Следующие несколько дней я занимался отладкой голосового модуля. Мы заправили в устройство магнитную ленту с той же программой, что раньше использовалась в «АЭЛ», хотя словарь был пошире. Сеанс начинался с позывных: «Говорит Харон… Говорит Харон…»; затем шла серия цифр, которую механический голос произносил очень четко. Дальше следовали вопросы, по большей части простые, вроде: «У вас все в порядке?» или «Вас что-нибудь беспокоит?». Потом шли высказывания посложнее, например: «Вас с нами нет. Вы в Тёрлуолле. Это два года назад. Скажите, что вы видите» и т. д. В мою задачу входило следить за четкостью голоса, а корректировкой программы Мак занимался сам. Вопросы и реплики казались мне бессмысленными, но для него какой-то смысл в них, несомненно, был.

В пятницу Мак объявил, что, по его мнению, испытания можно проводить уже в субботу. Робби и Кен были предупреждены, что в одиннадцать утра Мак лично встанет к пульту управления. Мне также предписывалось находиться на своем месте. Я, наверное, должен был спокойно воспринимать происходящее, поскольку уже довольно много знал. Однако, как ни странно, я не чувствовал себя готовым к работе.

Я занял свое место в комнате, примыкавшей к аппаратной, а Кен растянулся на операционном столе.

– Не волнуйтесь, – подмигнул он мне. – Робби меня не зарежет.

Над его головой был закреплен микрофон, соединенный с «Хароном Первым». На стене мигала желтая лампочка – сигнал готовности. Затем ее цвет сменился на красный. Я видел, как Кен закрыл глаза. И после этого донесся смодулированный машиной голос:

– Говорит Харон… Говорит Харон…

Прошла серия цифр и затем, после паузы, голос спросил:

– У вас все в порядке?

– Да, все в порядке, – ответил Кен, но я не услышал в его голосе обычного оптимизма: он звучал плоско, отрешенно, на тон ниже обычного.

Я посмотрел на Робби. Тот протянул мне листок бумаги, на котором написал: «Он под контролем».

И тут я наконец понял, какую роль играет в эксперименте голосовой модуль и почему так важно было его усовершенствовать. Кен вошел в состояние гипноза именно под воздействием электронного голоса. Вопросы, включенные в программу, не были случайны, их записали специально для Кена. Осознав это, я испытал шок даже больший, чем когда увидел, как пес и девочка на расстоянии повинуются призыву. Так вот, значит, о чем Кен в шутку говорил, что ему пора «отправляться на работу».

– Вас что-нибудь беспокоит? – спросил голос «Харона».

Последовало продолжительное молчание, а затем прозвучал нетерпеливый, чуть ли не раздраженный ответ:

– Оно висит надо мной. Скорее бы уж. Лучше сразу покончить с этим, я ни за что не держусь.

Я словно оказался в исповедальне, и только теперь вполне мог понять, отчего мой предшественник наотрез отказался от такой работы. Робби не отрывал от меня глаз: по-видимому, демонстрацию устроили не только для того, чтобы посмотреть, как Кен ведет себя под гипнозом, – это наверняка испытывалось уже десятки раз, – но и для того, чтобы проверить мои нервы. Опыт продолжался. Ответы Кена по большей части слушать было тяжело, и мне не хотелось бы их повторять. Скажу только, что в них прорывалось наружу подспудное напряжение, в котором он постоянно жил и которое в обычных условиях было скрыто и от нас, и от него самого.

Программа несколько отличалась от того, что я слышал раньше, и заканчивалась такими словами:

– Все будет хорошо, Кен. Ты не один. Мы всегда рядом с тобой на этом пути. Ты понял?

На губах Кена появилась умиротворенная улыбка:

– Понял.

Затем снова зазвучали цифры – быстрее, чем раньше, – и наконец последовала команда:

– Кен, просыпайся!

Юноша потянулся, открыл глаза и сел на столе. Он взглянул сначала на Робби, потом на меня и усмехнулся:

– Ну что, старик Харон сделал свое дело?

– На все сто! – откликнулся я, и в моем бодром ответе отчетливо звучала фальшь.

Кен слез с операционного стола: на сегодня его работа закончилась. Я направился к Маку, стоявшему за пультом управления.

– Спасибо, Стив, – сказал он мне. – Теперь ты понимаешь, как нам нужен «Харон Первый». Электронный голос плюс заранее продуманная программа – это гарантия отсутствия эмоций. У любого из нас они все равно бы проявились в решающий момент. Вот почему мы приучаем Кена к машине. Он адаптируется очень хорошо. Но когда рядом девочка, результат намного лучше.

– Девочка? – переспросил я.

– Да. Ники – незаменимый участник эксперимента. Она тоже приучена к электронному голосу, и на пару с Кеном они щебечут, как птички. Потом, разумеется, ничего не помнят.

Мак смолк и поглядел на меня так же пристально, как раньше смотрел Робби.

– Кен в конце концов почти наверняка впадет в кому. И тогда девочка станет единственным связующим звеном между ним и нами. Думаю, сейчас тебе самое время взять машину и съездить в Тёрлуолл за выпивкой.

С этими словами он повернулся и вышел – угловатый и невозмутимый, похожий на какую-то симпатичную, но несомненно хищную птицу.

В Тёрлуолл я не поехал. Вместо этого направился к морю, в дюны. День выдался неспокойный, море волновалось. Непокорные пенисто-серые волны вздымались и с грохотом обрушивались вниз, на прибрежную гальку. Где-то вдали американские курсанты с авиабазы учились подавать сигналы на горне. Ветер доносил резкие, фальшивые звуки. У меня в голове почему-то вертелись строчки негритянского спиричуэла. Раз за разом я повторял одно и то же:

Бог держит целый мир в своих руках,

Бог держит целый мир в своих руках…

Пробные сеансы повторялись каждые три дня в течение нескольких следующих недель – программа всякий раз корректировалась. Мы с Маком сменяли друг друга за пультом управления. Вскоре я свыкся – мало-помалу ко всему привыкаешь.

Как и говорил Мак, сеансы проходили легче, если в них участвовала девочка. Отец приводил ее в лабораторию и оставлял с нами, когда Кен уже лежал на столе и находился под контролем, то есть под гипнозом. Девочку сажали на стул рядом с ним, над ее головой тоже закрепляли микрофон для записи. Ей говорили, что Кен спит. Затем она получала сигнал от «Харона»: звучал ряд цифр – не таких, как у Кена, – и Ники погружалась в гипнотический сон. Когда в опытах участвовали они оба, применялась другая программа. «Харон» переносил Кена в детство, в возраст Ники. Голос говорил: «Тебе семь лет. Ники пришла поиграть с тобой. Вы друзья». Аналогичное сообщение получала и девочка: «Кен пришел поиграть с тобой. Вы с ним одних лет».

Они принимались болтать, и «Харон» больше не вмешивался. Результат получался совершенно фантастический. За несколько месяцев эти двое стали закадычными друзьями «во времени»: они делились самым сокровенным, фантазировали, играли в воображаемые игры. Ники, в обычной жизни отстававшая в развитии и замкнутая, под гипнозом превращалась в живую и веселую девочку. Записи разговоров после каждого сеанса тщательно изучались, и по ним было видно, что взаимопонимание между Ники и Кеном раз от раза крепнет. Эти материалы служили основой при написании следующих программ. Однако, находясь в сознании, Кен относился к Ники всего лишь как к дочери Януса, умственно отсталому ребенку, которому он сочувствовал – и только. О том, что происходило, когда он был под гипнозом, Кен не имел ни малейшего понятия. Но о Ники я бы этого не сказал. Похоже, ее интуитивно влекло к Кену, и она при любой возможности крутилась возле него.

Я спросил Робби, как относятся к сеансам родители девочки.

– Для Мака они в лепешку расшибутся, – ответил он. – А кроме того, они верят, что это может помочь Ники. Ведь ее сестра-двойняшка была совершенно нормальной.

– А про Кена они понимают?..

– Что он умирает? – уточнил Робби. – Да, им говорили, но мне кажется, они не поверили. Да и кто бы поверил, глядя на него?

Разговор происходил в баре, и через открытую дверь нам было видно, как Кен и Мак сражаются в соседней комнате в пинг-понг.

В начале декабря у нас начались неприятности. Из министерства пришло письмо с вопросами о саксмирских экспериментах: когда можно прислать инспектора – ознакомиться с ходом дел? Мы собрались на совещание и решили, что мне нужно съездить в Лондон и попытаться отговорить их от этой затеи. К тому времени я был уже полностью на стороне Мака и во всем его поддерживал. За несколько дней, проведенных в Лондоне, мне удалось убедить начальство, что посещение станции пока преждевременно, но к Рождеству мы надеемся представить результаты. Интерес сотрудников министерства вызывал, конечно, «Харон Второй» с его военным потенциалом; о подлинных планах Мака они не догадывались.

По возвращении в Саксмир я сошел на перрон совсем в другом настроении, чем три месяца назад. «Моррис» поджидал меня у вокзала, но за рулем сидел не Кен, а Янус. Этот малый общительностью не отличался, и на мой вопрос, где Кен, ответил, пожав плечами:

– Простудился. Робби на всякий случай уложил его в постель.

Прибыв на место, я направился прямиком в комнату Кена. У него на щеках выступили красные пятна, но в остальном он выглядел как обычно и бурно протестовал против деспотизма Робби:

– Подумаешь, какое дело! Просто промочил ноги, когда подкрадывался к птице на болоте. Ничего страшного.

Я присел возле его кровати и принялся болтать о своей поездке, пересыпая рассказ шутками о Лондоне и министерстве. Потом направился к Маку – доложить о своем возвращении.

– У Кена температура, – без предисловий объявил Мак. – Робби сделал анализ крови, и результат нехорош. – Он немного помолчал. – Наверное, это оно и есть.

У меня по спине пробежали мурашки. Однако я взял себя в руки и рассказал о поездке в Лондон. В ответ он только кивнул.

– Как бы ни повернулось, сейчас их сюда допускать нельзя.

Робби я нашел в его амбулатории, он что-то изучал под микроскопом, меняя предметные стекла. Времени на разговоры у него явно не было.