— А что у вас с рукой? — Я только сейчас заметил, что одна рука у него в крови.

— Хотел придержать его, когда увидел, что он опрокидывается. — Он криво усмехнулся. — Тяжел, проклятый!

— Ах вот оно что! Что ж, во всяком случае спасибо за попытку. Вашей рукой я займусь позже. — Я снова повернулся к стюардессе, и даже ее бледное, измученное лицо не смогло смягчить моего гнева и, честно говоря, страха. — Полагаю, что он так и развалился у вас в руках.

— Я же сказала, что виновата... Я стояла вот тут, на коленях возле Джимми и...

— Возле кого?

— Возле Джимми Уотермена. Второго помощника. Я...

— Второго помощника? — перебил я ее. — Насколько я понимаю, речь идет о радисте.

— Нет, Джимми — пилот. У нас на борту три пилота, а радиста не было.

— Не было... — Я проглотил конец этого невольного возгласа и вместо этого спросил: — А кто же тот человек, который отдыхал в кабине для экипажа? Штурман?

— Штурмана у нас тоже не было. Гарри Уильямсон — бортинженер... Был бортинженером.

Ни радиста! Ни штурмана! Видно, многое изменилось на этих маршрутах с тех пор, как я несколько лет назад летал над Атлантикой на стратосферном истребителе. Я оставил эту тему и вернулся к первому вопросу. Кивнув в сторону разбитого передатчика, я спросил:

— Ну так как же все это случилось?

— Поднимаясь, я задела за стол и... — Голос ее замер в нерешительности.

— Вот так взял и упал! — сказал я, не в силах поверить этому. — Ведь он весит сто пятьдесят фунтов, вы же утверждаете, что взяли и просто так сбросили его со стола.

— Я не сбросила. У него подломились ножки.

— У него нет ножек, — кратко возразил я. — Петли.

— Ну, значит, петли.

Я посмотрел на Джесса, который отвечал не только за радиопередатчик, но и за устройство стола.

— Такое возможно?

— Нет! — Г олос его прозвучал категорически.

Снова напряженная тишина, молчание, которое из неловкого стало почти невыносимым. Но мне уже становилось ясным, что дальнейшим допросом мы ничего не добьемся, зато многое потеряем. Приемника мы лишились, и точка!

Не сказав больше ни слова, я развесил свою меховую одежду на гвоздях в стене, снял очки и рукавицы и повернулся к человеку с разбитым лбом.

— Давайте я осмотрю вашу голову и руку. Мне не нравится ваша рана на лбу. Забудем па минуту о радио. Джесс, сварите в первую очередь кофе, да побольше. — Я повернулся к Джекстроу, который как раз спустился в домик и замер, устремив взор на приемник. — Вот так-то, Джекстроу, потом объясню, хотя сам толком ничего не знаю. Принесите, пожалуйста, из туннеля несколько пустых ящиков, а то здесь сидеть не на чем. И бутылку бренди. Нам всем это необходимо.

Я начал обмывать рану на лбу: глубокий порез, но удивительно мало ссадин, вдруг к нам подошел добродушный молодой человек, помогавший эвакуировать второго помощника из самолета. Я поглядел на него снизу вверх и увидел, что, пожалуй, ошибся насчет его добродушия: правда, лицо его не было чисто враждебным, но глаза смотрели с холодным, оценивающим выражением, как у человека, который по опыту знает, что в состоянии справиться с большинством ситуаций, приятных и неприятных, в какие бы ни попал.

— Послушайте! — начал он без всяких предисловий. — Я не знаю ни кто вы, ни как вас зовут, но я уверен, что все мы крайне благодарны вам за все, что вы для нас сделали. Мы обязаны вам жизнью. Мы это признаем. Мы знаем также, что вы ученый, и сознаем, что все ваше оборудование имеет для вас первостепенное значение. Верно я говорю?

— Верно. — Я щедро смазал йодом рассеченный лоб моего пациента, и, надо отдать ему должное, он даже не дрогнул. Я взглянул на говорившего: его сильное, волевое лицо свидетельствовало о твердости и целеустремленности, и я был уверен, что он учился в каком-нибудь из старейших университетов Англии. — Хотите еще что-нибудь сказать»?

— Да. Мы считаем.., точнее, я считаю, что вы были неоправданно суровы с нашей бортпроводницей. Вы же сами видите, в каком состоянии находится этот ребенок! Согласен, ваше радио полетело ко всем чертям и вы вне себя от ярости, но зачем все эти суровые слова? — Все это он говорил спокойным и непринужденным тоном. — Незаменимых передатчиков нет! Вам все компенсируют, обещаю вам. Через неделю, самое большое через десять дней вы получите новин передатчик.

— Очень любезно с вашей стороны, — сухо ответил я. — Очень ценю ваше обещание, но хочу вам сказать, что вы не учитываете одной мелочи: может статься, что через десять дней вас не будет в живых. Не только вас лично, но и всех тех, кто находится сейчас здесь.

— Нас всех... — Он осекся и уставился на меня. И в выражении его лица появилось что-то жесткое. — О чем вы говорите?

— О том, что без этого передатчика, от которого вы так легко отмахнулись, наши шансы выжить стали весьма сомнительными. Фактически их почти нет. Сам по себе передатчик меня не волнует ни на грош. — Я с любопытством посмотрел на молодого человека, и внезапно в голову мне пришла нелепая мысль, постепенно превратившаяся в уверенность. — Разрешите вас спросить, хоть кто-нибудь из вас знает или имеет хоть какое-нибудь представление о том, где вы сейчас находитесь?

— Разумеется! — Молодой человек слегка пожал плечами. — Правда, мне трудно сказать, где находится ближайшая аптека или ресторан...

— Я им все объяснила, — перебила его стюардесса. — Они спрашивали меня как раз перед вашим приходом. Я подумала, что капитан Джонсон из-за метели отклонился от курса и не сел на аэродроме в Рейкьявике. Мы ведь на Лаунгйёкюдль, правда?— Она увидела выражение моего лица и поспешно продолжала:— Или это Хофсиёкюдль? Я хочу сказать, что мы летели более или менее к северо-востоку от Гандера, а это две единственных снежных равнины, или ледника, как их там называют в Исландии, если идти в направлении...

— В Исландии?— Я полагаю, в каждом из нас в какой-то мере сидит плохой актер, и я не мог упустить такой случай. — Вы сказали, в Исландии?

Она кивнула и словно онемела. Все смотрели на нее, и, когда она не ответила, все взгляды переключились на меня.

— В Исландии! — с пафосом повторил я. — Милая девочка, в данный момент вы находитесь на высоте 8 500 футов над уровнем моря, в самом центре ледяного плато Гренландии!

Эффект этих слов был поразительным. Даже Мари Ле Гард вряд ли вызывала у зрителей когда-либо такую реакцию. «Ошеломлены» — это было слишком мягкое выражение, чтобы описать их состояние в первый момент после моего сообщения. Термин «паралич» был бы гораздо точнее, во всяком случае в отношении дара речи. Когда же они скова обрели способность говорить и мыслить, она проявилась, как мне следовало ожидать, в бурном недоверии. Казалось, все заговорили одновременно, но мое внимание сосредоточилось на стюардессе, ибо она бросилась ко мне и схватила меня за лацканы куртки. Я заметил, как блеснуло кольцо с бриллиантом у нее на руке, и смутно подумал, что это противоречит уставу компании.

— Что за шутка? Такого и быть не может! Чтобы мы оказались в Гренландии! Нет, не может этого быть!

Но когда она по выражению моего лица убедилась, что я не шучу, она еще сильнее вцепилась в меня. Я едва успел осознать две противоречивые мысли, промелькнувшие у меня: первая, что, несмотря на страх и отчаяние, у нее необыкновенно прекрасные карие глаза, а вторая — что компания ВОАС иногда ошибается в выборе стюардесс, так как предполагалось, что в чрезвычайных обстоятельствах их спокойствие такой же несомненный фактор, как и элегантная внешность. А она тем временем заговорила в страшном волнении: Как... Как же? Мы же шли рейсом Гандер — Рейкьявик. Вы говорите — Гренландия! Мы же близко к ней не подходили! И потом, существуют же автопилот, радиолучи, и с аэродрома проверяли нас каждые полчаса... Нет, этого просто не может быть! Зачем вы говорите это?— Теперь ее уже трясло, только я не знал: от нервного напряжения или от холода.

Молодой человек из интеллигентной элиты обнял ее за плечи, и я увидел, как ее передернуло: что-то действительно причиняло ей боль. Но с ее травмой можно было еще повременить.

— Джесс! — позвал я. Он сразу оторвал взгляд от плиты, где разливал кофе в стаканы. — Джесс, скажите нашим друзьям, где мы находимся.

— 77 градусов 40 минут северной широты и 40 градусов 10 минут восточной долготы, — бесстрастным тоном ответил Джесс. Его голос перекрыл шум встревоженных и недоверчивых голосов, и все умолкли. — До ближайшего населенного пункта — триста миль. На четыреста миль выше Северного полярного круга. До Рейкьявика почти 800 миль, а до самой южной точки Гренландии — мыса Прощания — около тысячи. До Северного полюса — приблизительно столько же. — Он повернулся в мою сторону: — Если же кто-то не верит нам, сэр, я предлагаю прогуляться в любом направлении, и тогда они увидят, кто прав.

Спокойное и деловое заявление Джесса было равнозначно получасовому объяснению с доводами и доказательствами. В один момент оно убедило всех, и тут же возникла масса нерешенных проблем.

Я поднял руку, шутливо обороняясь от волны вопросов, нахлынувшей на меня со всех сторон.

— Все в свое время, пожалуйста, хотя, право же, я знаю не больше, чем вы сами. За исключением, пожалуй, одной вещи... Но сначала кофе и бренди, всем по кругу.

—- Бренди? — «Дорогостоящая» молодая женщина, как я заметил, первая завладела одним из пустых ящиков, которые Джекстроу принес вместо стульев, и теперь смотрела на меня из-под изящно смоделированных бровей. — Вы уверены, что это разумно? — Ее тон не оставлял никаких сомнений относительно ее взгляда на этот вопрос.

— Конечно! — Я заставил себя говорить вежливо, потому что малейшее пререкание в такой тесной, взаимозависимой группе людей, которой предстояло оставаться Бог весть до какого времени вместе, могло бы вырасти до катастрофических размеров. — А почему нет?