«Нет ли у вас чего-нибудь для него? Это инженер из Франции, который…» Вдруг в нескольких шагах от себя Дюпюш увидел портного в кресле-качалке. Огни в доме были уже погашены. Дюпюш прошел через мастерскую, поднялся к себе и ощупью поискал на стене выключатель. Но электричества в этом квартале не было, а Монти не дал ему лампы.

Оставалось одно — завалиться спать. Однако заснуть ему не удалось: негры сидели на веранде до поздней ночи и, наслаждаясь ночной прохладой, рассказывали длинные истории на каком-то непонятном языке.

«Завтра пойду к посланнику и скажу ему…»

Дюпюш не был пьян, но соображал с трудом. Все тело ломило, болела голова. Ах, если бы кто-нибудь ущипнул его и он проснулся в своей прежней комнате, в прежней постели! Или в каюте первого класса, с Жерменой в ночной рубашке. Он спросил бы:

— Где мы?

— Ты говорил во сне.

— Ах, вот оно что!

Но этого не случилось. Он не спал, нет. Он лежал в ночной тишине негритянского квартала, в Калифорнии, на ржавой железной кровати, которую Эжен Монти — тот, что повыше, — раздобыл неизвестно где.

С веранды в окно иногда просовывалась голова: интересно все-таки, как спят белые люди?

И все время слышались осторожные шаги, приглушенный смех, неясное бормотание. По соседней улице проехала телега, процокали подковы. Затем все стихло, только напоследок стрекотали цикады, которых засуха скоро прогонит из города.

В девять утра, даже не заходя в отель, Дюпюш позвонил у дверей французского посольства. Он вручил метису свою визитную карточку, после чего его ввели в приемную, заваленную французскими книгами и газетами.

Накануне Дюпюш ничего не пил, поэтому в горле у него пересохло.

— Господин посланник примет вас через несколько минут. Присядьте, пожалуйста.

Но Дюпюш не сел. Ему не терпелось поговорить с посланником.

III

На пароходе приехали пятьдесят учителей из Чили.

Они направлялись в Бостон на педагогический конгресс и в течение двух суток были гостями Панамы. Правительство предоставило им гостиницу «Соборная», где был устроен большой банкет. Это помешало Жермене воспользоваться первым свободным вечером.

Но теперь чилийцы уехали. В этот день в павильоне на площади играла музыка. Бледные шары освещали площадь, и деревья в свете их казались театральными декорациями. Толпа гуляющих огибала павильон двумя потоками: женщины — отдельно, мужчины — отдельно, здесь часто происходили встречи, раздавались шутки и остроты.

Воздух был почти прохладный, мягкий и влажный.

Дюпюш поджидал Жермену, издали следя за подъездом отеля. Завидев ее стройную фигуру, Дюпюш почувствовал волнение, совсем как в Амьене, когда женихом ждал Жермену под уличным фонарем.

Жермена на ходу натянула перчатки. Жестом, хорошо знакомым Дюпюшу, взяла его под руку.

— Ты не устала? Не очень мучилась от жары?

— Нет. В отеле прохладнее, чем на улице.

Они обошли площадь вместе со всеми, затем вырвались из людского потока в первую попавшуюся улицу.

Дюпюш наклонился и осторожно поцеловал Жеремену в щеку.

— Я соскучился по тебе, — сказал он смущенно.

В тот вечер он был очень нежен. Словно желая сделать жене приятный сюрприз, добавил:

— Сегодня не пил ни капли.

Она внимательно посмотрела на него и удовлетворенно сказала:

— Очень хорошо.

И тут же начала задавать вопросы:

— Работу не нашел?.. А что посланник?..

— Он славный человек. И принял меня приветливо.

О да! Этот славный человек отчаянно потел и пыхтел, глядя на посетителей большими скорбными глазами.

— К сожалению, ничем не могу помочь, дорогой мой. Кредитов у меня нет. При всем желании я не в силах репатриировать вас. Я сам уже семь лет не был во Франции, все мои ресурсы поглощают официальные приемы.

Посланник потел еще больше, чем Дюпюш. В маленькой комнатке за кабинетом всегда сушилось несколько рубашек. Посланник менял из одну за другой.

Дюпюши медленно шли по улице, как когда-то в Амьене.

— Он выдал мне постоянный пропуск в Интернациональный клуб.

Особой горечи в его голосе не слышалось: Дюпюш дал себе слово быть сегодня очень внимательным, очень спокойным..

— А как твои дела, Жермена?

— Я вполне освоилась с работой. Она не такая уж трудная. Но госпожа Коломбани все равно сидит возле меня почти весь день.

— Кормят тебя хорошо?

— Как клиентов. Я ем в зале ресторана.

— Они ничего не говорили обо мне?

Она отрицательно покачала головой, но он не поверил. За три дня он раз пять заходил на минутку, чтобы поздороваться с Жерменой. И всегда Че-Че и г-н Филипп избегали его. Да, они подавали ему руку, но сразу исчезали. Дюпюшу казалось, что здороваются они с ним неохотно.

Пара вышла с темной улицы на освещенную. Жозеф остановился перед освещенным баром и сказал жене:

— Вот здесь я завтракаю, прямо у стойки. Цены тут невысокие.

Вдруг он спросил:

— Ты не писала отцу?

— Написала. Вчера.

— Что?

Он с тревогой смотрел на Жермену, стараясь не выдать своего волнения.

— Что денег мы еще не получили и потому задерживаемся в Панаме.

— А насчет того, что ты работаешь?

Он почувствовал, что она смутилась, и поспешно добавил:

— Почему бы и не написать, раз ты действительно работаешь?

Но сердце у него сжалось. Он знал, что тесть с наслаждением покажет это письмо старой г-же Дюпюш.

— Тебе недолго придется работать, Жермена. Через семь-восемь дней я подыщу себе что-нибудь.

— Ты уже искал?

— Я ищу все время.

Они миновали вокзал, прошли по переходу через пути.

Картина изменилась, начинался негритянский квартал.

Лавочки здесь были меньше и грязнее, толпа более шумная и развязная. Мужчины откровенно рассматривали Жермену, оборачивались и хихикали.

— Я спрашивала госпожу Коломбани, нельзя ли мне жить с тобой, — прошептала Жермена. — Она сказала, что белая не может жить в негритянском квартале.

Дюпюш молчал, хотя и был взволнован. Жермена говорила ласково, она хотела утешить его, и он легонько сжал кончики ее пальцев.

— Вон на том углу кафе Фернана Монти. Мы пойдем по этой улице, потом свернем налево, а там и мой дом.

Ты увидишь портного Бонавантюра.

— Ты часто бываешь у Монти?

— Как можно реже. Но когда я пытаюсь что-то предпринять без их помощи, они вроде как обижаются…

Они шли посредине улицы. Вдоль тротуаров и на порогах сидели какие-то темные фигуры. Где-то играл аккордеон.

Возле дома, где поселился Дюпюш, на углу переулка шириной не более метра, Жермена вдруг остановилась.

— Посмотри! Что это? — шепнула она.

Две тени — одна маленькая, девичья, другая мужская — осторожно перелезали через подоконник.

— Это моя соседка, — пояснил Дюпюш. — Когда она возвращается с мужчиной и боится разбудить мать, она через окно пролезает в заднюю комнату портновской мастерской, и никто ничего не слышит.

Жермена забеспокоилась. Но она разволновалась еще больше, когда пришлось в темноте пересекать мастерскую портного. Там слышался громкий храп. Дюпюш вел жену за руку, а другой рукой пытался нащупать лестничные перила. Наверху он зажег свечу.

— Внизу кто-то есть?

— Это Бонавантюр. Он всегда спит в углу мастерской.

Жермена говорила шепотом.

— А на веранде тоже спят?

— Конечно. Там спят соседи — отец и мать этой девчурки, которую мы видели с мужчиной. Ей всего пятнадцать. Садись, Жермена…

В комнате кроме кровати стояло соломенное кресло.

Жермена не знала, где пристроиться. Дюпюш через силу улыбнулся.

— Сама видишь, не дворец, но жить можно.

Он подумал, что сейчас опять останется один, на глазах у него выступили слезы. Когда ему было лет шесть, он молился на ночь, стоя на коленях в кроватке.

К заученным словам молитвы он прибавлял свои:

Пресвятая Дева, святой Иосиф

и Ты, прекрасный маленький Иисус,

пусть у мамы не болит спина,

а у папы всегда будет работа

и все мы умрем в один день.

Он не мог примириться с мыслью, что однажды мать повезут в гробу, на катафалке. Он рыдал, когда думал об этом, один в своей кроватке, охваченный невыносимым ужасом.

Дюпюш смотрел на Жермену, собиравшуюся уходить.

Он робко приблизился к ней и хотел ее поцеловать.

— Осторожнее! — сказала она, указывая на веранду, где кто-то шевелился.

Дюпюш спустил на окно занавеску и попытался увлечь жену к железной кровати.

— Нет, Жозеф! Не здесь. Оставь меня.

— Но нас никто не видит…

— Зато все слышно. Умоляю тебя…

Дюпюш отодвинулся и равнодушно согласился:

— Ты права.

Он будет спокоен до конца, это решено. Он не упрекнул Жермену за письмо к отцу. Не упрекнет он ее и за холодность. А она сидела, не зная что сказать, и хотела одного — как можно скорее уйти.

— Пойдем?

— Да. На улице так хорошо.

Опять заскрипели ступени лестницы, заскрипел дощатый пол мастерской. На мгновение негр перестал храпеть. Выйдя, Жермена невольно посмотрела на окно, в котором исчезла девочка со своим спутником.

— Знаешь, Эжен предложил мне место, — вдруг сказал Дюпюш. Он вспомнил об этом, как только заметил, что жена не взяла его под руку.

— Какой Эжен?

— Эжен Монти — тот высокий, с седыми волосами.

— А где?

— Сейчас увидишь.

— Нет, ты скажи!

— Ни за что. Так ты лучше себе представишь.

Она шагала, четко постукивая высокими каблучками.

Ей было не по себе в этом квартале. Дюпюш же, напротив, гулял с удовольствием, и в этом заключалась его месть. Он посматривал на Жермену краешком глаза.

Во всех домах окна и двери были распахнуты настежь. За ними спали или лежали с открытыми глазами люди, каждой порой жадно впитывая ночную свежесть: мужчины и женщины в ожидании завтрашнего дня, ребятишки, сгрудившиеся в кучу на полу.