Он яростно отверг эту идею. Идея эта ему просто противна. Селия уступила. В конце-концов он согласился, чтобы она устроилась на курсы машинописи и стенографии. И бухгалтерского учета, что, как сочла Селия, ей очень пригодится, если когда-нибудь потом она решит пойти работать.

Теперь, когда было чем заняться, жизнь стала намного приятнее. В бухгалтерском деле она находила чрезвычайное удовольствие: четкость, аккуратность ей нравились.

А вечерами она ждала Дермота, испытывая радость, когда он возвращался с работы. Они были так счастливы в своей совместной жизни.

Самым лучшим было то время, когда они перед тем, как отправиться спать, сидели у камина, — Дермот с чашкой овалтина, а Селия — с чашкой бовриля.

Им до сих пор с трудом верилось, что это правда, что они действительно вместе — навсегда.

Дермот своих чувств не выставлял напоказ. Он никогда не говорил: «Я люблю тебя», очень редко мог приласкать. Когда же он преодолевал свою сдержанность и говорил что-нибудь, Селия ценила это как сокровище, как нечто такое, о чем должна храниться память. Давалось это ему с таким явным трудом, что она еще больше ценила его случайно брошенные слова. Они всегда несказанно удивляли её.

Случалось, сидят они и говорят о всяких странностях миссис Стедмен, и вдруг Дермот притянет Селию к себе и, запинаясь, скажет:

— Ты такая красивая, Селия, такая красивая. Обещай мне быть всегда красивой.

— Ты всё равно любил бы меня, если б я не была красивой.

— Нет. Так бы не любил. Это было бы иначе. Обещай мне. Скажи, что ты всегда будешь красивой…

6.

Через три месяца после того, как они поселились на новой квартире, Селия поехала на неделю домой. У матери был больной и усталый вид. Бабушка же, напротив, цвела и была напичкана всевозможными историями о злодеяниях немцев.

Но словно увядавший цветок, который поставили в воду, Мириам на другой же день после возвращения Селии ожила — стала такой, как всегда.

— Ты так ужасно скучала без меня, мамочка?

— Да, родная. Давай не будем говорить об этом. Это должно было быть. А ты счастлива — ты выглядишь очень счастливой.

— Да, мамочка, ты была совсем неправа насчет Дермота. Он добрый, он такой добрый, нет никого добрее его… С ним так весело. Ты знаешь, как я обожаю устрицы. Ради шутки он купил дюжину и сунул их ко мне в кровать — сказал, что это домик для них, — я знаю, это ужасно глупо звучит, когда рассказываешь, но мы просто со смеху умирали. Он просто прелесть. И такой хороший. Не думаю, чтобы он когда-нибудь мог совершить подлый, бесчестный поступок. Пендер, его денщик, просто в восторге от своего «капитана». А ко мне относится довольно критически. Мне кажется, он считает, что я не достаточно хороша для его кумира. На днях говорит мне: «Капитану очень нравится лук, но у нас его никогда не бывает». Мы сразу и нажарили луку. А миссис Стедмен всегда за меня. Она хочет, чтобы еда была такой, какая мне нравится. Мужчины, говорит она, в общем народ неплохой, но если бы она хоть раз уступила Стедмену, где бы сейчас оказалась, интересно знать?

Селия сидела на кровати матери и весело болтала.

Как чудесно быть дома — дом выглядел сейчас намного красивее, чем она его помнила. Такая чистота — ни единого пятнышка на скатерти, постеленной для обеда, серебряные приборы блестят, бокалы — точно отполированные. Сколь многое считалось само собой разумеющимся!

Еда тоже была очень вкусной, хотя и скромной, аппетитно приготовленной и привлекательно поданной.

Мэри, сообщила мать, собирается вступить в женский отряд.

— Думаю, будет правильно. Она молодая.

А с Грегг — с тех пор, как началась война, — стало неожиданно трудно. Она постоянно жалуется на еду.

«Я привыкла, — говорит — чтобы каждый вечер на ужин у меня было мясное горячее блюдо, а все эти потроха и рыба — это плохо и непитательно».

Напрасно Мириам пыталась объяснить ей, какие введены ограничения в военное время. Грегг была слишком стара, чтобы это уяснить.

«Экономия — одно дело, а приличная еда — другое Маргарин я никогда не ела и в рот никогда не возьму Мой отец в гробу бы перевернулся, знай он, что дочь его потребляет маргарин — да еще где! — в доме порядочных господ».

Мириам со смехом перерасказывала это Селии.

— Сначала я ей уступала, отдавала ей масло, а сама ела маргарин. Но как-то я завернула масло в обертку от маргарина, а маргарин — в обертку от масла. Принесла ей и говорю, что необычайно хороший маргарин достался — вкусом прямо как масло — не хочет ли она попробовать? Она попробовала и сразу скривилась. Нет, такую дрянь есть она не в состоянии. Тогда я протягиваю ей маргарин в обертке из-под масла и говорю, что, может, это понравится ей больше. Она пробует и отвечает: «Вот это да, вот это то, что нужно». Тогда-то я и говорю ей, что к чему — довольно резко говорю, — и с тех пор мы масло и маргарин делим поровну, и жалоб больше нет.

Еда была бабушкиным коньком.

— Надеюсь, Селия, ты в достатке ешь масло и яйца Они полезны для тебя.

— Одним маслом, бабушка, не наешься.

— Чепуха, милая тебе это полезно. Ты должна его есть. Дочка миссис Райли, красавица, умерла намедни морила себя голодом. Целыми днями работала, а дома — одни объедки. Воспаление легких вдобавок и инфлуэнце. Я бы могла ей всё это заранее предсказать.

И бабушка бодро закивала, склонившись над вязаньем.

Бедная бабулечка, зрение у нее становилось совсем плохим. Она вязала теперь только толстыми спицами, и все равно часто спускала петли или ошибалась в рисунке Она тогда тихо плакала, и слезы текли по ее стареньким, как лепестки розы, щекам.

— Столько времени впустую, — говорила она, — меня это просто бесит.

Она становилась всё более подозрительной к тем кто ее окружал.

Зайдя к ней утром в комнату, Селия нередко заставала старушку плачущей.

— Мои сережки, миленькая, бриллиантовые сережки, их мне еще дедушка твой подарил, а теперь эта девка их украла.

— Какая девка?

— Мэри. Она меня еще и отравить пыталась. Добавила что-то мне в яйца. Я почувствовала по вкусу.

— Да нет, бабушка, ну что можно положить в вареное яйцо.

— Я почувствовала по вкусу, дорогуша. Вкус был горьковатый. — Бабушка скривилась. — Только на днях служанка отравила свою хозяйку, в газетах было написано Она знает, что я знаю о том, что она берет мои вещи. Уже нескольких вещей я не досчиталась. А теперь вот и мои красивые сережки.

И бабушка опять заплакала.

— Ты уверена, бабуленька? Может, они лежат где-нибудь в ящике.

— Нет и смысла искать, милая, украли их.

— В каком они были ящике?

— В том, что справа, — она там с подносом всегда проходит. Я специально завернула их в варежки. И всё зря. Уже всё обыскала.

А потом Селия извлекала сережки, завернутые в кружева, и бабушка выражала восхищенное удивление и говорила, что Селия — хорошая и умная девушка, но что в отношении Мэри сомнения у нее отнюдь не пропали.

Она чуть подавалась вперед в своем кресле и возбужденно, свистящим шепотом спрашивала:

— Селия — твоя сумка, где она?

— В комнате у меня, бабушка.

— Они там сейчас у тебя. Я их слышу.

— Да, они убираются.

— Давно они там что-то. Ищут твою сумку. Держи ее всегда при себе.

— Выписывать банковские счета было еще одним делом, с трудом дававшимся бабушке — из-за плохого зрения. Она заставляла Селию стоять рядом и говорить, в каком месте начинать писать и где кончается лист.

Потом со вздохом, выписав чек, она протягивала его Селии, чтобы та шла с ним в банк.

— Обрати, Селия, внимание: чек я выписала на десять фунтов, хотя счетов было меньше, чем на девять. Но на девять фунтов чек никогда не выписывай так легко переделать его на девяносто.

Поскольку сама Селия ходила в банк, она и была единственной, кто имел возможность подделать чек, но бабушке это как-то не приходило в голову. Это была часть ее неистовой борьбы за самосохранение.

Еще она огорчалась, когда Мириам ласково уговаривала ее заказать себе новые платья.

— Ты знаешь, мама, платье, что на тебе, почти совсем обтрепалось.

— Мое бархатное платье? Мое красивое бархатное платье?

— Да, но тебе не видно. Оно в ужасном состоянии.

Бабушка жалобно вздыхала, и на глазах у нее выступали слезы.

— Мое бархатное платье. Мое хорошее бархатное платье. Я покупала его в Париже.

Бабушка страдала от того, что вынуждена была покинуть свой прежний дом. После Уимблдона ей было ужасно скучно в деревне. Так мало людей заглядывает в гости, и ничего не происходит. Она никогда не выходила в сад, боясь свежего воздуха. Она сидела в столовой, как сиживала, бывало, в Уимблдоне, и Мириам читала ей газеты, а затем время для обеих тянулось медленно.

Чуть ли не единственным бабушкиным развлечением было заказывать продукты в огромных количествах и — когда продукты доставляли, — обсуждать в какое потайное место их лучше всего припрятать, чтобы потом никто не мог обвинить в накоплении и хранении чрезмерных запасов. Верхние полки шкафов были заставлены банками сардин и сухим печеньем; консервированные языки и пачки сахара были припрятаны в таких местах, где никто не догадался бы их искать. Бабушкины сундуки были полным-полны банками с патокой.

— Бабуленька, не надо было бы тебе делать этого!

— Ха! — издавала добродушный смешок бабушка. — Вы, молодые люди, ничего не понимаете. В осажденном Париже люди крыс ели. Крыс. Наперед надо думать, Селия, меня воспитали думать наперед. — Но неожиданно бабушкино лицо становилось настороженным. — Прислуга — они же опять у тебя в комнате. Где твои драгоценности?