По соседству с комнатой Бедняжки мисс Беннет находилась всегда прохладная, сумрачная и безлюдная гостиная. Ее использовали, только когда бабушка устраивала приемы. Гостиная была набита обтянутыми бархатом стульями и парчовыми диванчиками. Массивные стеклянные горки ломились от фарфора. В углу стоял кабинетный рояль фирмы «Плейель» с глуховатым, но приятным звуком. Окна гостиной выходили на оранжерею. Достопримечательностью комнаты считалась каминная решетка и щипцы, до зеркального блеска начищаемые старой Сарой, так что Селия рассматривала в них свое отражение.

На втором этаже была детская – длинная комната с низким потолком и окнами в сад. Выше детской – антресоли, где жили Мэри и Кейт, еще выше – три лучшие спальни и узкая, как щель, каморка Сары. Селия в душе была уверена, что лучшие спальни – самые потрясающие комнаты в доме. В каждой из них имелось по огромному гарнитуру: один серый в яблоках, два других красного дерева. Спальня бабушки располагалась над гостиной. Там стояла широкая бабушкина кровать с балдахином на четырех столбиках, гардероб красного дерева, занимавший целую стену, симпатичный резной умывальник, туалетный столик и в дополнение к гардеробу огромный комод. Все ящики были до отказа набиты вещами, и все вещи в ящиках аккуратно сложены. Иногда бабушка, выдвинув какой-нибудь ящик, не могла его задвинуть обратно, и тогда ей приходилось звать на помощь горничную. Спальня надежно запиралась изнутри: на засов, цепочку и два крюка (помимо английского замка). В двери, кроме того, имелся глазок. Только убедившись, что дверь абсолютно недоступна для внешней агрессии, бабушка ложилась. С собой в постель она брала трещотку, с которой несут службу ночные сторожа, и полицейский свисток – чтобы поднять тревогу, в случае если грабители попытаются штурмовать ее крепость.

На гардеробе под стеклянным колпаком хранился большой венок из белых искусственных цветов – как дань ее безвременно ушедшему первому мужу. Справа от кровати на стене висела фотография, сделанная на панихиде по ее второму мужу. На противоположной стене висела фотография симпатичного мраморного склепа на могиле ее третьего мужа.

Перины и подушки были из гусиного пуха, а окна никогда не открывались.

Ночной воздух, говорила бабушка, – это смерть. Конечно, любой воздух вреден для здоровья, но ночной – особенно. Только в самые знойные летние дни бабушка позволяла себе ненадолго выйти в сад. Если она куда и выезжала, то лишь изредка за покупками в Сэлдридж. Закрытый экипаж доставлял ее на станцию, там она садилась в поезд, в Лондоне на вокзале королевы Виктории снова пересаживалась в экипаж. В таких случаях бабушка куталась в пальто, а шею надежно прятала под пуховым боа.

Бабушка никогда не ходила в гости, но гостей принимала. В качестве угощения подавался пирог, к чаю – плюшки, ватрушки, печенье и прочая выпечка и, конечно, разнообразные бабушкины наливки. Сначала бабушка обращалась к джентльменам: «Вы обязательно должны попробовать мой вишневый бренди – все мужчины его любят». Затем и дамам предлагалось выпить «капельку – только чтобы согреться». Таким образом соблюдался этикет, согласно которому женщине в обществе пристало демонстрировать отвращение к алкоголю. Если гости приходили днем, то присказка менялась: «Выпейте, милочка. Немного алкоголя перед обедом способствует пищеварению».

Если пожилой гость не имел пока вязаного жилета, бабушка, показывая тот жилет, что был на данный момент в производстве, с веселым лукавством замечала: «Я бы и вам подарила такой, если бы была уверена, что ваша супруга не против». – «Подарите, подарите! Я буду очень рада!» – вскрикивала обычно «супруга». «Но я не хочу служить яблоком раздора», – кокетливо предостерегала бабушка. И пожилой джентльмен говорил что-нибудь галантное о ношении жилета, связанного «вашими прелестными ручками».

После того как все расходились, щеки бабушки розовели ярче обычного и она как будто даже становилась выше ростом. Бабушка обожала принимать гостей.

3

– Бабушка, можно я посижу с тобой?

– Зачем? Почему бы тебе не пойти к Женни?

Селия с минуту помедлила, прежде чем ответить. Наконец она очень серьезно произнесла:

– В детской сегодня не все так мирно, как хотелось бы.

Рассмеявшись, бабушка сказала:

– Ну что же, посиди.

У Селии редко, но все же случались размолвки с Женни, и тогда девочка чувствовала себя глубоко несчастной и одинокой. Сегодня, когда после обеда начали играть в куклы, ничто не предвещало неприятностей, но потом – как гром среди ясного неба – произошла ссора.

Они обсуждали расстановку мебели в кукольном домике, и Селия, споря с Женни, воскликнула:

– Mais, ma pauvre fille![18]

Этого оказалось достаточно, чтобы Женни залилась слезами и разразилась потоком французских причитаний.

Да, конечно, Селия права, она самая настоящая pauvre fille, и ее родители бедны. Но они честные и уважаемые люди, а с ее отцом здоровается за руку сам господин мэр города По.

– Да разве я… – опешила Селия.

Женни не дала ей говорить.

Разумеется, la petite мисс, такая богатая, у которой столько красивых дорогих платьев, родители которой путешествуют, считает, что она, Женни, ничем не лучше уличной нищенки.

– Да я же не говорю… – снова попыталась прервать ее несказанно удивленная Селия, и снова безуспешно.

Но даже les pauvres filles[19] имеют гордость! Она, Женни, имеет, и она оскорблена. Она оскорблена до глубины души.

– Но я же люблю тебя, Женни! – с отчаянием воскликнула Селия.

Женни не хотела слушать. Она вытащила шитье и, оставаясь глухой к мольбам и уговорам Селии, принялась обметывать воротник халата, предназначенного для Madame. Селия не могла знать, что за обедом Мэри и Кейт изводили Женни намеками на бедность ее родителей, которые забирают у дочери все ее жалованье.

Растерянная и недоумевающая Селия спустилась в столовую.

– Чем же ты хочешь заняться? – спросила бабушка, глядя на внучку поверх очков и роняя на пол большой клубок шерсти. Селия подобрала его.

– Расскажи, как ты была маленькой и что говорила, когда приходила после ужина в гостиную.

– Мы все, дети, спускались вниз, стучались, и отец нам говорил: «Войдите». Мы входили и закрывали дверь. Осторожно – запомни, детка. Леди никогда не хлопает дверью. А в дни моей юности леди вообще не прикасались к дверям, потому что это портит руки. На столе стоял графин с имбирным элем, и каждый из нас получал по бокалу эля.

– А потом, потом вы говорили… – подсказала Селия, которая знала эту историю наизусть.

– Да, потом мы по очереди говорили: «Мое почтение вам, батюшка и матушка».

– А они?

– А наши отец и мать отвечали: «Наша любовь вам, дети».

– О-о! – в восторге простонала Селия. Она, неизвестно почему, всегда с упоением выслушивала рассказ об этом эпизоде бабушкиного детства. – Теперь расскажи, как вы с дядей Томом пели в церкви псалмы.

Не переставая вышивать, бабушка повторила и эту популярную историю.

– В церкви была такая большая доска, где писали номера псалмов, которые следует петь во время службы. И регент смотрел туда и говорил нам, какой псалом начинать. У него был сильный красивый голос. И вот он говорит: «Споем во славу Господа псалом номер…» – и тут замечает, что доска перевернута, и опять говорит: «Споем во славу Господа псалом номер…» А потом и в третий раз: «Споем во славу Господа псалом… э-э, Билл, чтоб тебя, быстро поставь доску как надо».

Бабушка была талантливой актрисой. Она неподражаемо умела передавать выговор и манеры кокни.

– А вы с дядей Томом засмеялись, – подсказала Селия.

– Да, мы засмеялись, и наш отец увидел – и все. Когда мы пришли домой, нас с Томом отправили спать без обеда и без ужина. А это было в Михайлов день, и на обед у нас был жареный гусь с яблоками.

– И вас оставили без гуся.

– Да, нам ничего не дали.

Селия на несколько минут глубоко задумалась, в который раз поражаясь жестокости наказания. Потом, вздохнув, попросила:

– Бабушка, давай я буду цыпленком.

– Ну ты же большая девочка, Селия.

– Нет, бабушка. Я буду цыпленком.

Бабушка отложила в сторону вышивание и очки.

Комедия начиналась в магазине мистера Уайтли. Бабушка являлась в магазин и требовала, чтобы владелец собственноручно выбрал для нее самого лучшего цыпленка для торжественного обеда. Бабушка играла и за себя, и за мистера Уайтли. Цыпленка выбирали, заворачивали (Селию в газету), приносили домой, начиняли фаршем (довольно хлопотное дело), связывали крылышки и ножки, насаживали на вертел (здесь «цыпленок» верещал от восторга), жарили в печи, подавали на стол, и тут наступала кульминация: «Сара, Сара! А цыпленок-то живой!»

Бабушка была несравненным товарищем по играм. Играть с ней было интересно потому, что игре она отдавалась целиком, по-детски, и получала от нее огромное наслаждение. Кроме того, бабушка была добра – добрее мамы. Если Селия часто и подолгу приставала к ней с просьбой, бабушка в конце концов сдавалась. И тогда она могла позволить Селии даже те вещи, которые «вредны для детей».

4

Селия получила два письма – от мамы и от папы. Оба письма были написаны четкими печатными буквами.

«Здравствуй, мой маленький котенок, – писал папа. – Как ты там живешь? По-прежнему мучаешь Женни опасными прогулками? Как твои танцы? Представь себе, здесь у людей почти черные лица. Бабушка написала мне, что вы с ней собираетесь пойти в театр пантомимы. Я надеюсь, что ты хорошо себя ведешь и помогаешь во всем бабушке, которая так тебя любит. Дай Голди за меня конопляное семечко. Целую, папа».