Я отлично помню тот день. Стояло жаркое, душное утро уходящего июня.

Пуаро совершал торжественную церемонию вскрытия утренней корреспонденции. Он брал в руки каждое письмо, сначала внимательно его разглядывал, потом аккуратно взрезал конверт специальным ножичком; прочитав письмо, клал его в одну из четырех стоп возле кружки с шоколадом, ибо имел отвратительную привычку пить шоколад на завтрак. Все это он проделывал автоматически, словно хорошо отлаженная машина.

Так уж у нас было заведено, и малейший сбой тотчас обращал на себя внимание.

Расположившись у окна, я глазел на проезжавшие мимо машины. После недавнего возвращения из Аргентины зрелище бурлящего Лондона явно будоражило мою истосковавшуюся по нему душу.

Обернувшись к Пуаро, я с улыбкой сказал:

– Ваш скромный Ватсон[10] осмеливается сделать некое умозаключение.

– С удовольствием выслушаю вас, мой друг.

Приняв соответствующую позу, я важно констатировал:

– Сегодня утром среди прочих писем одно вас особенно заинтересовало.

– Вы настоящий Шерлок Холмс! Совершенно верно!

– Видите, ваши методы пошли мне на пользу, Пуаро, – засмеялся я. – Раз вы прочитали письмо дважды, значит, оно привлекло ваше внимание.

– Судите сами, Гастингс.

Заинтригованный, я взял письмо и тут же скорчил кислую гримасу. Оно представляло собой два листка, исписанных старческими, едва различимыми каракулями, и к тому же было испещрено многочисленными поправками.

– Мне следует прочитать это, Пуаро? – жалобно спросил я.

– Необязательно. Как хотите.

– Может, вы перескажете его содержание?

– Мне хотелось бы знать ваше мнение. Но, если у вас нет желания, оставьте его.

– Нет-нет, я хочу знать, в чем дело.

– Вряд ли вы что-нибудь поймете, – сухо заметил мой друг. – В письме толком ни о чем не говорится.

Сочтя его высказывание несколько несправедливым, я без особой охоты принялся читать письмо.

«Мосье Эркюлю Пуаро.

Уважаемый мосье Пуаро!

После долгих сомнений и колебаний я пишу (последнее слово зачеркнуто), решилась написать вам в надежде, что вы сумеете помочь мне в деле сугубо личного характера. (Слова „сугубо личного“ были подчеркнуты три раза.) Должна признаться, я о вас уже слышала от некой мисс Фокс из Эксетера, и хотя сама она не была знакома с вами, но сказала, что сестра ее шурина, имя которой, к сожалению, не помню, говорила о вас как об исключительно отзывчивом и разумном человеке („отзывчивом и разумном“ подчеркнуто один раз). Разумеется, я не стала допытываться, какого рода („рода“ подчеркнуто) расследование вы проводили для нее, но со слов мисс Фокс поняла, что речь шла о деле весьма деликатном и щепетильном». (Последние четыре слова подчеркнуты жирной линией.)

Я прервал на какое-то время чтение. Разбирать едва видимые каракули оказалось нелегкой задачей. И снова спросил:

– Пуаро, вы полагаете, стоит продолжать? Она что-нибудь пишет по существу?

– Наберитесь терпения, мой друг, и дочитайте до конца.

– Легко сказать, набраться терпения… Здесь такие каракули, будто это паук забрался в чернильницу, а потом прогулялся по листкам бумаги. У сестры моей бабушки Мэри, помнится, был такой же неразборчивый почерк, – проворчал я и снова погрузился в чтение.

«Мне думается, вы смогли бы помочь мне разобраться в той сложной дилемме, которая встала передо мной. Дело очень деликатное, как вы, наверное, уже догадались, и требует крайне осторожного подхода, поскольку я все еще искренне надеюсь и молю бога („молю“ подчеркнуто дважды), что подозрения мои не оправдаются. Человеку свойственно порой придавать слишком большое значение фактам, имеющим вполне обыкновенное объяснение».

– Здесь не потерян листок? – спросил я, несколько озадаченный.

– Нет-нет, – усмехнулся Пуаро.

– Ничего не понимаю, какая-то бессмыслица. Что она имеет в виду?

– Continuez toujours.

«Дело очень деликатное, как вы, наверное, уже догадались… – Я пропустил несколько строк, поскольку уже прочел их, и нашел нужное место. – По стечению обстоятельств не сомневаюсь, что вы сразу догадаетесь, каких именно, мне не с кем посоветоваться в Маркет-Бейсинге». – Я взглянул на адрес отправительницы письма и прочел: «Литлгрин-хаус», Маркет-Бейсинг, Беркс». – «В то же время, как вы понимаете, тревога не покидает меня („тревога“ подчеркнуто). В последние дни я часто корю себя за то, что слишком фантазирую („фантазирую“ подчеркнуто трижды), но тревога моя все растет и растет. Возможно, я делаю из мухи слона („из мухи слона“ подчеркнуто дважды), но ничего не могу с собой поделать. И, по-видимому, не успокоюсь до тех пор, пока дело окончательно не прояснится. Ибо оно беспокоит меня, сводит с ума и подтачивает здоровье. А поделиться здесь с кем-нибудь не могу и не хочу („не могу и не хочу“ подчеркнуто жирными линиями). Конечно, вы, как человек, умудренный опытом, можете подумать, что все это старческие бредни. И факты объясняются очень просто („просто“ подчеркнуто). Но, как бы банально ни выглядело это со стороны, меня все равно одолевают сомнения и тревога, поскольку тут замешан собачий мячик. Мне необходимо посоветоваться с вами. Вы сняли бы с моей души огромную тяжесть. Не будете ли вы столь любезны сообщить мне ваши условия и что от меня в данном случае требуется?

Еще раз прошу вас помнить о том, что никто ни о чем не должен знать. Я понимаю, что факты слишком тривиальны и незначительны, но они окончательно доконают меня и подорвут без того расшатанные нервы („нервы“ подчеркнуто трижды). Но как ни вредно мне волноваться, я не могу не думать об этом, убеждаясь все больше в правильности своих подозрений и уверенности, что не ошиблась. Здесь мне даже мечтать не приходится о том, чтобы с кем-то (подчеркнуто) поделиться своими сомнениями (подчеркнуто). С нетерпением жду вашего ответа. Остаюсь искренне ваша,

Эмили Аранделл».

Я еще раз пробежал глазами исписанные листки и сложил письмо.

– Но о чем все это, Пуаро?

– Понятия не имею, – пожал плечами мой друг.

Я нетерпеливо забарабанил пальцами по письму.

– Кто она? Почему эта миссис… или мисс Аранделл…

– По-моему, мисс. Типичное письмо старой девы.

– Пожалуй, – согласился я. – К тому же пребывающей в маразме. Почему она не может толком объяснить, что ей надо?

Пуаро вздохнул.

– Ее умственный процесс лишен, как говорится, всякой логики и дедукции. Ни логики, ни дедукции[11], Гастингс…

– Святая истина, – поспешно согласился я. – Полное отсутствие серых клеточек.

– Тут вы не правы, друг мой.

– Нет, прав. Какой смысл писать подобное письмо?

– Смысла мало, это верно, – признал Пуаро.

– Полная абракадабра! Скорее всего, что-то случилось с ее толстой собачкой: мопсом, которого душит астма, или брехливым пекинесом, – предположил я, а затем, с любопытством посмотрев на своего друга, заметил: – И тем не менее вы дважды прочли это письмо. Не понимаю вас, Пуаро.

Пуаро улыбнулся.

– Вы, Гастингс, конечно, сразу отправили бы его в мусорную корзину?

– Скорее всего, да. – Я еще раз хмуро посмотрел на письмо. – Может быть, я чего-то недопонимаю, но, по-моему, в нем нет ничего интересного.

– Вы глубоко заблуждаетесь. Меня сразу поразила в нем одна важная деталь.

– Подождите! Не надо говорить! Я попробую сам догадаться! – по-мальчишески вскричал я. И еще раз внимательно просмотрел письмо. Наконец безнадежно покачал головой: – Нет, не знаю. Старуха явно чем-то напугана, но чего не бывает со стариками! Возможно, ее напугал какой-нибудь пустяк, а может, что-то достаточно серьезное. Однако не вижу здесь никакой зацепки, за которую следовало бы ухватиться. Разве что ваше чутье…

Пуаро взмахом руки прервал меня.

– Чутье! Не произносите при мне этого слова! Терпеть его не могу! «Чутье подсказывает!» Это вы хотите сказать? Jamais de la vie. Я рассуждаю. Включаю в работу свои серые клеточки. В письме есть одна важная деталь, которую вы совершенно упустили, Гастингс.

– Ладно, – устало согласился я. – Сдаюсь.

– Сдаетесь? Куда?

– Да это такое выражение. То есть я признаю себя побежденным и согласен, что полный дурак.

– Не дурак, Гастингс, а невнимательный человек.

– Так что же вы нашли в нем интересного? По-моему, в этой истории с собакой интереснее всего то, что в ней нет ничего интересного.

– Интерес представляет дата, – спокойно изрек Пуаро, не обращая внимания на мой сарказм.

– Дата?

Я взял письмо. В верхнем углу стояла дата: «17 апреля».

– М-да… – задумчиво промычал я. – Странно. Семнадцатое апреля.

– А сегодня двадцать восьмое июня. C'est curieux, n'est ce pas? Прошло два месяца.

– Возможно, обыкновенная случайность, – усомнился я. – Вместо «июня» она написала «апреля».

– Как бы там ни было, довольно странно, что письмо пришло с опозданием на десять дней. Да и ваши сомнения не имеют под собой никакой почвы. Достаточно посмотреть на цвет чернил. Разве видно, что письмо написано десять или одиннадцать дней назад? Несомненно, семнадцатое апреля – его настоящая дата. Но почему письмо не отправили вовремя?

Я пожал плечами. Ответ напрашивался сам собой.

– Скорее всего, старушка передумала.

– Тогда почему она не разорвала письмо? Почему хранила его два месяца и отправила только теперь?

Признаюсь, я совсем стушевался и не мог сказать ничего вразумительного. Только уныло покачал головой.

– Вот видите, факт неопровержимый. И весьма примечательный.

Он подошел к письменному столу и взялся за перо.

– Вы намерены ответить? – спросил я.

– Qui, mon ami.

В комнате воцарилась тишина, только поскрипывало перо в руке Пуаро. Было жаркое, душное утро. Сквозь окно проникал запах пыли и гари.