Конечно, он очень самоуверенный и честолюбивый, поэтому ты на него и запала. Я, идиот, должен был хватать тебя в охапку и везти с собой. Твой Дермот больше мужчина, чем я, и ты поступила правильно. Желаю вам счастья. Обо мне не беспокойся, это мои персональные похороны, а не твои. Благослови тебя Бог, любовь моя…»

Ах, милый, славный, добрый Питер! «Я всегда была бы счастлива с Питером», – подумала Селия.

Зато с Дермотом не приходилось скучать.

5

Год помолвки протекал бурно. Дермот мог неожиданно сообщить: «Теперь я вижу – твоя мать была абсолютно права. Мы слишком бедны, чтобы пожениться. Зря я сделал тебе предложение. Желаю тебе скорее меня забыть».

Через два дня он приезжал на мотоцикле и, сжимая в объятиях заплаканную Селию, заявлял, что он никогда ее не бросит. Что-нибудь изменится, стрясется, и они поженятся.

Тем, что стряслось, была война.

6

Для Селии, как и для большинства людей, война была чем-то невероятным. Убитый эрцгерцог, паника в газетах – все это проходило мимо ее сознания. И потом вдруг сообщили, что Россия воюет против Германии, Бельгия оккупирована. Невероятное стало реальностью. Дермот писал:

«Похоже, что и нас туда пошлют. Все говорят, что если мы ввяжемся, война закончится к Рождеству. Но я думаю, что это бодяга на два года, не меньше».

И затем – свершившийся факт: Англия вступила в войну. Для Селии это означало только одно: Дермота могут убить.

Телеграмма: его не отпускают попрощаться, не может ли она с матерью приехать к нему?

Банки не работали, но у Мириам нашлась пара пятифунтовых банкнотов (бабушкина школа: «Всегда держи при себе пять фунтов наличными»). В билетной кассе на вокзале отказались принять банкноты. Они сели в поезд без билетов. Контролер за контролером: «Нет билетов? Нет, мэ-эм, с пяти фунтов сдачи нет». Каждый записывал их имена и адрес.

И вот, наконец, Дермот. Дермот в хаки – незнакомый, взвинченный, с тоской в глазах. Неизвестно, что это за новая война. Может, это такая война, откуда никто не вернется. Новое оружие. В небе аэропланы…

Они прильнули друг к другу, как дети…

– Все, мне пора, пусти.

– Господи, лишь бы он вернулся…

7

В первые недели от Дермота не было никаких известий. Селия сходила с ума. Потом стали приходить открытки, исцарапанные карандашом:

«Не могу написать, где мы находимся. Я здоров. У меня все хорошо. Целую».

Никто не знал, что происходит. В газетах публиковали списки первых погибших. Среди них Селия с ужасом увидела нескольких знакомых – тех, с кем танцевала на балах. Но Дермот был жив, и это главное. Война для многих женщин – это судьба единственного человека.

8

Неподалеку от дома Селии открылся госпиталь Красного Креста. Она собиралась работать в этом госпитале, но для начала нужно было сдать экзамен по оказанию первой помощи и уходу за ранеными. В Уимблдоне работали курсы, и Селия поехала к бабушке.

Дверь ей открыла Глэдис – новая молодая и миловидная горничная. В доме была и новая кухарка, потому что бедная Сара умерла.

– Добрый день, мисс.

– Здравствуйте, Глэдис. Где бабушка?

Глэдис издала смешок.

– Ее нет, мисс. Она уехала.

– Уехала?

Бабушка, которой скоро исполнялось девяносто лет, теперь пуще прежнего боялась вредоносного свежего воздуха. И она – уехала?

– Хозяйка поехала в Сэлдридж, мисс Селия. Обещала вернуться к вашему приходу. А вот, кстати, и она.

Почтенного возраста экипаж подкатил к воротам. Бабушка, поддерживаемая извозчиком, осторожно сошла на землю, ступая сначала на здоровую ногу. Бисер на ее мантии блестел и переливался в лучах сентябрьского солнца. Бабушка была в приподнятом настроении.

– А, Селия, ты уже здесь, детка.

Бабушкино лицо, похожее на увядшую розу, озарила улыбка. Она души не чаяла в Селии и вязала шерстяные носки для Дермота, чтобы он не застудил ноги в окопах. Когда бабушка взглянула на Глэдис, ее голос изменился. Она все чаще распекала горничных, которые «слишком много стали на себя брать». (Горничные теперь разъезжали на велосипедах, не считаясь с мнением хозяйки.)

– Что ты стоишь без дела, Глэдис? Пойди помоги извозчику вынести вещи. Да не складывай все на кухне, слышишь? Отнеси в комнату швеи.

Комната Бедняжки мисс Беннет давно освободилась.

За дверью были свалены в кучу пакеты муки, крупы, коробки с печеньем, банки сардин. У извозчика, который тащил пять окороков, рот был до ушей. За ним шла Глэдис, тоже с окороками и тоже улыбающаяся.

– Пусть мне и девяносто лет, – возгласила бабушка с трагической интонацией, – но я не позволю немцам уморить меня голодом.

Услышав это, Селия покатилась со смеху.

– Бабушка, но зачем столько еды?

– Вы, молодежь, ничего не знаете о жизни. А я знаю, что во время осады Парижа люди ели крыс. Крыс, Селия! Я привыкла заботиться о будущем. Так меня воспитали.

Бабушка расплатилась с извозчиком, отвесив ему гигантские чаевые, и наказала получше кормить лошадь.

– Да, мэм. Спасибо, мэм.

Извозчик, не переставая довольно улыбаться, удалился.

– Ну и денек, – вздыхала бабушка, развязывая тесемки шляпки. Она вовсе не выглядела уставшей или встревоженной. – Сэлдридж битком набит, представляешь, Селия?

«Очевидно, такими же пожилыми дамами, закупающими провизию», – добавила про себя Селия.

9

Вскоре произошли события, которые помешали Селии стать сиделкой в госпитале Красного Креста.

Прежде всего Раунси заболела и уехала домой, чтобы жить там с семьей своего брата. Селия с мамой сами выполняли всю работу по дому под неодобрительное ворчание Грегг, от которой польза была небольшая. Потом бабушка собралась переехать к ним, и нужно было ей помочь. В последнее время ее начало подводить зрение. Она стала очень подозрительной, не доверяла горничным и не хотела «зависеть от их милости».

Перевезти бабушку стоило адского труда. За все пятьдесят лет, прожитые в своем доме, она ни разу не выбросила ничего, что, по ее мнению, «еще могло пригодиться». Все гардеробы и комоды красного дерева были забиты аккуратными свертками ткани, а также остатками и обрезками, которые бабушка прятала, чтобы потом о них забыть. Там же хранились бесчисленные наборы давно поржавевших иголок «для горничных на Рождество», бумажные выкройки старомодных платьев, старые письма, бумаги, рецепты, газетные вырезки, сорок пять подушечек для булавок и тридцать пять пар ножниц. Несколько ящиков содержали ветхое белье, сохраняемое благодаря ценной вышивке.

Ужаснее всего оказался чулан, с которым у Селии были связаны самые приятные детские впечатления. Чулан отторгал бабушку, она не могла больше проникать в его глубины. Старые неиспользованные запасы хранились там, в то время как новые складывались поверх них. Пораженная долгоносиком мука, крошащееся печенье, засахарившееся варенье, слипшиеся мумии сухофруктов были извлечены и выброшены на помойку. Бабушка наблюдала, роняя слезы и жалуясь на «перевод продуктов».

– Мириам, ты уверена, что этот чернослив нельзя положить в пудинг для слуг?

Бедная бабушка. В прошлом такая энергичная и экономная хозяйка, отступив перед старостью и слабеющим зрением, теперь она должна была примириться с разгромом своих владений. Но она сражалась до последнего за каждое из сокровищ, которые эта безмозглая молодежь считала хламом.

– Оставь в покое это платье, Селия, – стонала она, – это же мой коричневый бархат. Мне сшила его в Париже мадам Бонсеро. Все восхищались мной, когда я его надевала.

– Но оно же совсем вытерлось, бабушка. Посмотри, здесь дыры.

– Нет, его еще можно носить. Бархат снова будет в моде, я знаю.

Они старались как могли щадить ее чувства. Они уступили ее желанию взять с собой неподъемные сундуки, доверху набитые изъеденными молью мехами. Бабушка настояла на том, чтобы ей разрешили самой упаковать пожелтевшие портреты различных старомодных джентльменов.

– Это же милый мистер Харти, а это мистер Лорд – мы чудесно смотрелись, когда танцевали вместе. Все девушки вокруг умирали от зависти.

Наконец все было упаковано. Мистера Харти и мистера Лорда перед отправкой даже вставили в рамки, дабы они не рассыпались от тряски. Иногда, думая, что никто не видит, бабушка спасала еще одну шелковую ленточку или интересно вышитую тряпочку. Она украдкой совала их в свои бездонные карманы, а потом прятала в один из готовых к погрузке сундуков, стоявших в ее спальне.

Переезд почти, но не совсем прикончил бедную бабушку. У нее еще оставались воля и силы для жизни. Именно жизнелюбие подвигло ее покинуть дом, в котором она провела полвека. Она не хотела умереть с голоду или стать жертвой воздушного налета, что ей, несомненно, угрожало бы, задержись она в пригороде столицы. Бабушка собиралась жить еще долго и в свое удовольствие. Когда вам исполнилось девяносто лет, вы знаете, как хороша жизнь. Молодежь этого не понимает. Молодежь говорит о стариках так, словно те уже полумертвые и должны быть как минимум несчастны. Молодые, думала бабушка, припоминая афоризм своей юности, считают стариков дураками, но старики знают, что молодые – дураки. Ее тетя Каролина говорила это в восемьдесят пять лет, и тетя Каролина была права.