Ветер меняется на восточный, но по-прежнему очень слаб. По моему мнению, льды со вчерашнего дня как бы даже сдвинулись и легли теснее. Со всех сторон, куда хватает глаз, простирается чистая белизна, изредка нарушаемая там и сям лишь темным пятнышком одинокого холмика или трещиной. К югу от нас виднеется узкая полоса голубой воды. Это наша единственная возможность спасения, но с каждым днем возможность эта ослабевает. Капитан берет на свои плечи тяжкий груз ответственности, потому что, как я слышал, картофель кончился и даже сухари на исходе, однако он сохраняет все то же неизменное спокойствие, все ту же невозмутимость, проводя большую часть дня в «вороньем гнезде» и обозревая горизонт из своего бинокля. Настроение его переменчиво, и моего общества он, по-видимому, избегает, но вспышки, подобной той, что произошла позавчера, не наблюдается.


7.30 вечера

Я пришел к серьезному заключению, что нами командует безумец. Ничем другим нельзя объяснить неописуемые странности капитана Креги. По счастью, в течение всего плаванья я вел дневник, который послужит нашему оправданию в том случае, если нам придется его вязать или каким-либо иным способом ограничивать его свободу. Впрочем, это возможно только как крайняя мера. Любопытно, что он сам выдвинул версию безумия в качестве объяснения странной эксцентричности своего поведения. Полчаса назад он стоял на мостике, как всегда, глядя в бинокль, я же шагал взад-вперед, разгуливая по шканцам. Команда по большей части находилась внизу за чаем, так как вахтенные часы в последнее время соблюдаются нерегулярно. Утомившись прогулкой, я прислонился к фальшбортам, любуясь картиной озаряющего льды закатного солнца. Из задумчивости меня вывел внезапно раздавшийся над ухом хриплый голос: капитан спустился с мостика и стал рядом. Взгляд его, устремленный куда-то вдаль, поверх голов, выражал ужас и изумление, к которым примешивалось нечто наподобие даже радости, и все эти чувства соперничали друг с другом, борясь за полное господство. Несмотря на холод, по лбу его стекали капли пота, и он казался крайне возбужденным. Он дергал руками и ногами, как человек в преддверии эпилептического припадка, а морщины возле его рта обозначились еще резче и четче.

«Гляди! – выдохнул он, хватая меня за кисть и, по-прежнему, не отрывая взгляда от чего-то вдали, за льдинами, сделал движение подбородком как бы вслед чему-то, видимому лишь ему одному. – Глянь-ка! Вон там! Там! Между холмиками! Вон – вылезает из-за того, дальнего! Видите? Вон же она! Вон, еще там! Уходит, уходит, улетает от меня, Господи! Ушла!»

Последние слова он произнес шепотом, тоном какого-то глубочайшего, затаенного страдания, который никогда не изгладится из моей памяти. Цепляясь за выбленочные тросы, он пытался влезть повыше, на фальшборты, словно в надежде в последний раз увидеть то, что удалялось. Но сил для этого у него оказалось маловато, он отступил назад, к иллюминаторам и там обмяк, совершенно пав духом. Он был мертвенно-бледен, и я испугался, что он вот-вот потеряет сознание, потому, не теряя даром времени, быстро повел его по сходному трапу вниз и уложил на один из диванов в кают-компании. Потом, налив чуточку бренди, дал ему это выпить, поднеся стакан к самым его губам. Алкоголь возымел чудодейственный эффект: к побелевшему лицу вернулась краска, руки и ноги перестали дергаться и трястись. Он поднялся на локте, озираясь, убедился, что мы одни, после чего сделал мне знак приблизиться и сесть с ним рядом.

– Вы видели это, правда, же? – спросил он голосом, все еще приглушенным и исполненным благоговения, столь чуждого натуре этого человека.

– Нет, я ничего не видел.

Голова его вновь упала на подушки.

– Ну да, – пробормотал он, – без бинокля разве увидишь… Вот и я не сам увидел, а бинокль показал мне ее и ее глаза, в которых была любовь. Лик самой любви! Слушайте, док, не пускайте сюда стюарда. Он решит, что я спятил. Закройте дверь на щеколду, ладно?

Я поднялся и исполнил это распоряжение.

Некоторое время он лежал тихо, видимо, погруженный в размышления, потом опять приподнялся на локте и попросил еще бренди.

– Но вы-то, док, не считаете меня безумным, правда же? – спросил он, когда я ставил бутылку обратно в глубину шкафчика.

– Я считаю, – отвечал я, – что у вас на душе лежит что-то, что ее тяготит, будоражит вас и доставляет вам боль.

– Вот это верно, парень, в самую точку попал! Именно что тяготит и доставляет боль. И еще какую боль! Но определять широту и долготу я еще могу, и в состоянии работать с секстантом, и делать расчеты. Доказать, что я невменяем, в суде вам не удалось бы, разве не так?

Было странно слышать, как этот человек, откинувшись на подушки, спокойно обсуждает вопрос о собственной вменяемости или невменяемости.

– Может быть, и не удалось бы, – сказал я, – но все же я думаю, что самое лучшее для вас было бы при первой же возможности отправиться домой, где вы могли бы отдохнуть и некоторое время пожить спокойной размеренной жизнью.

– Домой, говорите? – процедил он, ухмыляясь. – Это не столько для меня, сколько для вас было бы самым лучшим, свить гнездышко с Флорой, прелестной крошкой Флорой. Разве дурные сны – это признак безумия?

– Иногда да, – отвечал я.

– Ну а другие признаки? Какими бывают первые симптомы? – Появляются головные боли, шум в ушах, искры перед глазами, галлюцинации.

– А это что такое? – прервал он меня. – Что вы называете галлюцинациями?

– Галлюцинация – это когда видишь то, чего нет на самом деле.

– Но она была! – тихим стоном отозвался он. – Она была здесь! – Он поднялся, отодвинул дверной засов и медленными неверными шагами прошел к себе в каюту, где, как я думаю, несомненно пробудет один до самого утра. Его нервная система, по-моему, испытала шок, какова бы ни была природа того, что он себе вообразил. Человек этот с каждым днем начинает представлять все большую загадку, хотя боюсь, что выдвинутое им самим решение этой загадки – самое правильное. Но хоть разумом он и повредился, с какой бы то ни было виной или угрызениями совести это никак не связано. И хоть такая мысль все больше завладевает умами всех на корабле, поддержать ее я не имею оснований. На человека, в чем-то виноватого, он не похож, а похож на пострадавшего, на того, кто перенес жестокий удар судьбы, на мученика, а вовсе не на преступника.

Вечером ветер, похоже, меняется. Если он закроет нам единственный узкий проход – тогда помоги нам, Господи! Ведь находящимся у края паковых льдов, или, как называют это китобои, «Барьера» спасение может дать только северный ветер, только он способен разбить льды вокруг нас, в то время как ветер с юга погонит на нас плавучие льдины, что остались позади, и мы окажемся между двумя ледяными массивами.


14 сентября

Воскресенье – день отдыха. Опасения мои подтвердились, и тонкая полоска синей воды на юге исчезла из глаз. Теперь вокруг лишь ледяные поля с причудливой формы холмами и фантастическими пиками вершин. Не слышно ни плеска волн, ни криков чаек, ни трепыханья парусов на ветру – лишь мертвая тишина, безмолвие, царящее над неоглядным белым простором. И это страшно. В такой тишине даже разговор вполголоса, даже скрип матросских башмаков, шаги по выскобленной палубе кажутся неуместными, лишними. Только один гость заявился к нам – полярная лисица, зверь весьма редкий на паковом льду, хотя на северных берегах она встречается то и дело. Однако к кораблю лисица не приблизилась, а, понаблюдав за нами с изрядного расстояния, поспешно скрылась во льдах. И это показалось нам странным, ибо лисы эти непривычны к человеку, не опасаются его, а по природе очень любопытны, что и облегчает охоту на них. В это трудно поверить, но и столь незначительный эпизод смог напугать и расстроить матросов, усугубив их подозрения. «Зверь-то знает, что к чему, нюхом чует, что здесь нечисто», – так выразился один из авторитетных гарпунеров, а другие согласно закивали. Пытаться спорить, выступать противником детских суеверий – дело гиблое. Если уж они решили, что корабль наш проклят, то ничего их не переубедит.

Капитан оставался взаперти весь день, кроме того получаса, когда к вечеру, выйдя на шканцы, он, казалось, обозревал окрестность. Но я заметил, что взгляд он направляет именно туда, где вчера появлялся призрак. Я не удивился бы продолжению вчерашнего буйного припадка, но такового не последовало. Меня капитан не видел, хоть я и находился совсем рядом. Потом была церковная служба – читал, как обычно, первый помощник. Интересно, что на китобойных судах используются молитвенники англиканского обряда, хотя ни среди матросов, ни среди высших чинов на корабле членов англиканской церкви я не встречал. Наш экипаж – сплошь католики либо пресвитерианцы, причем католики в большинстве. Англиканский обряд чужд как тем, так и другим, так что никто не может быть в обиде на то, что его религии предпочли другую; и все присутствующие на службе слушают чтение почтительно и со вниманием, и, следовательно, подобная система себя оправдывает.

Невиданной красоты закат, залив своим сиянием льды, превратил их в недвижные кроваво-красные озера. Не видел ничего прекраснее и в то же время страннее этой картины. Ветер опять меняется. Если двадцать четыре часа он будет дуть с севера, все еще может наладиться.


15 сентября

Сегодня день рождения Флоры. Девочка моя дорогая! Как хорошо, что не видишь ты твоего мальчика, как ты всегда меня называла, на судне, затертом во льдах, правляемом безумным капитаном, и с запасом провизии, которого хватит на считанные недели! Не сомневаюсь, что каждое утро она просматривает «Скотсмен» в поисках сообщения о нашем прибытии на Шетланды. А мне ничего не остается, как являть пример для других и выглядеть веселым и безмятежно уверенным, хотя один Господь знает, как тяжело временами у меня на сердце.

Сегодня на градуснике 19° по Фаренгейту. Ветер очень слабый, да и тот нам не благоприятствует. Капитан же находится в прекрасном расположении духа; думаю, что ночью его посетило видение или же он, бедняга, распознал какой-либо новый знак, потому что рано поутру он заявился ко мне и, наклонившись над моей койкой, шепнул мне: «Это не было галлюцинацией, док! Это правда!» После завтрака он попросил меня выяснить, сколько осталось провизии, и мы со вторым помощником приступили к подсчетам. Оказалось, что провизии даже меньше, чем мы ожидали: пол-ларя сухарей, три барреля солонины и очень небольшой запас кофе и сахара. Вдобавок в рундуках были найдены и припрятанные деликатесы – лосось в банках, банки консервированных супов, баранина с фасолью и тому подобное, но команда из пятидесяти мужчин съест все это роскошество за один миг. В кладовке обнаружили два барреля муки и немерено табака. На всем этом вместе взятом можно продержаться дней восемнадцать-двадцать, и то если порции уменьшить вдвое, больше – никак не получится. Когда мы доложили капитану, как обстоят дела, он приказал свистать всех наверх и со шканцев обратился к экипажу.