— Итак, — удовлетворенно и глубоко вздохнула Грета, — нам все-таки удалось.

— День победы настал, — отозвался я.

И мы расхохотались, мы хохотали как безумные. На столе стояло шампанское. Я откупорил его, и мы выпили друг за друга.

— Чудесный у нас дом, — заметил я, оглядевшись. — Он кажется мне сейчас еще красивее, чем раньше. Сэнтоникс… Я ведь не сказал тебе. Сэнтоникс умер.

— О Господи, — вздохнула Грета, — какая жалость! Значит, он и вправду был болен?

— Конечно, болен. Просто мне не хотелось думать об этом всерьез. Я навестил его перед смертью. Грета вздрогнула.

— Я бы не стала этого делать. Он тебе что-нибудь сказал?

— В общем ничего. Сказал только, что я глупец и что мне надо было выбрать другой путь.

— Что это значит — «другой путь»?

— Не знаю, что он имел в виду, — ответил я. — Он, наверное, бредил. Понятия не имею, о чем он говорил.

— Этот дом — превосходный ему памятник, — заметила Грета. — Я думаю, продавать его мы не будем, правда? Я недоумевающе на нее уставился.

— Разумеется. Ты что, думаешь, я захочу жить где-нибудь в другом месте?

— Но не станем же мы жить здесь постоянно, — заупрямилась Грета. — Круглый год. Похоронить себя в такой дыре?

— Но я хочу жить именно здесь. Всегда об этом мечтал.

— Да, конечно. Но, Майк, у нас ведь куча денег. Мы можем поехать куда глаза глядят. Можем объехать хоть всю Европу или отправиться на сафари в Африку. Нас ждут приключения. Мы будем ездить и собирать красивые вещи, картины, например. Можно поехать в Азию. Ты ведь хотел жить полной жизнью?

— Да, конечно… Но мы всякий раз будем возвращаться сюда, ладно?

Меня охватило странное ощущение — странное ощущение, что что-то не так. Я ведь все время только и мечтал о доме и о Грете. Больше мне ничего не было нужно. А ей хотелось кое-чего еще. Я это видел. Она еще только входила во вкус. Начинала хотеть. Начинала понимать, что может иметь то, что хочет. Мною вдруг овладело до того дурное предчувствие, что меня бросило в дрожь.

— Что с тобой, Майк? Ты весь дрожишь. Не простудился ли?

— Дело не в этом, — сказал я.

— Что случилось, Майк?

— Я видел Элли, — ответил я.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Когда я шел по дороге и вышел из-за поворота, то увидел, что она стоит под деревом и смотрит на… Смотрит в мою сторону.

Глаза Греты чуть округлились.

— Не говори глупостей. Тебе показалось.

— Возможно, и показалось. Это ведь Цыганское подворье, тут все что угодно может примерещиться. Элли стояла там, и вид у нее был.., радостный. Как обычно, словно она.., никуда оттуда не уходила и не уйдет.

— Майк! — схватила меня за плечо Грета. — Перестань, Майк. Может, ты выпил лишнего, пока добирался сюда?

— Нет, ну что ты! Я знал, что ты приготовишь для нас шампанское.

— Ладно, забудем Элли и выпьем за нас.

— Это была Элли, — упорствовал я.

— Откуда ей там быть? Может, просто игра света?

— Это была Элли. Она стояла там. Она ждала меня и смотрела на меня. Но не видела. Грета, она меня не видела! — воскликнул я. — И я знаю — почему. Я знаю, почему она меня не видела.

— О чем ты говоришь?

И тогда я впервые произнес это, тихим-тихим шепотом:

— Потому, что это был не я. Меня там не было. Там не было ничего, кроме ночной тьмы. — И со страхом в голосе я выкрикнул:

— «Люди явятся на свет, и одних ждет Счастья свет, а других — Несчастья тьма». Меня, Грета, меня! Ты помнишь, Грета, — продолжал я, — как она сидела вот здесь на диване и тихо напевала эту песню, подыгрывая на гитаре? Помнишь? Ты должна помнить. Темной ночью и чуть свет, — еле слышно запел я, — Люди явятся на свет, а вокруг — ночная тьма. И одних ждет Счастья свет… Как Элли, например. Ее ждал Счастья свет, Грета. А других Несчастья тьма. Вот что всегда знала про меня мать. Она знала, что я рожден для ночной тьмы, для тьмы несчастья. И Сэнтоникс знал… Он знал, что я иду навстречу горькой судьбе. Но могло быть иначе. Одну минуту, всего одну минуту, пока Элли пела эту песню, я мог переломить судьбу и быть счастлив с Элли. И мог бы долго-долго жить с Элли.

— Прекрати выдумывать, — перебила меня Грета. — Вот уж никогда не ожидала, что ты такой трус, Майк. — И она опять затрясла меня за плечо. — Опомнись.

Я смотрел на нее во все глаза.

— Извини, Грета. Что я тут наговорил?

— Тебя, видать, порядком измочалили там, в Штатах. Но ты ведь сделал все как надо, да? Я спрашиваю про финансовые дела.

— Все в порядке, — ответил я. — Наше будущее обеспечено. Наше чудное, восхитительное будущее.

— Странно ты как-то разговариваешь. Интересно, что написал тебе Липпинкот?

Я взял письмо и разорвал конверт. Внутри был только снимок, вырезанный из газеты, причем довольно помятый. Явно побывавший не в одних руках. Я принялся его разглядывать. На снимке была улица. Я сразу узнал эту улицу с величественным зданием на заднем плане. Это была улица в Гамбурге. Навстречу фотографу шли люди, и впереди — парочка. Мы с Гретой. Значит, Липпинкот все знал… Он с самого начала знал, что мы с Гретой знакомы. Кто-то прислал ему вырезку, может, даже без каких-либо подлых намерений. Просто решил, что это довольно забавно: фото мисс Греты Андерсен, прогуливающейся по Гамбургу, в какой-то газете. Липпинкот знал, что я знаком с Гретой. И тут я вспомнил, как он настойчиво расспрашивал меня, знаю ли я или не знаю Грету Андерсен. Я, конечно, сказал, что нет, не знаю, и он понял, что я лгу. Вот с тех пор он и стал относиться ко мне с подозрением.

Мне вдруг стало страшно. Конечно, Липпинкот не мог знать, что я убил Элли. Но заподозрил что-то неладное. Может быть, он даже догадывался, кто убийца.

— Вот, взгляни. — Я протянул ей снимок. — Значит, он знал, что мы были знакомы. Знал с самого начала. Я всегда ненавидел эту старую лису, а он ненавидел тебя. Как только он узнает, что мы решили пожениться, он сразу все поймет. — Но тут я сообразил, что Липпинкот, наверное, уже давно подозревал, что мы собираемся пожениться, как только понял, что мы знакомы. И уж конечно не сомневался, что мы состоим в близких отношениях.

— Майк, да хватит тебе трястись от страха, как угодивший в силок кролик! Вот именно, как кролик! Я обожаю тебя. Я всегда восхищалась тобой. Но сейчас ты меняешься прямо на глазах. Ты всех боишься.

— Не смей так говорить!

— Но это же правда.

— Ночная тьма!

Больше я ни о чем не мог думать. Слова эти засели у меня в голове, и я только и думал о том, что они означают. Ночная тьма. Это значит мрак. Вот почему Элли меня не видела. Я могу видеть мертвых, а мертвые меня не видят, хотя я жив. Они не видят меня, потому что в действительности меня нет. Человека, который любил Элли, больше нет. Он предал самого себя и растворился в ночной тьме. Я опустил голову.

— Ночная тьма, — повторил я.

— Перестань, — завизжала Грета. — Будь мужчиной, Майк. Забудь про глупые суеверные вымыслы!

— Как я могу про них забыть? — упорствовал я. — Я продал свою душу, чтобы заполучить Цыганское подворье, верно? А здесь, оказывается, нас поджидала беда. И Элли, и меня. А может, и тебя.

— О чем ты говоришь?

Я встал. Подошел к ней. Я любил ее. Да, я все еще ее любил, вернее, меня все еще к ней влекло. Любовь, ненависть, влечение — в сущности, разве это не одно и то же? Все три чувства складываются в одно, а потом это одно делится на три. К Элли я никогда не испытывал ненависти, но Грету я ненавидел. Я наслаждался этой ненавистью, я ненавидел ее всем сердцем, которое было переполнено неистовым желанием, и это желание сулило ни с чем не сравнимое удовольствие. Нет, я не мог ждать, пока минует опасность, я не хотел ждать. Я подошел к ней вплотную.

— Грязная стерва! — выкрикнул я. — Проклятая золотоволосая стерва! Тебе тоже грозит беда, Грета. Берегись меня, понятно? Я научился получать удовольствие от убийства. Я радовался в тот день, зная, что Элли упадет с лошади и умрет. Я ликовал в то утро в ожидании смерти, но еще никогда я не предвкушал убийства с таким удовольствием, как сейчас, потому что у него совсем другой привкус. Я хочу не просто знать, что кому-то предстоит умереть от проглоченной за завтраком пилюли. Не просто столкнуть в карьер жалкую полоумную старуху. Я хочу приложить собственные руки.

Вот теперь испугалась Грета. Грета, которой я принадлежал с тех пор, как встретил ее в Гамбурге, ради которой, прикинувшись больным, бросил работу. Чтобы остаться с ней. Да, тогда я принадлежал ей и душой и телом. Но не сейчас. Сейчас я принадлежал только себе. Я уходил в другие владения, к той, о которой мечтал.

Да, Грета испугалась. Мне было страшно приятно видеть ее испуг, и я стиснул руки у нее на горле. Да, даже сейчас, когда я сижу здесь и пишу о своей жизни (должен заметить, что это тоже чрезвычайно приятное занятие), рассказывая, через что мне пришлось пройти, и какие чувства я испытывал, и о чем думал, и как обманывал каждого встречного, — да, даже сейчас, описывая этот момент, я получаю удовольствие. А когда убил Грету, я был поистине счастлив…

Глава 6

Больше рассказывать вроде не о чем. Моя история достигла кульминации. Все, что могло свершиться, свершилось. Долго я сидел один и даже не помню, когда они пришли. И не помню, пришли ли они все вместе… Сидеть там в засаде они явно не могли, потому что тогда мне не дали бы убить Грету. Первым, заметил я, появился сам Бог. Не Господь Бог, конечно, что-то я совсем запутался Я говорю о майоре Филпоте. Мне он всегда нравился. И я ему, по-моему, тоже. Он и вправду был похож на Бога — если бы Бог «был человеком, я хочу сказать, а не каким-то сверхъестественным существом, обитающим где-то в заоблачной выси Майор был человеком справедливым. Справедливым и добрым. Он заботился о природе и людях. Старался всем помогать Чем мог, конечно.

Понятия не имею, что он знал обо мне, а что нет. Помню, как он с любопытством поглядывал на меня на аукционе, когда посоветовал умереть свою радость, сказав, что от нее недалеко и до беды. Интересно, почему именно в тот день он это сказал?