— Кому он звонил? На коммутаторе отеля сохранилась запись разговора? — Корригэн замолчал, с нетерпением ожидая ответа.

В глазах Мэйслина появился блеск:

— В таких отелях, как «Америкэн-националь», сохраняют хорошие записи. Ингрэм звонил Лорену Донахью. Корригэн присвистнул.

— Издатель «Событий в мире»! Оборот почти 60 миллионов ежемесячно. На четырнадцати языках.

— Все верно, Тим, — произнес Мэйслин. — Это начало серьезной работы для главного полицейского управления. Вот почему я пригласил тебя сюда. В сущности…

Мэйслин запыхтел сигаретой.

— Тип англичанина с немецким акцентом… выбалтывание международных секретов на четырнадцати языках при каждом удобном случае… падение с девятнадцатого этажа и кровавый след на подоконнике… записка самоубийцы, написанная ручкой, которую никто не нашел…

Корригэн молча кивнул. Здесь попахивало международным криминалом. Участники подобных игр не признавали никаких правил, кроме права сильного.

— Черт побери, Тим, этот тот случай, когда ты должен смотреть в оба одним своим глазом. Запомни и то, что управление имеет право пользоваться любым оборудованием и средствами любого полицейского участка в городе. Если мои подозрения имеют под собой хоть какую-то почву… смотри, ненужного героизма я не потерплю. Ты меня слышишь?

— Слышу, инспектор.

— Понадобится помощь — дай знать.

Корригэн улыбнулся, вставая. Он понимал, что скрывается за монологом инспектора Мэйслина. Своих парней тот опекал, словно курочка-наседка цыплят, а к Корригэну питал более глубокие чувства, чем к остальным.

* * *

Кабинет Корригэна представлял собой комнату, отделенную перегородкой от основного помещения главного полицейского управления. На стеклянной матовой двери было написано только имя и звание и, больше ничего, что давало хоть какой-то намек на его место в иерархии полицейской системы.

Чак Баер впитывал в себя происходящее за окном, ожидая Корригэна в этой комнате. Наконец он дождался.

— Чак, привет! — Глаз Корригэн повеселел.

Баер был похож на часть говяжьей туши с расплющенным носом на безобразном лице и голосом ротного запевалы. Но, несмотря на это, здоровяк ухитрялся выглядеть словно богатый дядюшка из Австралии, всегда готовый помочь и утешить. Он не раз поддерживал Корригэна в трудную минуту.

— Когда, черт возьми, — прогрохотал Баер, усаживаясь, широко расставив ноги, — ты поставишь здесь стул, способный выдержать в меру упитанного мужчину?

Они смотрели друг на друга почти с нежностью. Вряд ли двое людей могли отличаться больше, чем они. Корригэн выглядел так, словно пару часов ежедневно проводил в гимнастическом зале.

Грубость черт Баера лишь оттеняла четкость линий его красивого лица. От голубизны глаз Баера веяло холодом, как от воды на дне колодца, тогда как единственный глаз Корригэна излучал живительное тепло. Несмотря на все это, каждый из них ощущал в глубине своей души частичку другого.

Их дружба началась давно — со времен Корейской войны и совместной службы в ОСС. Они работали в одной команде в тылу противника. Много раз были обязаны жизнью друг другу. После войны Чак Баер открыл собственное сыскное агентство в Нью-Йорке. Корригэн возвратился в полицейское управление, отклонив предложение сделать карьеру военного разведчика. По собственным словам он был «хроническим полицейским».

— Ты ожидал меня не для того, чтобы жаловаться на мои стулья, — усмехнулся Корригэн. — Что там у тебя, выкладывай.

— Вчера, после обеда, мне звонил некий Уолтер Ингрэм.

— Что у него были за проблемы, Чак?

— Он не сказал. Он собирался рассказать об этом позже. Позже оказалось слишком поздно.

— Насколько хорошо ты был с ним знаком?

— Я его никогда не видел. Зато он не поленился кое-что разузнать обо мне. Навел справки и узнал, что я — единственный частный полицейский в Нью-Йорке, работавший ранее в ОСС.

— А он не сказал, зачем ему был нужен именно такой человек?

— Нет. За исключение одного намека. Это касалось его уверенности в том, что я работаю не только ради денег, но и чтобы служить отчизне.

— Он прав, сукин сын, — проворчал Корригэн.

— Конечно, тут я завертелся волчком, — мрачно заметил Баер. — Но когда я попытался выудить что-нибудь, Ингрэм сразу скис. Сказал, что не будет говорить об этом по телефону, а если я заинтересован, то нам лучше встретиться. Подальше от моей конторы. Я ответил ему, что встречусь с ним в любое время и в любом месте.

— Ингрэм назвал место, Чак?

— Нет, — Баер покачал головой. — Он сказал, что ему надо встретиться кое с кем ближе к вечеру. Он взял номер моего телефона и пообещал позвонить вечером. Я отложил свидание с аппетитной блондинкой, пошел домой и стал ждать. И ждал до тех пор, пока диктор по радио не сообщил: Ингрэм покончил самоубийством, в его комнате нашли предсмертную записку. Но мне показалось это чертовски странным. Озабоченный чем-то человек, требовавший вмешательства частного детектива, вдруг останавливается на полпути и прыгает в окно? Его падение, так удачно рассчитанное во времени, производит на меня впечатление адского совпадения.

— Я понимаю, — пробормотал Корригэн.

Баер угрюмо смотрел перед собой.

— Такой ход событий навязывает некоторые вопросы, Тим. Знал ли убийца о том, что Ингрэм звонил мне? Может быть, Ингрэм, хватаясь как за соломинку за любой шанс продержаться еще минуту, предупредил убийцу о том, что вошел со мной в контакт? Интересовался ли убийца тем, что мог разболтать мне Ингрэм?

Мысль Баера была ясна: если Ингрэм замешан в чем-то таком, что потребовало столь суровых мер, то второе убийство явилось бы логичным дополнением к первому…

— Потому я ушел из дома сегодня еще до того, как птицы покинули гнезда, — проворчал Баер. — Прежде всего поболтал с твоими ребятами из лаборатории. Я думал, что мне придется выслушивать их колкие насмешки по поводу старичков, у которых с годами усиливается подозрительность. Но это просто компания крушителей надежд, твоя команда. Они не сомневаются, что произошло убийство.

— Похоже, — согласился Корригэн. — Возможно, его звонок к тебе подстегнул убийцу, Чак. Навел его на мысль, что пришло время пришить мистера Ингрэма и выбросить из окна.

— О'кей, я и правда думаю именно так! Что будем делать? Корригэн отодвинул стул.

— Пойдем по следу. Может, нам удастся откопать кое-что на коммутаторе издательства.

* * *

Лорен Донахью повернул регулятор душа. Тело согрелось и усталость снова разлилась по нему. Он устал давно, очень давно. Задолго до того, как смог это почувствовать. Донахью встал, сделал глубокий вдох. Он напряг спину, расправил плечи, втянул живот. Как он ненавидел отвислость, наползавшую мягко, словно морской прилив.

«Мне пятьдесят лет, — думал он. — Долго ли до шестидесяти?» Нынешним утром он чувствовал себя разбитым, как никогда. Мелкие, женоподобные черты его лица обмякли. Мешки под глазами, обвисшие щеки, двойной подбородок… Он вдруг вспомнил лицо отца, как будто высеченное из гранита.

Старому сатиру не приходилось ничего доказывать ни себе, ни другим. Лорен Донахью Первый к тому же никогда не заботился о том, что станут говорить о нем. Его имидж вполне сочетался с внутренним «я». Укладывал в постель женщин, уничтожал противников, использовал журнал, основанный им, чтобы рубить головы королям, — все он делал с естественным сознанием того, что вся планета с ее миллиардами населения создана в пространстве и времени только ради существования Лорена Донахью Первого.

Донахью быстро оделся. Свой гардероб он пополнял на Бонд Стрит два раза в год, когда выезжал в лондонское отделение «Событий в мире». Искусно сшитый костюм серого цвета скрывал чересчур плотное тело. Вот и готово. Высокий, широкоплечий мужчина, с продолговатым лицом, высоким лбом, бескомпромиссными губами и пронизывающими серыми глазами. Воплощенное могущество.

Он взял щетку с туалетного столика и провел ею по тщательно подстриженым волосам с едва заметной сединой на висках. Бритье и массаж лица были оставлены для парикмахера, приходящего каждое утро в его частную контору.

Донахью вышел из туалетной комнаты, мягко прикрыв дверь, и оказался в большой темной спальне. Она хранила запах Кармелиты. Он стоял, не нарушая тишины, невеселые мысли витали над ним. Ее тело всегда возбуждало его. Но он уже терял былую силу. В те недолгие часы, когда сон наконец брал верх над ее потным телом, нагим и прекрасным, он лежал, открыв глаза, и думал об угрозе импотенции, уже нависшей над ним. Он не однажды в жизни переживал панику. И вот снова надо использовать всю волю, чтобы подавить желание тихонько выползти из ее постели и, крадучись, покинуть эту комнату навсегда.

Знала ли она об этом? Понимала ли, что происходит? Пышный ковер приглушил его шаги, когда он подошел к огромной круглой кровати, кровати роскошной путаны сулящей море наслаждения. Атласная драпировка передней спинки мерцала в утреннем свете, напоминая ее кожу оливкового цвета с блеском. Он молча стоял над ней. Она была похожа на спящее под шелковым покрывалом животное, дремлющее вполглаза и готовое вскочить в любой момент.

Длинные густые ресницы взметнулись вверх, уголки темных глаз сузились.

— Который час? — зевнула Кармелита.

— Почти девять. Я не хотел тебя будить.

— Ты и не разбудил, глупый. Я приготовлю тебе завтрак.

— Нет, — сказал Донахью. — Правда, Карм. Лежи.

— Ну хотя бы кофе. Ты всегда говоришь, что тебе нравится мой кофе.

Кармелита встала. Покрывало скользнуло вниз.

Донахью почувствовал вдруг острую, как от нож, боль. Перед ним обозначились очертания ее грудей, больших и крепких, как дыни. На плечах — оливкового цвета — ямочки. Невероятно узкая талия плавно расплывалась в округло-пышные бедра. Лицо у нее было необычной формы, слишком неправильное, чтобы называться красивым, со сладострастным, неповторимым обаянием, центр которого был сосредоточен на крупных, мягких губах, таких же сочных и красных, как и ее соски. «Я могу потерять все это, — подумал Донахью. — Я могу потерять эту богиню женственности».