Статья Конан Дойла появилась в июльском номере «Айдлер» (Бездельник) за 1892 год – первый год существования журнала, владельцами которого стали друзья Конан Дойла Роберт Барт и Джером К. Джером, а позднее, в марте 1894-го, она вышла и в американском «Маклюерс Мэгэзин», журнале, акциями которого писатель владел. Получивший к тому времени широкую известность как автор Шерлока Холмса, Конан Дойл использовал свое имя для пропаганды собственных взглядов на Арктику и на возможности достичь Северного полюса.

В этой публикации во многом повторяются мысли, высказанные им в выступлении в Обществе литераторов и ученых Портсмута в декабре 1893 года, когда медик Конан Дойл еще только отвоевывал себе место в литературе. Некоторые подробности повествования повторяются и в написанной в 1894-м автобиографии Конан Дойла «Приключения и воспоминания».

Это может показаться странным и даже невероятным, но немалое число британских мужчин с детских лет не видели растущих в поле хлебных колосьев. Я говорю о питерхедских китобоях. Суровую взрослую жизнь свою они начинают рано – юнгами или матросами на кораблях, и с этого времени они уходят в море в конце каждого февраля, покидая дом, когда хлебные ростки на полях еще не пробились наружу, и возвращаясь в сентябре, когда урожай уже собран и на месте колосьев остается лишь стерня.

Я был знаком и беседовал с многими ветеранами китобойного промысла, для которых хлебный колосок был диковинкой – они ею восхищались и ее берегли.

Дело, которому служат эти люди, старинное и почтенное. Были времена, когда моря вокруг Гренландии бороздили суда многих стран, когда самыми умелыми китобоями считались баски и жители Бискайского побережья, когда в охоте на великанов-китов соревновались голландцы и ганзейцы, испанцы и бритты. Затем постепенно, как следствие оскудения физической энергии либо материальных ресурсов, многие страны промысел свернули, пока в начале нашего столетия он не сконцентрировался лишь в трех портовых городах – Гуле, Пуле и Ливерпуле. Но центр китобойного промысла продолжал менять свое местоположение. Начиная со времени Скорсби, последнего из великих английских капитанов, он переместился дальше на север, и вскоре охотой в гренландских водах всецело завладел Питерхед, деля эту свою прерогативу лишь с Данди и норвежскими китобоями. Теперь же – увы! Китобойный промысел и здесь, кажется, доживает свои последние дни: питерхедские китобои ищут новые пути в Антарктике, а традиции воспитания новых отважных моряков-китобоев уходят в прошлое. Что не значит, конечно, будто новое поколение китобоев лишено профессиональной сметки и упорства предшествующих поколений, как не означает и того, что гренландскому киту грозит вымирание. Лишив это неповоротливое скопище жира каких бы то ни было защитных механизмов, Природа, кажется, дала ему взамен лишь одно – интеллект. То, что кит вполне усвоил и знает последовательность действий во время охоты на него, не подлежит никакому сомнению. Тереться об острый край льдины, мечась то туда, то сюда, чтобы льдом перерезало линь – обычная уловка пораженного гарпуном исполина. Постепенно он пришел и к пониманию того, что силы его противника не безграничны, и, мотая его подольше среди ледяных полей, можно избавиться от самого стойкого из преследователей. Поэтому кит так часто теперь оставляет открытую воду, уходя все дальше и дальше в торосы и кормясь в местах уж совсем непроходимых, давая наблюдателю на мачте лишь изредка увидеть вдали фонтан морской пены или взмах широкого черного хвоста в воздухе – зрелище, от которого дух захватывает.

Но стать свидетелем поимки кита или, еще того лучше, участником охоты на него в боте с гарпунной пушкой, либо среди матросов, вооруженных ручными гарпунами и пиками, – удовольствие острое и ни с чем не сравнимое. Если пойманный лосось – это истинно королевский трофей, то что сказать о трофее размером с дом и стоящем добрых тысячу-две фунтов, когда леской тебе служит канат из манильской пеньки, и скручен он из пятидесяти крепчайших веревок? Перед азартом подобной охоты меркнут все спортивные переживания. Сто тонн мяса отчаянно взбивают воду в кровавую пену, два гигантских черных плавника вздымаются и падают, подобно крыльям ветряной мельницы, застя дневной свет боту, но гарпунер, стойко держась на ногах в наиболее безопасном месте – поближе к голове животного, – вжимает в грудь деревянную рукоять двенадцатифутового гарпуна, пронзает им тело кита и не оставляет его, пока не заканчивается долгий поединок и черная спина не поворачивается в воде, открывая глазу мертвенное серовато-белое брюхо. Но несмотря на все возбуждение и весь восторг этой схватки (а никто из не державших весло в китобойном боте даже не может себе их вообразить), нельзя не испытывать сочувствия к несчастной жертве охоты. Глаз у кита очень маленький, не больше бычьего, но невозможно забыть жалобного молящего выражения в этом глазу перед тем, как его заволакивает смертная пелена. Разве расскажешь несчастному созданию о выгоде китобойного промысла, растолкуешь его правила и требования, объяснишь, что, соорудив у него в пасти своеобразный фильтр с пластинками из материала невероятно гибкого и одновременно невероятно прочного, Природа подписала ему смертный приговор?

Разумеется, объектом китового промысла служит лишь один, и довольно редкий, вид китов. Обычный же полосатик, самый крупных из всех представителей фауны, может перемещать свою восьмидесятифутовую громаду, свою жирную тушу, как ему вздумается, и сколько угодно кружиться и играть вокруг китобойных судов, не опасаясь снарядов более опасных, чем сухарь, которым в него запустит моряк. Такие киты, равно как и родственные им горбатые киты, изобилуют в арктических широтах, и фонтаны воды, которые они выпускают, в ясный день курятся на горизонте, застилая его дымом наподобие дыма фабричных труб в городах. И все же увидеть на глубине, там, где морская зелень переходит в черноту, огромный проплывающий под днищем судна силуэт бывает странно. И странны звуки, которые киты издают, выныривая – звуки, похожие не то на довольное хрюканье свиньи, не то на вой ветра в печной трубе. Быть довольным полосатик имеет все основания, ибо врагов у него, кроме изредка появляющейся меч-рыбы, нет, а мать-Природа, которая, видимо, желая подшутить, снабдила крупнейшего из млекопитающих – настоящего кита – самой узкой из глоток, менее ценному его собрату глотку значительно расширила, что позволяет ему питаться сельдью в свое удовольствие.

Отважный морской охотник, который на всех книжных иллюстрациях стоит на носу, подняв руку с гарпуном и изготовившись для броска, а сзади, за его плечами вьется веревка, отошел теперь в область преданий. В гренландских водах его не встретишь уже лет сто или даже больше, с тех самых пор, как люди поняли, что выстрел и метче, и эффективнее броска. Однако идеалы детства имеют над нами власть, и я думаю, что должно пройти еще не менее столетия, прежде чем картинка с отважным гарпунером исчезнет с книжных фронтисписов, где он по-прежнему все еще бьет гиганта-кита устарелым своим оружием и с дальнего расстояния.

Похожая на гигантский кавалерийский седельный пистолет с мощным обернутым в паклю зарядом в 20 драхм пороху гарпунная пушка – орудие хоть и менее живописно-романтическое, зато надежное.

Однако чтобы целиться из такой пушки, надо обладать особым мастерством. Это легко признать, учитывая, что прикрепленный к снаряду линь может сильно изменять траекторию его полета. Поэтому целиться так трудно, что, по правилам, лодке к киту надо подойти почти вплотную и как бы нависнуть над ним носовой своей частью, гарпунеру же – стрелять непосредственно вниз, посылая в мощную спину животного, в ту часть, что возле хвоста, не только четырехфутовый гарпун с зарядом, но и прикрепленную к нему веревку. Тут животному полагалось бы взмахнуть хвостом, как оно всегда делает на картинках, что было бы крайне неприятно для людей в лодке, но, к счастью, этого не происходит: кит, напуганный или раненый, ничего подобного не делает, напротив, хвост он поджимает совсем по-собачьи и камнем падает на дно. Нос лодки тогда с плеском погружается в воду, гарпунер переводит дух, а команда бота закуривает трубки и для устойчивости покрепче упирается ногами в борта, в то время как по центру бота бежит, разматываясь и устремляясь к его носу линь. Хватает его мили на две, а рядом сторожит второй бот с запасным линем – на случай, если первого не хватит.

И тут стоит сказать об одной серьезной опасности, которая подстерегает китобоев: намокший линь, разматываясь, обычно образует петли и, убегая с лодки вниз, может потянуть за собой и китобоя, если нога того попадет в петлю. Попав в такое лассо, китобой гибнет в пучине, прежде чем его успевают хватиться на боте. Или же петлей может захлестнуть и сам бот, который в таком случае погружается в воду со стремительностью пробкового поплавка на леске, а для того, чтобы выплыть в высоких сапогах китобоя, требуется мастерство незаурядного пловца. Киты нередко мстят подобным образом своим обидчикам. Знаю о несчастье, приключившемся с одним китобоем, нога которого попала в веревочную петлю. Когда линем его потянуло за борт, рулевой с криком: «Господи, Алек тонет!» уже занес руку с топором, чтобы перерубить линь, но несчастный остановил его, ухватив за кисть. «Нет, братец, деньги за жир очень пригодятся моей вдовушке!» – успел сказать он и исчез в пучине.

В деньгах, выручаемых за китовый жир, и заключается секрет бешеного энтузиазма и азарта китобоев. Для того, чтобы получить этот жир, а по возвращении чек за него, они готовы работать без устали буквально день и ночь. Даже новичок-юнга получает свою долю – шиллинг с тонны, что дает ему дополнительные пять фунтов, если добыча составляет сто тонн китового жира. Это можно считать социализмом в действии, при том, что менее демократического сообщества, чем команда китобойного судна, трудно себе представить, – капитан в ней властвует над помощниками, помощники – над гарпунерами, гарпунеры над рулевыми и матросами, разматывающими линь, и так далее по нисходящей вплоть до рядовых матросов, которые, в свой черед, гоняют юнг. Каждый в команде имеет свою долю от денег с жира, и можно себе представить, что ждет незадачливого гарпунера, случайно или по неловкости своей промазавшего мимо цели, какой шквал упреков и проклятий обрушивается на него, какое облако всеобщего осуждения его накрывает.