Этель Лина Уайт - Она растворилась в воздухе

— Я пьян, Фом. Я не могу встретиться с Эвелин в таком состоянии.

Однако когда они остановились у аптеки, Кросс оказался достаточно трезвым, чтобы продемонстрировать экспертные знания по вопросу дозировки. Фом был раздражен этой задержкой, хотя она была оправдана результатом. Вскоре они вернулись в такси и свернули от несущегося потока огней на темную боковую улицу. Когда в поле зрения появился освещенный фасад отеля, Кросс схватил Фома за руку.

— Эвелин там наверху, — произнес он. — Или мне это приснилось?

— Мы разговаривали с ней по телефону, — напомнил ему Фом.

Они прошли через вращающуюся дверь и встретили сонного швейцара в бордовой форме.

— Моя дочь поднялась в нашу квартиру? — спросил Кросс.

— Да, сэр, — беспечно ответил мужчина. — Она забрала ключ. Сказала, что впустит вас.

Сонный мальчик-слуга, который еще бодрствовал в надежде получить чаевые, бросился к ним, чтобы поднять их на лифте. Когда они поднимались, Фом вспомнил то чувство брезгливости, которое он испытал, когда в последний раз поднимался туда. Эта мрачная и стандартная комната была сценой бдения для мертвой женщины. Приятно было подумать, что хотя бы теперь она преображена атмосферой присутствия беззаботной девушки. Возможно, Эвелин разбросала вокруг себя свои вещи: ее шляпка лежит на стуле, помада — на столе, окурки сигарет — на полу.

Фом одновременно ощущал волнение и предвкушение, следуя по коридорам к квартире вслед за Кроссом. В холле был включен свет, также он проникал и через открытую дверь гостиной. С ликующим возгласом «Ау»[15] Кросс ворвался внутрь…

Фом остался ждать в прихожей, чтобы не вмешиваться в их встречу. Однако наступившая за этим возгласом тишина подсказала ему, что что-то пошло не так. Он не услышал восторженного крика девушки, не последовало и шума, указывающего, что она с нетерпением бросилась к отцу.

Вместо этого детектив услышал глухой стук, как будто кто-то упал на пол. Ворвавшись в комнату, он застыл в дверях, а его сердце, казалось, оборвалось.

Сперва он не мог поверить в то, что увидел. Молодая блондинка сидела в одном из больших кресел. Она была одета в тесный черный костюм, юбка которого пошла складками выше колен, открывая стройные ноги в бежевых шелковых чулках. Все опознавательные признаки были на месте, в том числе нитка жемчуга и крошечный красный шрам в форме треугольника. Ее волосы были привлекательного светлого оттенка, а глаза — круглыми и голубыми.

Но вместе с тем их взгляд был мертвым и застывшим; ее лицо было темно-синюшным, а вокруг ее горла была повязана веревка.

Фом наконец встретил Эвелин Кросс во плоти — ведь от нее и осталась одна только плоть. Ее руки были сложены на колене и удерживали карточку, на которой значилось грубо напечатанное сообщение:

Стерлинги не слышали о трагической смерти Эвелин до следующего утра. Миссис Стерлинг наслаждалась привилегией зачитывать новости, поэтому Беатрис потворствовала ее слабости и никогда не просматривала газеты, пока они не были, скажем так, «официально объявлены открытыми». Так как этот запрет не касался финансовой прессы, миллионер также придерживался этого негласного семейного соглашения.

Для всех них было шоком, когда, зачитав заголовки о событиях государственной важности, миссис Стерлинг издала слабый возглас:

— Эвелин Кросс была убита!

Хотя ее чувствительная натура не выносила трагических событий, она добросовестно передала им детали преступления, зачитав их тихим сдержанным голосом. Слушая ее, Виола дрожала от того же страшного волнения, которое овладело ею, когда Кроссу пришло требование выкупа. Каждый нерв в ее теле покалывало, будто провод высокого напряжения высвободил свой ток.

Оглядевшись, Виола едва могла поверить в то, что остальные слушатели продолжали завтракать. В то время как она содрогнулась, представив себе молодую блондинку, измученную агонией борьбы, со стройными связанными ногами в разорванных чулках, Беатрис ела овсянку, а ее отец расправлялся с грейпфрутом.

Виола вновь обвинила их в отсутствии сочувствия и ощутила острое возмущение, так как она была неспособна понять, что эта семья была эгоистична в том, что касалось темы похищения людей. Это было тенью, которая угрожала их жизням и представляла для них живой интерес. Из-за существования этой угрозы они храбрились, дабы опровергнуть ее реальность; родители делали это, чтобы успокоить Беатрис, а она — ради них — также играла свою роль в этом представлении с опровержением.

«Посмотрите на нас, — казалось, говорили они. — Наша бесстрастность доказывает: мы знаем, что мы неуязвимы для этого».

Правда заключалась в том, что они были сильно потрясены этой трагедией. Было невозможно игнорировать существование осьминога, когда его щупальца только что сомкнулись над жертвой — и было бесполезно рассуждать, что Рафаэль Кросс и его дочь привлекли к себе излишнее внимание и Эвелин не получила никакой защиты.

Как будто вдруг вспомнив, что Виола — еще один человек, стоящий на страже ее дочери, миссис Стерлинг посмотрела на нее с бессознательной мольбой.

Но девушка не заметила этого — она была поглощена размышлениями о том, как Эвелин Кросс в последний раз пришла домой. Ее живое воображение так точно восстановило каждую деталь, что она почти ощутила себя на месте жертвы. Она точно знала, в каком волнении была Эвелин (об этом свидетельствовал ночной портье в отеле), когда она ​​ весело пожелала спокойной ночи своему неизвестному сопровождающему.

Портье только слышал, как отъехала машина, прежде чем Эвелин вошла через вращающуюся дверь. Виола была уверена, что это было триумфальное появление — вызывающее вплоть до развязности. Девушка получила удовольствие от этого приключения — спасибо, никаких сожалений — и теперь была готова к старой доброй родительской трепке.

Виола прошла с Эвелин каждый шаг ее пути, страстно желая вернуть ее назад, но не в силах этого сделать. Она поднялась с ней в лифте, который постепенно, метр за метром подводил девушку все ближе к тому, что ожидало ее в квартире. Она сопровождала Эвелин по застеленным коврами коридорам, открыла входную дверь… и затем вошла в холл.

Там кто-то стоял. Ждал ее…

Черный туман застлал глаза Виолы, шум в ушах заглушил звук тихих, быстрых слов миссис Стерлинг. В следующую секунду она стряхнула с себя болезненное наваждение. Наконец вернувшись в реальный мир, она разглядела на столе для завтрака фарфоровые бархатцы с ручной росписью, а за окном — медно-красное солнце, пробивающееся сквозь туман.

С брезгливым содроганием миссис Стерлинг отбросила газету в сторону.

— Это слишком отвратительно… слишком ужасно, — заявила она. — Я не могу читать дальше.

Ощутив приступ нездорового любопытства, Виола взяла газету, чтобы узнать, какой ужасный факт сокрушил стоицизм миссис Стерлинг. Он заключался в одной-единственной строке в конце отчета, где указывалась дата проведения следствия.

Никто и никогда не смеялся над миссис Стерлинг, так как, несмотря на свой приятный характер, она имела острое чувство собственного достоинства. Оправдывая свое отсутствующее чувство юмора, она безоговорочно откликалась на призыв оказать поддержку. Несмотря на то, что отвращение в ее темных глазах показало, каково ей было осознавать этот неприятный долг, миссис Стерлинг твердо сказала своему мужу:

— Уилл, мы должны немедленно отправиться к этому бедняге.

Миллионер пожевал губу и невнятно запротестовал:

— Не уверен, что нам там будут рады. Кросс может быть обижен на нас.

— Почему?

— Мой дорогая, мы посоветовали его позвонить в полицию. Возможно, это печальное последствие этого поступка.

— Тогда я пойду одна.

— Нет-нет, конечно, я поддержу беднягу.

Выходя из комнаты, миссис Стерлинг обернулась, чтобы сказать Виоле:

— Мы все едем в «Ритц» на обед с очень старыми бостонскими друзьями. На это время вы будете свободны, мисс Грин, на случай, если вы хотите провести какие-то личные встречи.

Не догадываясь, что Беатрис следит за ней, Виола не стала скрывать своего облегчения. Этим утром она не чувствовала абсолютно никакого расположения к Стерлингам, потому что они, казалось, требовали к себе более привилегированного отношения, чем к людям с меньшими доходами. Сразу после того, как миллионер и его жена отправились в отель Рафаэля Кросса, Виола бросилась в свою комнату и позвонила Алану Фому.

К ее разочарованию его секретарь сообщил ей, что Фом еще не явился в офис. Виола чувствовала такое нетерпение, что не захотела оставить сообщение, и вместо этого вызнала его домашний адрес. Она не осознавала степень своей дерзости, пока мало обнадеживающий женский голос с неохотой не признал, что ее соединили с Хайгейтом.

— Могу ли я поговорить с мистером Аланом Фомом? — спросила она.

— Нет, не можете, — отрезал голос. — Вы снова из офиса? Я ведь уже сказала вам: мой сын спит, и я не собираюсь его будить. Он всю ночь отсутствовал по делу фирмы.

— Я не из офиса, — возразила Виола. — Это просто… друг. Вы попросите его позвонить мне?

— Позвонить кому?

— Грини.

Когда было уже поздно поправляться, Виола пожалела, что не сказала «мисс Грин» вместо того, чтобы выпалить свое шутливое прозвище. Поскольку обладательница сурового голоса была определена как мать Алана, она почти ожидала услышать, как та кусает провод от недоуменной ярости. Поэтому она была тем более удивлена, когда миссис Фом заговорила с ней по-дружески.