Сумашедший, горячечный блеск в его глазах подсказал мне, что угроза пистолета в моей руке ничего не значила для него. Я бросился к нему, отдернул его руки в сторону, подхватил его на руки и понес — пинающегося, царапающегося и бранящегося — назад, на кровать. Затем я позвал остальных.

Илария Гэллоуэй, Шэнд — он вернулся из города — и я сидели на кухне, пили кофе и курили. Остальная часть обитателей дома помогала доктору Ренчу сражаться за жизнь Эксона. Старик за последние три дня испытал достаточно волнений, которые свели бы в могилу и здорового, не говоря уж о только что перенесшем пневмонию.

— Но зачем старому чёрту понадобилось убивать ее? — спросил меня Гэллоуэй.

— Понятия не имею, — сознался я, возможно, немного раздраженно. — Я не знаю, почему он хотел ее убить, но совершенно точно, что он пытался это сделать. Пистолет был найден примерно там, куда он мог его добросить, когда услышал, что я иду. Я был в комнате девушки, когда ее подстрелили, и я, не теряя попусту времени, подбежал к окну в комнате Эксона, но никого не увидел. Вы сами, возвращались домой из из Ноунберга, и приехали как раз после выстрелов, никого не видели, кто бы убегал по дороге, и я готов поклясться, что никто не мог убраться с территории усадьбы ни в одном другом направлении, без того, чтоб его заметил кто-нибудь из работников с фермы или меня.

И еще, вечером я сказал Эксону, что девушка поправится, если не сорвет повязки, что, вполне вероятно, натолкнуло Эксона на идею снять их. И он составил план, как самому сделать это — возможно, он знал, что ей дали опиум — и думая, что все поверят, что это она сама их сорвала. И он привел этот план в действие — отлепил один из пластырей — прежде чем я остановил его. Он стрелял в нее намеренно, и это очевидно. Возможно, что в суде я не смог бы это доказать, не зная, почему он это сделал, но я уверен, это сделал он. Но доктор говорит, что он навряд ли выживет, чтоб предоставлять дела в суд; он убил сам себя, пытаясь убить девушку.

— Может вы и правы, — Гэллоуэй насмешливо улыбнулся мне, — но вы чёртова ищейка. Почему вы не заподозрили меня?

— Я заподозрил, — ответил я такой же усмешкой, — но не очень.

— Почему не очень? — произнес он медленно. — Вы знаете, что моя комната расположена через зал от его, и что я мог выбраться из своего окна, пробраться по крыше веранды, выстрелить в него, и затем убежать в свою комнату той первой ночью.

И второй ночью — когда вы были здесь — вы должны знать, что я покинул Ноунберг достаточно рано, чтоб приехать сюда, оставить свой автомобиль на дороге, сделать те два выстрела, прокрасться в обход, прячась в тени дома, отбежать к своему автомобилю, и затем заехать, как ни в чем не бывало, в гараж. Вам должна быть также известно, что моя репутация не слишком хорошая — что я слыву за дурную овцу в стаде; и вы знаете, что мне не нравится старик. Что касается мотива, факт состоит в том, что моя жена — единственная наследница Эксона. Я надеюсь, — он поднял брови, шутовски изображая страдание, — что вы не думаете, будто у меня есть какие-то моральные принципы, мешающие мне, время от времени, совершать убийства при благоприятных обстоятельствах.

Я рассмеялся.

— Нет, не думаю.

— Отлично. А что тогда?

— Если бы Эксон был убит в первую ночь, и я приехал бы сюда, вы бы продолжили шутить уже за решеткой задолго до сегодняшнего дня. И даже если бы он был убит во вторую ночь, я мог схватить вас. Но я не представляю вас в роли человека, который смог испортить столь легкую работу — тем более дважды. Вы бы не сбежали промахнувшись, и оставив его в живых.

Он со всей серьезностью пожал мне руку.

— Отрадно знать, что ваши добродетели оценены по достоинству.

Прежде чем Эксон Тэлберт умер, он послал за мной. Он сказал, что хотел бы умереть, сперва удовлетворив свое любопытство; поэтому мы обменялись информацией. Я рассказал ему, как пришел к тому, что стал подозревать его. А он рассказал мне, почему он пытался убить Барбару Кейвуд.

Четырнадцать лет назад он убил свою жену, но не ради страховки, как его подозревали, а в приступе ревности. Он так тщательно скрыл все доказательства своей вины, что никогда не предстал перед судом; но это убийство продолжало висеть на нем, и в конце концов стало его навязчивой идеей.

Он знал, что никогда сознательно не проговорится — он был слишком рассудителен для этого — и он знал, что доказательства его вины никогда не будут найдены. Но всегда был шанс, что когда нибудь, в бреду ли, во сне или в состоянии опьянения, он может наболтать достаточно, чтоб привести себя на виселицу.

Он думал об этом так часто, пока это не превратилось в патологический страх, который все время преследовал его. Он бросил пить — это было несложно — не не было никакого способа предупредить остальные опасности.

И однажды это, наконец, случилось. У него была пневмония, и в течении недели его сознание было затуманено, и в этом состоянии он говорил. Когда этот недельный бред прекратился, он расспросил медсестру. Она дала ему уклончивые ответы, не стала говорить ни о чем он разговаривал в бреду, ни что конкретно он сказал. И затем, в момент, когда она проявила неосторожность, он заметил, что она смотрит на него с отвращением — с сильным отвращением.

Он понял, что проболтался в бреду об убийстве своей жены; и он приступил к составлению плана, как убрать медсестру прежде, чем она перескажет кому-нибудь то, что услышала.

Пока она пребывала в его доме, он считал себя в безопасности. Она не разговаривала с незнакомыми людьми, и могло пройти довольно много времени, пока она не будет ни с кем разговаривать. Профессиональная этика заставила бы ее молчать, но он не мог позволить ей покинуть его дом, зная его секрет.

День за днем в тайне он проверял свои силы, пока не понял, что окреп настолько, что может пройти через комнату и твердо держать револьвер. Расположение его кровати способствовало его плану — она стояла на линии, соединяющей окно, дверь, ведущую в соседнюю комнату и кровать медсестры. В старом ящике для ценных бумаг, что был спрятан в шкафу — никто кроме него никогда не заглядывал в ящик — хранился револьвер; если бы кто-то взялся проследить его историю, он никогда бы не добрался до Эксона.

В первую ночь, он достал свой пистолет, немного отошел от кровати и выпустил пулю в дверной косяк. Затем он заскочил в постель и укрыл револьвер под одеялами — где никто не подумает его искать — пока не перепрячет его в ящик.

Это были все приготовления, которые ему были нужны. Он инсценировал покушение на себя, и он показал, что пуля, выпущенная в него, могла легко пройти рядом и попасть в дверной проем.

Во вторую ночь он подождал, пока дом не утих. Затем он заглянул через одну из щелей в японской ширме в комнату девушки, которую он мог видеть в свете луны. Еще он обнаружил, что когда он отходил от ширмы достаточно далеко, чтоб на нем не осталось следов от горящего пороха, он не мог видеть девушки, пока она лежала. Поэтому он сперва выстрелил опять в дверной косяк, рядом с прошлой отметкой — чтоб разбудить ее.

Она сразу села в постели и закричала, и он выстрелил в нее. Он собирался еще раз выстрелить в ее тело, чтоб убить наверняка, но мое появление сделало это невозможным, и времени прятать револьвер у него тоже не было; поэтому он со всей силы бросил револьвер в окно.

Он умер в тот же день, после полудня, и я вернулся в Сан-Франциско.

Но это не было концом всей истории.

Как обычно, бухгалтерия агентства отправила Гэллоуэю счет за мои услуги. К чеку, который он выслал обратной почтой, он прикрепил письмо ко мне, абзац из которого я и привожу:

Я не хочу допустить, чтоб вы не отведали самые сливки с этого дела. Красотка Кейвуд, когда она выздоровела, отрицала, что Эксон в бреду говорил что-либо об убийстве или любом другом преступлении. Причина отвращения, с которым она, возможно, посмотрела на него позже, и причина по которой она отказалась повторить ему его слова, сказанные в бреду, состояла в том, что все, что он говорил целую неделю находясь в бессознательном состоянии, состояло из непрерывного потока непристойностей и богохульств, которые, кажется, потрясли девушку до основания.