— Таковы все ваши инструкции, не так ли, м-р Уайльдинг? — спросил Бинтрей после смущенного молчания, во время которого никто не глядел друг на друга.

— Да, это все.

— И вы совершенно определенно решились на подобные распоряжения, м-р Уайльдинг?

— Совершенно, положительно, окончательно.

— Тогда остается только, — сказал юрист, пожимая плечами, — придать им техническую и связную форму, совершить акт и засвидетельствовать его. Но, это спешно? Нужно ли торопиться с этим делом? Вы еще не собираетесь умирать, сэр.

— М-р Бинтрей, — ответил серьезно Уайльдинг, — когда я буду собираться умирать, это неведомо ни мне, ни вам, а ведомо кому-то другому. Я буду рад, когда это дело свалится с моих плеч, если вы не встречаете никаких препятствий.

— Мы снова поверенный и клиент, — отвечал Бинтрей, который при этих словах сделал почти сочувственную физиономию. — Если для м-ра Вендэля и для вас удобно будет собраться здесь ровно через неделю и в это же время, то я занесу в свой дневник, что буду соответственно с этим занят.

Как условились, так и сделали.

Завещание было подписано по форме, припечатано, передано свидетелям, засвидетельствовано ими и унесено м-ром Бинтреем для безопасного хранения среди бумаг его клиентов; эти бумаги были распределены в его кабинете по соответственным железным ящикам на железных полках с соответственными именами владельцев на наружной стороне, так что это юридическое святилище походило на тесный фамильный склеп клиентов.

Теперь с большим, чем раньше, рвением Уайльдинг принялся за то, что так интересовало его прежде и стал выполнять свои замыслы относительно патриархального устройства своего заведения; в этом ему усиленно помогали не только миссис Гольдстроо, но также и Вендэль, который, вероятно, заботился о том, чтобы дать как можно скорее обед Обенрейцеру. Как бы то ни было, заведение было скоро открыто в надлежащем деловом порядке, Обенрейцеры, опекун и состоящая под опекой, были приглашены к обеду; мадам Дор была также включена в приглашение. Если Вендэль еще прежде был влюблен по уши и с головой — фраза, не заключающая в себе ни малейшего сомнения в ее правдивости — то после этого обеда он влюбился совершенно и ушел в свое чувство на глубину шестидесяти тысяч футов. Но тем не менее он не мог добиться даже ценою своей жизни ни одного слова наедине с очаровательной Mapгаритой. Когда, казалось, приближалась блаженная минута, то тут уж, конечно, вырастал у локтя Вендэля Обенрейцер с глазами, затянутыми пеленой, или же перед его носом появлялась широкая спина мадам Дор. Эту бессловесную матрону ни разу нельзя было увидеть спереди с момента ее прибытия и до ее отъезда, — за исключением обеда. И с того момента, как она удалилась в гостиную, оказав надлежащую честь этому обеду, она снова повернулась лицом к стене.

И все же в продолжение четырех или пяти восхитительных, хотя и нарушаемых, часов, можно было видеть Маргариту, можно было слышать Маргариту, можно было случайно коснуться Маргариты. Когда они обходили старые темные погреба, Вендэль вел ее под руку; когда потом вечером она пела ему в освещенной комнате, Вендэль стоял около нее, держа сброшенные ею перчатки и променял бы на них весь сорокапятилетний портвейн до капли, хотя бы он был сорок пять раз сорокапятилетним, и его чистая цена была сорок пять раз сорок пять фунтов за дюжину. И когда она ушла, а тушильщик огней прошел по Углу Увечных со своей тушилкой, Вендэль все еще томился и задавал себе вопросы, думала ли она о том, что он восхищается ею! Думала ли она о том, что он ее обожает! Подозревает ли, что она завладела им, его сердцем и душой! Приходило ли ей в голову думать обо всем этом! И так далее все в том же роде: как она относится к этому и как к тому, на тон выше и на тон ниже, в мажорном тоне и в минорном! Дорогая, дорогая! Бедное неугомонное сердце людское! Только подумать, что то же самое чувствовали люди, которые были мумиями еще тысячи лет тому назад, и все же нашли секрет оставаться после этого спокойными!

— Что вы думаете, Джордж, — спросил его на следующий день Уайльдинг, — о м-ре Обенрейцере (я не буду вас спрашивать, что вы думаете о мисс Обенрейцер).

— Не знаю, — сказал Вендэль, — и никогда не знал, что думать о нем.

— Он с большими познаниями и умен, — сказал Уайльдинг.

— Несомненно, умен.

— Хороший музыкант. (Он накануне очень хорошо играл и пел).

— Бесспорно хороший музыкант.

— И хорошо говорит.

— Да, — сказал Джордж Вендэль задумчиво, — и хорошо говорит. Знаете, Уайльдинг, мне приходит в голову чудная мысль, когда я о нем думаю, что он не хорошо молчит.

— Что вы под этим разумеете? Он не навязчивый болтун.

— Нет, я не то хотел сказать. Когда он молчит, то вы с трудом можете удержаться от какого-то смутного, хотя, быть может, и в высшей степени несправедливого, недоверия к нему. Возьмите какого-нибудь человека, которого вы знаете и который вам нравится.

— Готово, мой милый друг, — сказал Уайльдинг. — Я беру вас.

— Я не для того заговорил об этом и не предвидел этого, — возразил, смеясь, Вендэль. — Ну, ладно, возьмем меня. Вспомните на минуту следующее. Не основывается ли главным образом ваше одобрительное отношение к моему интересному лицу на том его выражении, какое оно принимает, когда я молчу (как бы ни были разнообразны те мгновенные выражения, которые оно может принимать)?

— Я думаю, что это так, — сказал Уайдьдинг.

— Я тоже думаю. Теперь обратите внимание, когда Обенрейцер говорит, другими словами, когда он имеет возможность излагать свои взгляды — то это у него выходит довольно хорошо; но когда ему не представляется возможности изложить свои взгляды, то это у него выходит довольно плохо. Вот почему я говорю, что он молчит не хорошо. И припоминая наскоро таких людей, которых я знаю и которым не доверяю, я склонен думать и даже уверен в том, что все они молчат не хорошо.

Так как это положение физиогномики было совершено новым для Уайльдинга, то он сперва был в нерешительности, принимать ли его ему или нет, но задав себе вопрос, хорошо ли молчит м-с Гольдстроо и вспомнив, что ее лицо во время молчания положительно вызывает доверие, он так обрадовался, как радуются люди, которые большей частью верят в то, во что они хотят верить.

Его здоровье и душевное настроение восстановлялись очень медленно, поэтому его компаньон напомнил ему в качестве других средств поправления здоровья — а, быть может, также он имел некоторые виды на Обенрейцера — о тех его музыкальных планах, которые находились в связи с новым планом его домоустройства, о намерении составить класс пения в доме и хор в соседней церкви. Класс был быстро сорганизован, а так как двое или трое из служащих уже имели некоторые музыкальные познания и пели довольно сносно, то вскоре за ним последовал и хор. Последний был руководим и обучаем преимущественно самим Уайльдингом, который возымел надежду обратить своих подчиненных в настоящих воспитанников приюта, принимая во внимание их способности к пению духовных хоров.

Так как Обенрейцеры были искусными музыкантами, то легко осуществилось, что они были приглашены присоединиться к этим музыкальным собраниям. Опекун и находящаяся под опекой согласились, или, вернее, опекун дал свое согласие за обоих, неизбежным последствием чего было превращение жизни Вендэля в жизнь, полную рабства и очарования. Не ее ли голос раздавался по воскресеньям в старой и закоптелой церкви Св. Христофора, когда собирались возлюбленные братья во Христе (их сходилось самое большее двадцать пять человек), и словно освещал самые темные уголки, приводя в трепет стены и колонны, как будто бы они составляли одно целое с его сердцем! И в это время мадам Дор, сидевшая в углу высокой скамьи, повернувшись спиной ко всему и ко всем, не могла не показаться в некоторые моменты службы знатоком церковных обрядов, подобно тому человеку, которому доктор порекомендовал выпивать раз в месяц и который напивался ежедневно, чтобы не пропустить этого раза.

Но даже и эти райские воскресенья стушевывались по средам перед теми концертами, которые устраивались для патриархального семейства. На этих концертах она садилась за пианино и пела им на своем родном языке песни своей родной страны, песни, призывавшие Вендэля с горных вершин: «Поднимись над суетными земными равнинами; удались подальше от толпы; следуй за мной, поднимающейся все выше, выше, выше и тающей в лазурной дали; поднимись к моей самой высочайшей вершине и полюби меня там!» И пока не оканчивалась мелодия, хорошенький корсаж и вышитые чулки и башмачки с серебряной пряжкой, так же, как и высокий лоб, и серые глаза, напоминали настоящую серну.

Но даже на самого Вендэля ее песни не производили более сильного и чарующего впечатления, чем на Джоэ Лэдля, хотя это выходило довольно своеобразно. Решительно отказываясь смущать гармонию, приняв какое бы то ни было участие в служении ей и выказывая величайшее презрение к гаммам и вообще к другим подобным же основным музыкальным упражнениям — которые, действительно, редко прельщают простых слушателей — Джоэ сперва принимал все предприятие за неудачную шутку и всех исполнителей считал компанией воющих дервишей. Но, усмотрев однажды следы ненарушаемой гармонии в одной части хора, он подал своим двум помощникам по надзору за погребами слабую надежду, что с течением времени придет кое к чему. Один антифон Генделя привел к дальнейшему поощрению с его стороны, хотя он и заметил, что такой великий музыкант должен был пробыть подольше в каком-нибудь из их иностранных погребов, чтобы выходить и повторять по стольку раз одну и ту же его вещь, на которую, как вы там ни смотрите, а он будет все же смотреть по своему. В третий раз публичное появление м-ра Джэрвиса с флейтой и какого-то чудного субъекта со скрипкой и исполнение ими обоими дуэта так поразили его, что он, повинуясь исключительно своему собственному побуждению и воле, вдохновился словами «Анн Кор!», которые он повторял, произнося их так, как будто фамильярно взывал к какой-то даме, отличившейся в оркестре. Но это было его последним одобрением заслуг сотоварищей, так как за этим инструментальным дуэтом, исполненным в первую же среду, немедленно последовало пение Маргариты Обенрейцер, во время которого он сидел разинув рот и вне себя от восторга, пока она не кончила. Тут он поднялся со своего места с большой торжественностью и, предпослав своей речи предисловие в виде поклона, обращенного, главным образом, к м-ру Уайльдингу, выразил свое чувство полнейшего удовлетворения такими словами: «После этого вы все можете идти спать!» И впоследствии он всегда отказывался воздать должное музыкальным дарованиям общества в каких-нибудь других выражениях.