— Давайте-ка измерим вашу диафрагму. Вдохните… не дышать… не дышать… теперь сразу выдохнуть. Отлично, отлично. У вас дыхание певицы. — Он протянул ей карандаш. — Держите-ка это зубами — так, в уголок. И не давайте ему выпасть, когда будете петь. Вы отчетливо произносите каждое слово, а карандаш остается. Не говорите мне, что это невозможно.

В целом мсье Барре был доволен ею.

— Ваш французский, однако, приводит меня в смущение. Это не обычный французский с английским акцентом — ах, как я с этим мучаюсь — Mon Dieu[26] — кто бы знал! Нет, готов поклясться, у вас акцент méridional[27]. Где вы учили французский?

Селия сказала.

— А, и ваша горничная была родом с юга Франции? Теперь все понятно. Так, так, скоро мы от этого избавимся.

Селия усердно училась пению. В целом она радовала мсье Барре, но иногда он возмущался ее лицом англичанки.

— Вы, как все англичане, думаете, что петь — это значит открыть пошире рот и дать волю голосу! Ничего подобного! Важна кожа — кожа лица — все вокруг рта. Вы не хористочка — вы исполняете хабанеру Кармен, которую, кстати говоря, вы принесли мне не в той тональности. Она переделана для сопрано, а оперная ария всегда должна исполняться в той тональности, в которой она начально была написана, — что-либо другое есть мерзость и оскорбление композитора, помните это. Мне бы особенно хотелось, чтобы вы разучили партию для меццо. Вот вы — Кармен, во рту у вас роза, а не карандаш, вы поете песню, которой рассчитываете завлечь молодого человека. Ваше лицо… ваше лицо… ваше лицо не должно быть деревянным.

Урок закончился для Селии слезами. Барре был добр.

— Нет, это не ваше. Нет, я вижу, это не ваше, Вы будете петь «Иерусалим» Гуно. «Аллилуйя» из «Сида». Как-нибудь потом мы вернемся к Кармен.

Музыка заполняла все время большинства девушек. Каждое утро у них был час французского языка, но и все. Селия, которая болтала по-французски свободнее и выражалась идиоматичнее любой из девушек на уроке всегда подвергалась ужасному унижению. В диктанте она сажала по двадцать пять — тридцать ошибок, тогда как у других была, одна, три или в крайнем случае — пять ошибок. О правописании она не имела понятия. К тому же, писала она куда медленнее других. Диктант для нее был кошмаром.

Мадам говорила:

— Но это же невозможно — невозможно, чтобы вы делали так много ошибок, Селия! Неужели вы не знаете, что такое причастие прошедшего времени?

Увы, как раз этого Селия и не знала.

Два раза в неделю они с Сибилой ходили на урок живописи. Селия жалела время, отнятое от игры на рояле. Рисование она терпеть не могла, а живопись и того хуже. Писать красками цветы — вот чему учились две девушки.

Жалкий букетик фиалок в стакане с водой!

— Тени, Селия, сначала надо наложить тени.

Но никаких теней Селия не видела. Больше всего она надеялась, что удастся подсмотреть картину Сибили и попытаться написать, как она.

— Ты, похоже, видишь, где эти дурацкие тени, Сибила. А я нет, никогда их не вижу. Для меня все это — лишь красивые пурпурные пятнышки.

Особым талантом Сибила не отличалась, а Селия в живописи была просто тупицей.

Что-то там, в глубине души ее, ненавидело такое копирование: как можно вырывать у цветов их тайны, чтобы потом нацарапать все это на бумаге, разбрызгать по ней. Пусть фиалки цветут в садах или стоят, склонив головки, в вазочках. Создавать из чего-то еще что-то — нет, это не по ней.

— Непонятно мне, зачем их нужно рисовать, — сказала она как-то Сибили. — Они ведь и так уже существуют.

— То есть как это?

— Не знаю, как лучше это сказать, только зачем создавать то, что будет похоже на что-то другое? Это же такое расточительство. Вот если б нарисовать цветок, какого нет в природе, — выдумать такой — вот это, может, и было бы делом стоящим.

— Что — выдумывать из головы?

— Да, но и это было бы нехорошо. Это был бы цветок, но цветок, не настоящий, а просто нечто на бумаге.

— Но, Селия, картины, настоящие картины, живопись — они ведь очень красивые.

— Да, конечно, по крайней мере… — Она замолчала. — Разве?

— Селия! — вскричала Сибила, пораженная подобной ересью.

Разве только вчера не водили их в Лувр смотреть полотна старых мастеров?

Селия чувствовала, что в своей ереси зашла слишком далеко. Об Искусстве принято говорить с почтением.

— Вчера я, наверное, опилась шоколадом, — сказала она. — Потому и показались они мне скучными. Все эти святые как на одно лицо. Конечно, я на самом деле так не думаю, — прибавила она. — Они замечательны, правда.

Голос у нее, однако, был не очень уверенный.

— Ты просто не можешь не любить живопись, Селия, ты ведь так любишь музыку.

— Музыка — другое дело. Музыка — сама по себе. Она никого не копирует. Берешь инструмент — скрипку, или рояль, или виолончель — и создаешь звуки, прелестные звуки, которые сплетаются в одно целое. И нет нужды делать так, чтобы она была на что-нибудь похожа. Она — сама по себе.

— Ну, а я, — отозвалась Сибила, — думаю, что музыка — это всего-навсего жуткий шум. И очень часто, когда я попадаю не в ту ноту, звучит это куда лучше, чем если б я сыграла правильно.

Селия в отчаянии уставилась на подругу.

— Ты просто ничегошеньки не слышишь.

— А судя по тому, как ты рисуешь сегодня эти фиалки, все решат, что ты ничегошеньки не видишь.

Селия так и замерла и тем самым перегородила дорогу маленькой горничной, которая шла с ними и теперь сердито зашикала.

— Ты знаешь, Сибила, — сказала Селия, — мне кажется, ты права. Я не думаю, что я вижу вещи, я их просто не вижу. Потому я и пишу диктанты с такими ошибками. И потому не знаю, как на самом деле все выглядит.

— Ты всегда шагаешь напрямик — лужами и так лужи, — сказала Сибила.

Селия задумалась.

— Это все, наверное, не имеет значения… право же… кроме правописания. Важно, какое чувство вызывает в тебе вещь, а не просто то, какой она формы и как сделана.

— Не понимаю!

— Возьмем, например, розу. — И Селия кивнула в сторону торговки цветами, мимо которой они проходили. — Ну, какое имеет значение, сколько у нее лепестков и какой они формы, — просто… в общем, значение имеет то, каков цветок в целом — бархатистость его и аромат.

— Но ведь нельзя нарисовать розу, не зная, как она выглядит.

— Сибила, ты большая глупышка, разве я не сказала тебе, что не хочу рисовать? Розы на бумаге мне не нравятся. Я люблю их живыми.

Она остановилась у цветочницы и за несколько су купила букетик поникших темно-красных роз.

— Понюхай, — сказала она, ткнув их прямо под нос Сибиле, — разве не вызывает это в тебе поистине божественной боли?

— Ты опять объелась яблоками.

— Нет, не объелась. Сибила, ну не будь таким сухарем. Разве это не божественный аромат?

— Божественный. Только у меня от этого никакой нет боли. И непонятно; зачем нужно, чтобы что-то болело.

— Мы с мамой пытались как-то заниматься ботаникой, — сказала Селия, — но пришлось выбросить учебник — так я его ненавидела. Заучивать все сорта цветов, да еще распределять их по категориям… и всё эти пестики и тычинки — брррр, ужас, словно наголо раздеваешь этих бедняжек. По-моему, это отвратительно. Это… это неделикатно.

— Знаешь, Селия, если ты уйдешь в монастырь, монашки заставят тебя принимать ванну в сорочке. Мне кузина рассказывала.

— Правда? Это почему?

— Они считают неприличным смотреть на собственное тело.

— О!.. — Селия с минуту раздумывала. — А как же они мылятся? Не очень-то будешь чистым, если намыливаешься через рубашку.

2.

Пансионерок водили в Оперу и в «Комеди Франсэз», а зимой кататься на коньках в Пале де гляс. Все это доставляло Селии удовольствие, но только музыка по-настоящему наполняла ее жизнь. Она написала матери, что хочет стать профессиональной пианисткой.

В конце семестра мисс Шофилд устроила вечер, на котором наиболее успевающие ученицы музицировали и пели. Селия делала и то, и то. Пение прошло неплохо, но вот за роялем она сорвалась и здорово сфальшивила в первой части «Патетической сонаты» Бетховена.

Мириам приехала в Париж за дочерью и, по просьбе Селии, пригласила мсье Кокте на чай. Она вовсе не хотела, чтобы Селия профессионально занималась музыкой, но полагала, что будет нелишне узнать, что думает на сей счет мсье Кокте. Когда она спросила его об этом, Селии в комнате не было.

— Скажу вам начистоту, мадам. У нее есть способности… техника… чувство. Она самая многообещающая из моих учениц. Но мне кажется, у нее не тот темперамент.

— Вы хотите сказать, что она не может играть на публике?

— Как раз это я и имею в виду, мадам. Чтобы быть артистом, нужно обладать способностью отключаться от окружающего мира, а если вы чувствуете его и чувствуете, что он слушает вас, то это должно восприниматься вами, как стимул. Мадемуазель же Селия — она выкладывает всю себя перед аудиторией из одного человека, из двух, и лучше всего играет, когда бывает совсем одна и дверь плотно закрыта.

— Вы можете сказать ей то, что сейчас сказали мне, мсье Кокте?

— Если угодно, мадам.

Селия была глубоко разочарована. И заговорила о пении как о запасном варианте.

— Хотя это не будет то же самое.

— Тебе пение не нравится так, как игра на рояле?

— Нет.

— Может, ты поэтому и не нервничаешь, когда поешь?

— Может быть. Мне кажется, что голос мой существует как бы сам по себе, отдельно — я хочу сказать, не ты его делаешь — это не так, как с пальцами при игре на рояле. Ты понимаешь, меня, мамочка?