— Знаете, он парень с весьма изменчивым настроением. Так что я сомневаюсь, что заметила какие-то особые перемены, — отвечала мать.

— М-м, люди иногда что-то чувствуют. Вы согласны, Элси?

Мать не ответила.

— …очень плохо, потому что я рассчитывал на большее содействие с его стороны.

— Вы думаете, он что-то утаивает?

— Я этого не знаю, — произнес Джерард с неприятной улыбкой, и Бруно по его тону мог понять, что Джерарду хотелось, чтобы Бруно слышал его. — А вы?

— Я, конечно, так не думаю. А вы к чему клоните, Артур?

Она достойно встречала его вопросы, по мнению Бруно, и после этого разговора вряд ли будет о Джерарде высокого мнения. Этот выходец из Айовы снова показал свою глупость.

— Вам, конечно, угодно, чтобы я искал правду, не так ли, Элси? сказал Джерард, как это делают в радиодетективах. — Он неуверенно отвечает, когда я его спрашиваю, что он делал в ночь на пятницу, когда оставил вашу компанию. У него есть среди знакомых не совсем светлые личности. Одного из таких могли бы нанять враги Сэма по бизнесу, чтобы убить его, шпионить за ним и так далее. И Чарльз мог бы обмолвиться, что вы с ним уезжаете на следующий день…

— Артур, вы клоните к тому, что Чарльз что-то знает об этом?

— Элси, я бы не удивился этому. А вы, скажите честно?

— Проклятый! — пробормотал про себя Бруно. Как он может говорить такие вещи его матери!

— Я определенно скажу вам всё, что он скажет мне.

Бруно двинулся к лестнице. Ее податливость убила его. А если она начнет подозревать его? Убийство — это такая вещь, которую она не примет ни под каким видом. Разве он не понял этого в Санта-Фе? А если она вспомнит Гая и тот факт, что они говорили о нем в Лос-Анджелесе? Если Джерард в течение двух недель обнаружит Гая, то может увидеть царапины на лице, полученные в лесу, либо порезы и ссадины, которые вызовут подозрение. Бруно услышал тихие шаги Херберта в нижнем холле и затем увидел его: тот нес на подносе бокал с напитком для матери, который та выпивала днем, — и отступил, поднявшись наверх. Сердце у него билось, словно во время боя боя на несколько фронтов. Бруно поспешил в свою комнату, выпил хорошую порцию виски, затем лег на кровать и попытался заснуть.

Проснулся он от толчка. Перевернувшись, он увидел Джерарда, державшего руку у него на плече.

— Пока, — сказал Джерард, обнажив в улыбке пожелтевшие от курения зубы. — Я уезжаю и подумал, что надо бы проститься.

— И ради этого стоило будить? — возмутился Бруно.

Джерард усмехнулся и пошел к выходу, а Бруно хотел, но так и не успел придумать какую-нибудь фразу, которая поработала бы в его пользу. Он снова повалился на подушку и попытался продолжить сон, но, едва закрыв глаза, увидел коренастую фигуру Джерарда в светло-коричневом костюме. Он спускался в холл, проходил, словно привидение, сквозь закрытые двери, наклонялся над выдвинутыми ящиками письменного стола, читал письма, делал себе пометки, показывал на Бруно пальцем, так мучил мать, что ему нельзя было не ответить по заслугам.

Двадцать седьмая

— Что ты еще скажешь? Ведь он обвиняет меня! — кричал Бруно через столик.

— Ничего он не обвиняет, дорогой. Он делает свое дело.

Бруно откинул назад волосы.

— Хочешь потанцевать, мам?

— Ты сейчас не в той кондиции, чтобы танцевать.

Бруно и сам знал это.

— Тогда я хочу еще выпить.

— Дорогой, сейчас принесут еду.

Ее выдержка, розовые круги под глазами доставляли ему такую боль, что он не мог смотреть перед собой. Бруно приподнялся и поискал глазами официанта. Сегодня так много народу, что трудно выискать официанта среди этой толпы. Взгляд Бруно остановился на человеке, сидевшим у танцевальной площадки. Тот был похож на Джерарда. Он не видел человека, с которым тот сидел, но и он выглядел, как Джерард: светлый шатен, лысина, только пиджак черный. Бруно прикрыл один глаз, чтобы изображение перестало раздваиваться.

— Чарли, сядь. Официант идет.

Это точно был Джерард. Он сейчас смеялся, словно его напарник сказал ему, что на них смотрят. Несколько мучительных мгновений Бруно мучился, не зная, сказать ли матери. Потом он сел и возбужденно сообщил матери:

— Там Джерард!

— Джерард? Где?

— Вон там, слева от оркестра. Под голубой лампой.

— Я не вижу его там. — Мать вся напряглась. — Дорогой, у тебя играет воображение.

— Ничего у меня не играет! — выкрикнул Бруно и бросил салфетку в свой ростбиф.

— Я вижу того, о ком ты говоришь, но это не Джерард, — спокойно промолвила она.

— Я его вижу так же хорошо, как и ты, и не желаю есть в одном помещении с ним!

— Чарльз, — сказала со вздохом мать. — Ты хочешь выпить еще? Выпей. Вот и официант.

— Я и пить не хочу с ним! Он шпионит за нами. Оделся в черное и будет ходить за нами, куда бы мы ни пошли!

— Но это не Артур, — снова спокойно промолвила она, выжимая лимон в жареную рыбу. — У тебя галлюцинации.

Бруно уставился на мать с открытым ртом.

— Что ты хочешь этим сказать, мам? — спросил он надтреснутым голосом.

— Мой хороший, на нас смотрят.

— А меня это не волнует!

— Дорогой, дай мне сказать тебе кое-что, — остановила она его. — Ты слишком много себя вкладываешь в это. Потому что тебе это нужно. Потому что тебе нужны сильные ощущения. Я это видела и раньше.

Бруно лишился дара речи. И его родная мать против него. Она смотрит на нег сейчас таким взглядом, каким смотрел на него и "Капитан".

— Ты, видно, что-то сказанул Джерарду со злости, — продолжала она, вот он и думает, что ты ведешь себя странно. И это действительно так.

— И из-за этого он должен пытать меня день и ночь?

— Дорогой, я не думаю, что это Джерард, — твердо сказала мать.

Бруно заставил себя встать и покачиваясь пошел к столику, за которым сидел Джерард. Он докажет ей, что это Джерард, а Джерарду докажет, что не боится его. Ему мешала пара столов на границе площадки, но сейчас он видел, что это явно Джерард.

Джерард поднял глаза на Бруно и фамильярно махнул ему рукой, а его маленький напарник уставился на Бруно. И он, вернее они с матерью, еще должны платить за это! Бруно открыл рот, еще в точности не зная, что скажет, затем неуверенно развернулся. Он знает, что сделать — позвонить Гаю. Здесь и сейчас. Из того же помещения, где сидит Джерард. Он стал с трудом пробиваться через танцевальную площадку к телефонной будке рядом со стойкой. Масса медленно и сумасшедше кружащихся пар накатывала на него, словно морская волна, вставала стеной на его пути. Волна набегала, веселая, но непреодолимая, и отбрасывала его всё дальше назад, и ему вспомнился похожий момент из его детства, когда он пытался пробиться в их доме к матери сквозь танцующие пары…

Бруно проснулся рано утром, в своей кровати, и, не вставая и не производя ни малейшего шума, стал воскрешать в памяти последние моменты предыдущего вечера. Он знал, что отключился. Но позвонил ли он Гаю, прежде чем отключиться? Если да, то выследил ли его Джерард? Он точно не говорил с Гаем, иначе помнил бы. Но, может быть, он звонил ему домой? Надо встать и спросить мать, не в телефонной ли будке он отключился. Тут на него нашел озноб, и он пошел в ванную. Разбавленное виски угодило ему в лицо, когда он поднимал стакан. Он попытался собраться, прислонившись к двери ванной. Теперь его взяли с двух сторон. Эта лихорадочная дрожь будила его всё раньше и раньше, и среди ночи требовалось выпивать всё больше и больше, чтобы уснуть.

А с другой стороны был Джерард.

Двадцать восьмая

На короткое время и призрачно, словно забытое ощущение, к Гаю возвращалось чувство безопасности и уверенности в себе, когда он сидел за своим рабочим столом, на котором аккуратными стопками лежали его книги и наброски для работы по больнице.

За последний месяц он помыл и заново покрасил книжные полки, почистил ковер и занавески, отскреб и перемыл свое крошечное кухонное хозяйство так, что фарфор и алюминиевая посуда блестели. Сливая грязную воду в раковину, он думал, что вся эта активность у него от чувства вины, но с тех пор как он стал спать по два-три часа, да и то после физической нагрузки, он понял, что от работы по дому устаешь больше, чем от прогулок по улицам города.

Он взглянул на газету, лежавшую на кровати, потом встал и просмотрел ее полосы. Но газеты с полтора месяца, как перестали упоминать об убийстве. Гай позаботился об уничтожении всех вещественных доказательств: пурпурные перчатки разорвал в клочки и спустил в туалет, пальто (хорошее пальто, он думал отдать его нищему, но потом решил, что это подло — даже нищему отдавать пальто убийцы) и брюки тоже изорвал в клочья и постепенно выбрасывал с мусором. "Люгер" Гай бросил с Манхеттенского моста, а ботинки — с другого. Единственная вещь, от которой он не освободился — это револьвер.

Гай подошел к бюро и взглянул на револьвер. Единственная улика, которую он оставил у себя. Если они найдут его, других и не потребуется. Гай точно знал, почему оставил у себя револьвер: это был он сам, это была его часть, его третья рука, совершившая убийство. Револьвер был частью Гая и в его пятнадцать лет, когда он купил его, и когда любил Мириам, и когда держал его в своей комнате в Чикаго, поглядывая на него в самые напряженные, полные тяжелых раздумий моменты жизни. Это была лучшая часть его — с его механической, непререкаемой логикой. В его способности, как и у него, Гая, убивать.

Если Бруно снова посмеет вступить в контакт с ним, то он его тоже убьет. Гай был уверен, что сможет это сделать. Бруно тоже знает это. Бруно всегда был способен читать его. От молчания Бруно Гаю было легче, чем от молчания полиции. Теперь он не так беспокоился насчет того, найдет ли его полиция, как прежде. Беспокойство другого рода жило в нем самом. Он боролся сам с собой, и эта борьба была столь изнурительной, что он не возражал бы против вмешательства закона. Законы общества были слабее законов совести. Он мог бы добровольно предстать перед законом и признаться во всем, но признание было бы самым простым делом, всего лишь жестом, легким выходом из положения, уходом от правды. Если закон казнит его, то и это будет просто жестом.