Агата Кристи - Неоконченный портрет

После конфирмации Селия читала уйму всяких книжечек и каждое воскресенье ходила в церковь. Ее огорчало, что мать с нею не ходит. Мириам бывала в церкви только на Троицу. Троицын день она считала самым большим праздником христианской церкви.

— Святой дух Божий, — говорила она. — Вдумайся в это, Селия. Вот в чем чудо, тайна и красота Божья. В молитвенниках об этом мало, и священники почти об этом не говорят. Не решаются, так как не уверены, что это такое. Дух Святой.

Мириам поклонялась Святому Духу. Селии от этого было как-то неуютно. Мириам не особо любила церкви. В одних, говорила она, святости больше, чем в других. Все зависит от тех, кто ходит туда молиться, говорила она.

Селию, которая твердо и решительно была правоверной, это огорчало. Ей не нравилось, что мать не правоверная. Было в Мириам что-то таинственное. У нее был дар видения: она умела представлять невидимое. Это было подстать ее обезоруживающей привычке угадывать чужие мысли.

Понемногу Селия забыла о своей мечте стать женой епископа Лондонского. Она все больше и больше подумывала о том, чтобы стать монахиней.

Наконец, она решила, что пора сообщить об этом матери. Девочка боялась, что мать, наверное, расстроится. Но Мириам восприняла известие весьма спокойно.

— Я поняла, дорогая.

— Ты не против, мамочка?

— Нет, дорогая. Если, когда тебе исполнится двадцать один, ты захочешь стать монахиней, конечно, ты ею станешь…

Наверное, думала Селия, она перейдет в римско-католическую веру. Монашенки-католички были более взаправдашними. Мириам сказала, что считает римско-католическую веру прекрасной.

— Мы с отцом твоим однажды чуть не стали католиками. Чуть-чуть не стали. — Она вдруг заулыбалась. — Я едва его не втянула. Отец твой был хорошим человеком — простодушный как дитя — и совершенно в своей вере счастлив. Это я вечно открывала новые учения и убеждала его ими заняться. Я думала, что очень важно, какой ты вере принадлежишь.

Конечно, важно, подумала Селия. Но ничего не сказала, потому что стоило ей сказать, как мать начинала бы про Святого Духа, а Селия не слишком разбиралась насчет Святого Духа. Про Святого Духа в книжечках совсем немного написано. Она раздумывала о том, как станет монашенкой и будет молиться у себя в келье…

Вскоре после этого разговора Мириам сказала Селии, что настало время ей собираться в Париж. Подразумевалось, что образование она завершит в Париже. Перспектива эта совершенно захватила Селию.

По истории и литературе подготовку она получила хорошую. Ей позволялось и рекомендовалось читать все, что она пожелает. Она была также основательно знакома с острыми темами дня. Мириам настоятельно требовала, чтобы девочка читала в газетах те статьи, которые необходимы, по ее мнению, для, как она говорила, «общей эрудиции». Что касается арифметики, то проблему решили так: дважды в неделю девочка ходила в местную школу, где и занималась этим предметом, к которому у нее всегда было влечение.

О геометрии, латыни, алгебре и грамматике она не имела никакого понятия. Знакомство с географией было поверхностным — оно сводилось к тому, что можно почерпнуть из книг о путешествиях.

В Париже она будет заниматься пением, игрой на рояле, рисованием, живописью и французским.

Мириам выбрала школу рядом с авеню дю Буа, где набрали двенадцать девочек и где делами заправляли две партнерши — англичанка и француженка.

Мириам отправилась с дочерью в Париж и жила там, пока не убедилась, что девочке ее будет хорошо. А через четыре дня на девочку напал приступ сильнейшей тоски. Сначала она не понимала, что с ней такое — комок в горле… слезы наворачиваются на глаза всякий раз, как она думает о маме. Если она надевала блузку, которую сшила ей мать, слезы выступали, стоило ей вспомнить, как мать сидела и шила. На пятый день матери пришлось забрать ее к себе.

Вниз она спускалась внешне спокойная, а внутри у нее все бурлило. Не успели они выйти и сесть в экипаж, чтобы ехать в гостиницу, как Селия разрыдалась.

— О, мамочка, мамочка!

— В чем дело, милая? Тебе плохо? Если тебе плохо тут, я тебя увезу.

— Я не хочу, чтобы меня забирали. Мне здесь нравится. Просто мне так хотелось тебя увидеть.

Через полчаса недавнее горе казалось ей уже нереальным, просто сном. Словно морская болезнь. Стоит от нее оправиться, и уже не можешь вспомнить, что испытал. Состояние это больше не повторялось. Селия ждала его, с беспокойством прислушиваясь к себе. Но, нет: она любила мать… боготворила, но при мысли о ней, комок к горлу больше не подступал.

К ней подошла одна из девочек, американка Мейзи Пэйн и мягко протяжно проговорила:

— Мне сказали, тебе здесь одиноко. Моя мама живет в одной гостинице с твоей. Теперь тебе лучше?

— Да, все прошло. Глупо я себя вела.

— Ну, думаю вполне нормально.

Ее мягкий протяжный говор напомнил Селии подружку из Пиренеев — Маргарит Пристмен. Она затрепетала от благодарности к этой высокой черноволосой девушке. И почувствовала еще большую благодарность, когда Мейзи сказала:

— Я видела в гостинице твою маму. Она очень красивая. И даже более того — утонченная.

Селия вспомнила мать и впервые увидела ее как бы со стороны: узкое взволнованное лицо, маленькие ручки и ножки, небольшие изящные уши, тонкий с горбинкой нос.

Ее мама… да в целом свете разве может кто-либо сравниться с ее мамой!

Селия пробыла в Париже год. Время она там проводила хорошо. Девочки ей нравились, хотя ни одна не стала настоящим другом. Возможно, мисс Пейн и стала бы, но на Пасху, вскоре после приезда Селии, она уехала. Лучшей ее подружкой была здоровая толстушка Бесси Уэст, которая жила в соседней комнате. Бесси была великой болтушкой, а Селия умела слушать, и у них была общая страсть — объедаться яблоками. Бесси грызла яблоко и плела бесконечные небылицы о своих проделках и рискованных приключениях, рассказы ее неизменно заканчивались словами: «И тут мои волосы рассыпались по плечам».

— Ты мне нравишься, Селия, — однажды сказала она. — Ты разумная.

— Разумная?

— Ты не всегда говоришь о мальчишках и таком прочем. А люди вроде Мэйбл и Памеллы действуют мне на нервы. Каждый раз, как я занимаюсь на скрипке, они хихикают с таким видом, будто я влюбилась в старика Франца или он влюбился в меня. Я называю это вульгарным. Я, как и все, люблю подструнивать над мальчишками, но не эти идиотские хихиканья насчет учителей музыки.

Селия переросла любовь к епископу Лондонскому, но сейчас была влюблена в мистера Джеральда дю Морье — с тех самых пор, как увидела его в «Его звали также Джимми Валентайн». Но это была тайная страсть — о ней она никому не рассказывала.

Ей нравилась еще одна девочка, та, которую Бесси обычно называла «слабоумной».

Сибиле Суинтон было девятнадцать; это была крупная девушка с прекрасными карими глазами и гривой каштановых волос. Девушка очень приветливая и очень бестолковая. Все ей приходилось объяснять дважды. Великим наказанием для нее был рояль. Она плохо играла по нотам, слуха у нее не было, и она не слышала, когда фальшивила. Селия бывало по целому часу терпеливо сидела с ней рядом, говоря: «Нет, Сибила, до-диез левой рукой не там… теперь ре. О, Сибила, ну, неужели ты не слышишь!» Но Сибила не слышала. Ее родителям очень хотелось, чтобы она, как другие девушки, играла на рояле, и Сибила не щадила сил, но уроки музыки были для нее кошмаром, — между прочим, для учителя они были кошмаром тоже. Мадам Ле Брэн — одна из двух учителей музыки, которые к ним приходили, — была маленькой старушкой с белоснежными волосами и клешнеподобными руками. Она подсаживалась к тебе, когда ты играла, так близко, что правой руке при игре было не очень удобно. Мадам любила чтение с листа и приносила с собой несколько толстых сборников для игры в четыре руки. Ты играла попеременно либо высокие ноты, либо басы, а мадам Ле Брэн играла наоборот. Лучше всего было, когда мадам Ле Брэн играла там, где высокие ноты. Она бывала настолько занята собственным исполнением, что не сразу замечала, когда ученица, играя на басах, отстает или убегает от нее на несколько тактов. После чего следовал громкий окрик:

— Mais qu’est-ce vous jouez là, ma petite? C’est affreux — c’est qu’il y a de plus affreux[25].

И все же уроки музыки Селия любила. Когда ее перевели к мсье Кокте, она полюбила их еще больше. Мсье Кокте брал только тех девушке, которые обнаруживали способность к музыке. От Селии он был в восторге. Схватив ее за руки и немилосердно растягивая ей пальцы в стороны, он кричал: «Видите, какой у нее охват? Это рука пианистки. Природа Благоволит вам, мадемуазель Селия. Теперь посмотрим, чем вы можете ей помочь». Сам мсье Кокте играл превосходно. Два раза в год он давал концерты в Лондоне — так он сказал Селии. Шопен, Бетховен и Брамс были его любимыми композиторами. Обычно он предоставлял Селии выбор для разучивания. Он так воодушевлял ее, что она с удовольствием занималась, как он требовал, — по шесть часов в день. Играть на рояле ее не утомляло. Рояль она любила. Он всегда был ей другом.

Учиться пению Селия ходила к мсье Барре — бывшему оперному певцу. У Селии было высокое, чистое сопрано.

— Верхние ноты у Вас превосходны, — говорил мсье Барре. — Лучше и быть не может. Это — головной регистр. Нижние ноты, в грудном регистре — слабые, но тоже недурны. Переходное звучание — вот что мы должны улучшить. Переходное звучание, мадемуазель, идет от нёба.

Он достал рулетку.