К тому же, если это грабитель, стоит ли ему мешать? Прийти на помощь некому - дом пуст. С Жилем без труда сумеют покончить. Он представил себе, как его душат - долго, мучительно...

Он был уверен, совершенно уверен, что не спит и что одна из дверей вероятно, та, которая ведет в дядину спальню, - приоткрыта.

И тут он потерял способность рассуждать. Заметался в постели, словно отбиваясь от врага. Замахал руками, что-то задел, и тишину особняка разорвал грохот.

Разбил Жиль, однако, всего лишь ночник опалового цвета, принесенный тетушкой Элуа из дому: племянник имел неосторожность сказать, что находит его изящным.

Шум так перепугал Жиля, что он вскочил. Под дверью дядиной спальни был виден свет.

Жиль забыл всякую осторожность. Ему было слишком страшно. Им двигала смутная потребность узнать все и обрести наконец покой. Он ринулся к двери, опрокинул стул. Ушиб ногу и невольно вскрикнул:

- Ай!

Он был уверен, абсолютно уверен, что это не сон. И вот доказательство: как раз в тот момент, когда он распахнул дверь в дядину спальню, там еще горел свет.

Правда, он тут же потух, и Жиль не успел ничего увидеть. Он только услышал шаги человека, натыкавшегося на мебель, и другая дверь-та, что выходила в коридор,- тут же захлопнулась.

Жиль упустил время. Он ничего не видел. И еще слишком плохо знал дом, чтобы безошибочно найти дорогу в темноте.

Когда он выбрался в коридор, там уже никого не было; и все-таки Жиль не ошибся, потому что лампы еще горели.

- Кто здесь? - зазвенел в пустоте его голос. Никакого ответа. Полная тишина.

- Кто здесь?

Жиль кинулся в левый флигель. Постоял у дверей тетки, прислушался, но постучать не посмел.

Когда, обескураженный и напуганный, он возвращался к себе, навстречу ему по лестнице, ведущей на чердак, спустилась мадам Ренке в черном капоте, но без чулок.

- Что тут стряслось? - осведомилась она.

- Сам не знаю. Мне послышался шум. Экономка включила свет в комнате Жиля, увидела разбитый ночник, опрокинутый стул.

- Сдается мне, вы сами и нашумели. Часто вы бродите во сне?

Жиль не ответил. Он расширенными глазами глядел на комод: среди вещей, выложенных им с вечера из карманов, недоставало одной - ключа от сейфа.

Он выдавил наконец:

- Не знаю.

- Приготовить вам горячий отвар?

- Нет. Благодарю.

- Теперь вы успокоились? Я могу идти спать? Ему удалось изобразить подобие улыбки.

- Конечно. И прошу прощения. Когда мадам Ренке ушла, Жиль подбежал к окну. Машина с потушенными фарами стояла на месте.

Мужчина, без сомнения, еще не вышел из дому. Он где-нибудь спрятался, может быть даже в спальне Колетты, и выжидает, пока Жиль заснет.

Жиль поймал себя на том, что бормочет вполголоса:

- На худой конец, во Французском банке есть второй ключ.- И несколько раз повторил: - Почему? Почему? Почему?

Он весь взмок от пота, как в тот вечер, когда напился. И с трудом сдерживал слезы.

- Я проторчу у окна сколько потребуется. Я увижу его. Я буду знать!

Но Жиль ничего не увидел, п'отому что проснулся утром в постели, на которую его свалила усталость.

Грузовики Мовуазена уже выезжали из бывшей церкви, и машина незнакомца давно исчезла в холодном рассвете, занимавшемся над набережной Урсулинок.

Ни одно из событий наступившего дня не было само по себе сколько-нибудь примечательным, но совокупность их повлекла за собой такие важные последствия, что эта дата стала одной из самых важных в жизни Жиля Мовуазена.

Доказательством этого с самого начала явились кое-какие признаки, неуловимые мелочи, над которыми лень задуматься и которые поражают нас позднее, когда мы наконец отдаем себе отчет в том, что они были предзнаменованием.

Например, этот смягченный, утренний свет... Этот серо-белый мир, где все звуки, и прежде всего пароходные гудки, казались особенно пронзительными, более того -душераздирающими. Они напоминали Жилю Тронхейм и еще множество северных городов, в каждом из которых он вот так же просыпался в гостиничных номерах, неразличимо похожих друг на друга.

Посмотрев на себя в зеркало, обрамленное черным с золотом, он нашел, что лицо у него уже не такое опухшее, а черты более отчетливы, чем раньше: насморк прошел. Усталость после тревожной ночи, беспорядочные хождения по городу, многодневная неопределенность- все это сказывалось теперь в тусклом цвете кожи, заострившемся носе, поджатых губах и суженных зрачках, которые темными блестками посверкивали сквозь щели век.

Что-то в Жиле изменилось: наверное, поэтому он открыл чемодан со своими вещами и, как нередко делал при жизни родителей, когда они втроем останавливались в очередном безликом номере, принялся перебирать содержимое: карточки, заткнутые за рамку зеркала; коробку из-под конфет, которую когда-то подарили его матери и в которой он держал галстуки; красивую шаль, перекупленную Мовуазенами у одного восточного жонглера.

Жиль замкнулся в себе. Особняк на улице Урсулинок как бы исчез - от него осталась лишь эта комната. Ла-Рошель уменьшилась до размеров пейзажа, обрамленного квадратом окна: край канала, кусок набережной, две далекие башни, замыкающие порт, и, слева, окно Колетты с еще не отпертыми ставнями.

Когда тетушка Элуа ворвалась к нему, он покраснел, а заметив, что она взирает на него с удивлением и не без упрека, покраснел еще больше.

- Вы перебрались в другую комнату?

Губы у Жиля чуть дрогнули, как у каждого робкого человека, когда он принимает решение. И голосом, сколь возможно более безразличным и отчетливым, объявил:

- Да. Эта мне нравится больше, и я собираюсь обставить ее на свой вкус.

- Но я же телеграфировала Бобу в Париж, чтобы он возвращался. У него есть знакомый художник-декоратор, и мы решили...

- Нет, у себя я хочу устроиться по-своему.

Это был первый сюрприз, преподнесенный Жилем всем, с кем он общался в последние дни. Держался он по-прежнему скромно, почти застенчиво; тем не менее чувствовалось, что воля его непреклонна.

- Как у вас вчера прошла встреча с этой женщиной?

- Прекрасно.

- Накормили вас по крайней мере прилично?

- Мадам Ренке превосходная кухарка.

- Что она говорила?

- Мадам Ренке?

- Ваша тетка.

- Ничего особенного.

Жиль притворился, будто не замечает, как встревожена Жерардинз Элуа.

- Кстати, наш друг Плантель приглашает вас к завтраку. Он хочет хотя бы предварительно ввести вас в курс дел вашего дяди, а теперь ваших.

Почему бы не пойти до конца? Негромко, но с упорством капризного ребенка Жиль отчеканил:

- Передайте господину Плантелю, что я не смогу позавтракать у него. Я очень утомлен. Кроме того, мне надо кое-что сделать.

- Я помогу вам. Вы же знаете, Жиль: я в полном вашем распоряжении. Мои дочери тоже. Они уже вас обожают. Что касается Боба, то я уверена: вы с ним столкуетесь, как будто дружили всю жизнь.

- Разумеется, - уклончиво проронил он.

- Чему вы намерены посвятить день?

- Трудно сказать, тетя. Разным мелочам. Понимаете, за короткий срок я перезнакомился со столькими людьми, что мне нужно отдохнуть.

- Эта ваша мадам Ренке хоть сменила воду для цветов?

- Право, не знаю.

Жерардина сбросила пальто и сменила воду в вазах.

- А вы не позавтракаете с нами? В семейном кругу, без посторонних?

- Благодарю, тетя. Я позавтракаю здесь.

- Когда я вас увижу?

- Завтра, хорошо? Да вы не беспокойтесь - я сам зайду. Но конечно, если вам неудобно...

Жерардина ушла, сильно обеспокоенная, и ее телефонный звонок на целый день испортил Плантелю настроение.

А Жиль вышел на второй этаж и не торопясь осмотрел все комнаты. Выбрал себе старинный секретер, несколько книжных полок, рамки для фотографий отца и матери.

- Извините, мадам Ренке. Не найдете ли минутку помочь мне?

Экономка тоже удивилась и забеспокоилась. Тем не менее спустилась вниз вслед за Жилем.

- Почему вы не распорядитесь, чтобы из гаража прислали рабочего. Он вам все поднимет.

- Потому что я предпочитаю поднять мебель сам.

В спальне она мельком глянула на фотографии, потом на Жиля, который показался ей теперь совсем другим человеком, и почти дружелюбно спросила:

- Вам больше ничего не надо? Внизу есть недурные коврики.

Жиль вместе с ней пересмотрел ковры, выбрал один. На лестнице ему встретилась тетя Колетта, направлявшаяся в город; в трауре и креповой вуали она выглядела еще более хрупкой.

Они довольно церемонно раскланялись и разминулись.

Часов в одиннадцать Жиль тоже вышел из дому и впервые после встречи с Армандиной у кладбищенской ограды оказался один на улице. Он постоял под сводом бывшей церкви, глядя, как выкатываются и вкатываются грузовики Мовуазена и суетится Пуано, управляющий с железным крючком вместо руки, так и не посмевший подойти к хозяину, которому его еще не представили.

Оттуда Жиль отправился на улицу Минаж, где жил доктор Соваже, любовник его тетки. Рынок торговал вовсю. Был большой субботний базар, и под аркадами узкой, плохо вымощенной улицы, стоя среди своих корзин, надсаживались горластые крестьянки.

Между зеленой лавкой и невзрачным галантерейным магазинчиком медная дощечка возвещала: "Морис Соваже, врач. Прием с 14 до 18, по субботам с 10 до 12".

Жиль собрался было позвонить, но заметил, что дверь приоткрыта, и на другой, эмалевой, дощечке прочел: "Просьба входить без стука".

Миновав пахнущий аптекой коридор, он вошел в приемную, где уже молчаливо ожидали своей очереди шесть человек, и присел на стул у плетеного столика со старыми журналами.

Пациенты, не произнося ни слова, поглядывали друг на друга. Из-за двери доносились неясные голоса. Потом открывалась другая дверь, и пациент уходил. Доктор высовывал голову в приемную: