. Ночи стали теперь совсем темными, не светлее, чем в Англии. Надеюсь, что завтрашний день освободит нас из ледового плена.


17 сентября

Опять этот призрак! Слава Богу, что нервы у меня крепкие. Суеверность этих несчастных парней, обстоятельные рассказы об увиденном, которыми они делятся так серьезно и с такой убежденностью, ужаснули бы всякого, не столь привычного к их нравам человека. Версий много, и детали разнятся, но суть сводится к одному: вокруг судна всю ночь летало что-то странное, и то, что видели Сэнди Макдоналд из Питерхеда и «длинный» Питер Уильямсон с Шетландов, подтверждает увиденное мистером Милном с капитанского мостика. Так что свидетелей теперь трое, и говорят они одно и то же, почему опровергать их стало труднее.

После завтрака я подошел к Милну и сказал, что негоже ему поддерживать нелепые россказни, что ему следует быть выше суеверий и, как старшему по званию, служить примером для остальных. Прошедший огонь и воду ветеран покачал головой и вроде бы поддакивал, но ответил мне довольно осторожно: «Может, это все и так, док, а может, и нет. Я же не говорю, что это непременно дух, в водяных или там иных прочих я не слишком-то верю, но многие клянутся, что видели их. Я не из пугливых, но, может, и вам бы не по себе стало, если б вместо того, чтоб рассуждать об этом днем, вы бы были там со мной ночью и сами увидели, как мелькает то тут, то там эдакое страшное, белое, и воет, и плачет в темноте, вот как ягненок, зовущий свою матку. Тогда бы вы, может, и поостереглись говорить, что все это одни бабьи страхи и выдумки».

Я понял, что пытаться его урезонить – дело безнадежное, и удовольствовался личной просьбой: в следующий раз, когда появится призрак, кликнуть меня, на что он и дал свое согласие, сопроводив это множеством выразительных восклицаний, из которых я понял, как горячо он надеется, что случая звать меня ему не представится.

Как я и надеялся, ледяная пустыня за нами пошла трещинами, и протоки синей воды исчертили лед во всех направлениях. Наша широта сегодня – 80°52′, и это означает, что твердыня пакового льда дрогнула и трещины ползут все южнее. Если благоприятный ветер продержится, то лед стает так же быстро, как образовался. А в настоящее время нам ничего не остается, как пускать пар в машине, ждать и надеяться на лучшее. Я быстро превращаюсь в фаталиста. Зависимость от ветра и льда не может привести ни к чему другому. Наверно, ветры и пески Аравийской пустыни породили у поклонников Магомета их склонность полагаться на волю рока.

Все эти неожиданные страхи и тревоги тяжело отразились на состоянии капитана. Боясь еще больше возбудить его воспаленный разум, я пытался скрыть от него абсурдную историю, но, к несчастью, капитан услышал, как кто-то из матросов упомянул ее в разговоре, и настоял на том, чтобы его ввели в курс дела. Как я и ожидал, услышанное заставило выплеснуться наружу скрытое его безумие, придав ему гиперболическую форму. Было трудно поверить, что это тот самый человек, с которым мы еще вчера вечером говорили на философские темы и суждения которого были столь взвешенны и разумны. Сейчас он метался по шканцам, как тигр в клетке, нетерпеливо оглядывая лед. Он непрестанно что-то бормотал себе под нос, изредка выкрикивая: «Еще немного, милая, еще немного!» Бедняга! Как грустно видеть храброго моряка, с головы до ног джентльмена, дошедшего до такого состояния, горько сознавать, что воображение и галлюцинации могли повредить разум человека, которого не способны были сломить никакие реальные опасности. Бывал ли кто-нибудь в таком положении, как я сейчас: с одной стороны – безумный капитан, с другой – видящий духов помощник? Иногда мне кажется, что я единственный здесь на борту, кто сохранил здравый смысл, не считая второго механика – этот как всегда задумчив и отстранен. Кажется, ополчись на судно все джинны Красного моря, он и бровью не поведет – лишь бы оставили его в покое и не трогали его инструменты.

Лед по-прежнему открывает проходы, и существует большая вероятность, что завтра утром мы сможем тронуться. Когда дома я стану рассказывать о том, что довелось мне пережить, все решат, что это выдумки.


12 часов ночи

Я очень напуган, хотя сейчас и немножко пришел в себя благодаря стаканчику бренди. Но все же я потрясен, о чем свидетельствует и мой почерк. Дело в том, что я пережил странное приключение и начинаю сомневаться, имел ли я право считать безумцами экипаж лишь потому, что люди утверждали, будто видели нечто, недоступное разумному истолкованию. Быть может, и глупо так разнервничаться, но теперь, после всех страхов и тревог, историю эту я воспринимаю гораздо серьезнее, ибо пережитое мною самим не дает мне возможности усомниться в том, что говорил Мэнсон, что подтвердил Милн и над чем я недавно так иронизировал.