Картер Браун - Настоящая партнерша

Я попросил стюардессу сварить кофе, дал ей все необходимые указания, и мы оставили ее и нашего молодого помощника вдвоем. Девушка занялась приготовлением кофе, а молодой человек, недоверчиво уставившись в зеркало, одной рукой массировал прихваченные морозом щеку и подбородок, а другой прижимал к уху холодный компресс. Мы захватили с собой теплую одежду, в которой доставили их на станцию, пакет с бинтами и выбрались из люка.

Десять минут спустя мы уже были в самолете. Несмотря на изоляцию, температура в пассажирском салоне понизилась по крайней мере градусов на тридцать, и почти все пассажиры дрожали от холода. «Полковник Дикси» и тот сник. Пожилая дама, кутаясь в шубу, взглянула на часы и улыбнулась.

— Ровно двадцать минут. Вы быстро обернулась, молодой человек.

— Стараемся вам помочь. — Я бросил в кресло принесенную теплую одежду, кивком указал на нее и на джутовый мешок, который опустошал Джекстроу. — Разделите все это между собой, да побыстрей. Я хочу, чтобы вы как можно скорей покинули самолет. Мои друзья вас проводят. Пожалуй, кто-нибудь один пусть останется, поможет мне наложить повязку этой молодой леди.

— Наложить повязку? — Это впервые заговорила «дорогостоящая» молодая женщина. Ее голос, видимо, стоил так же дорого, как и все то, что было на ней, и вызвал во мне сильное желание дать ей шлепка. — Зачем это? Что с ней приключилось?

— Перелом ключицы, — коротко ответил я.

— Перелом ключицы? — Пожилая дама вскочила с кресла, и на ее лице отразились тревога и возмущение. — Почему же вы ничего нам не сказали, безрассудный вы человек?

— Забыл, — кротко ответил я. — Да и что бы это дало?

Я взглянул на молодую женщину в норковой шубке. Видит Бог, мне очень не хотелось, чтобы осталась именно она, но пострадавшая производила впечатление болезненно застенчивой, и я был уверен, что она бы предпочла видеть возле себя кого-нибудь своего пола.

— Вы не смогли бы мне помочь?

Она одарила меня холодным удивленным взглядом, который был бы вполне естествен, если бы я обратился к ней с какой-нибудь неприличной просьбой, но, прежде чем она успела ответить, пожилая женщина с готовностью сказала:

— Я останусь. Буду рада вам помочь.

— Но... — начал я с сомнением, однако она не дала мне закончить.

— Не «кокайте»! И в чем дело? Думаете, я слишком стара для этого, так, что ли?

— Нет, нет! Конечно нет! — запротестовал я.

— Только не лгите, — сказала она, посмеиваясь. — Хотя вы и делаете это галантно. Но мы теряем драгоценное время, о котором вы так печетесь.

Мы пересадили девушку в первое кресло у прохода, где было просторнее, и только сняли с нее пальто, как меня окликнул Джесс.

— Мы пошли, сэр. Вернемся через двадцать минут.

Когда за последним пассажиром закрылась дверь, я вскрыл пакет с бинтами, а пожилая дама испытующе посмотрела на меня.

— А вы знаете, что надо делать?

— Более или менее. Я врач.

— Вот как? — Она посмотрела на меня, не скрывая подозрения. То ли моя неуклюжая, закапанная маслом одежда, то ли трехдневная поросль на моем лице, не знаю что именно, но что-то наверняка ее смущало. Впрочем, при данных обстоятельствах это было вполне естественно. — Вы в этом уверены?

— Вполне, — ответил я, начиная чувствовать раздражение. — И что я, по-вашему, должен сделать, чтобы доказать это? Помахать перед вами дипломом? Или повесить на шею медную дощечку с часами приема?

— Ну ладно, ладно, молодой человек! — Посмеиваясь, она похлопала меня по руке, потом повернулась к девушке. — Как вас зовут, дорогая?

— Елена. — Мы едва услышали, так тих был ее голос: ее смущение было поистине мучительным.

— Елена? Прелестное имя! — И в самом деле, то, как пожилая женщина произнесла его, придало ему какую-то особую прелесть. — Вы не англичанка? И не американка?

— Я из Германии, мадам.

— Не называйте меня «мадам». Знаете, вы прекрасно говорите по-английски. Так, значит, из Германии. Случайно не из Баварии?

— Да. — Довольно обычное лицо ее преобразилось, засияв улыбкой, и я мысленно поздравил старую даму с успехом, с каким ей удалось так легко отвлечь девушку от мыслей о ее бедственном положении. — Из Мюнхена. Может быть, знаете такой?

— Как свою ладонь, — спокойно ответила та. — Вы еще очень молоды, не правда ли?

— Мне семнадцать.

— Семнадцать! — Ностальгический вздох. — Ах, милая моя, я помню, когда мне было семнадцать лет! Тогда еще не было никаких трансатлантических лайнеров, это уж точно.

— Фактически братья Райт еще не поднимались в воздух, — буркнул я. Ее лицо действительно было мне знакомо, и мне стало досадно, что я сразу не вспомнил, скорее, не узнал ее. Видимо, это произошло по той причине, что ее привычное окружение совершенно не ассоциировалось с этим мрачным, насквозь промерзшим миром.

— Обижаете, молодой человек? — спросила она, но на лице ее не было выражения обиды.

— Не представляю себе, чтобы кто-нибудь захотел вас обидеть. Мир был у ваших ног уже во времена Эдуарда, мисс Ле Гард.

— Значит, вы меня узнали? — Она была искренне польщена.

— Трудно найти человека, который бы не узнал Мари Ле Гард. Или бы не знал вашего имени. — Я кивнул в сторону молодой девушки. — Смотрите, Елена тоже вас знает.

Действительно, по выражению благоговейного восхищения на лице молодой девушки из Германии было видно, что это имя ей тоже знакомо. Двадцать лет — королева мюзик-холла, тридцать — королева музыкальной комедии, любимая всеми, кто ее знал, не столько за талант, сколько за врожденную доброту и благожелательность, за полдюжины приютов для сирот в Британии и в Европе, которые она содержала. Мари Ле Гард была поистине одной из интернациональных фигур в артистическом мире.

— Да, да, я вижу, вы знаете мое имя. — Мари Ле Гард улыбнулась мне. — Но как вы меня узнали?

— Естественно по вашей фотографии. Я видел ее в «Лайфе» на прошлой неделе, мисс Ле Гард.

— Для друзей я просто Мари.

— Но я же вас не знаю, — возразил я.

— Я заплатила целое состояние, чтобы они отретушировали эту фотографию и сделали ее хотя бы презентабельной,— сказала она.— Это — превосходная фотография, тем более что она весьма мало похожа на то лицо, которое в действительности я вынуждена признать своим. Поэтому всякий, кто отождествляет меня с этой фотографией, мой друг до конца дней. Кроме того, — с улыбкой продолжала она, — я питаю самые дружеские чувства к тем, кто спас мне жизнь.

Я ничего не ответил, так как в этот момент все мое внимание сосредоточилось на том, чтобы поскорей закончить перевязку: Елена уже вся посинела от холода и не могла унять дрожи. Тем не менее она безропотно перенесла всю процедуру и благодарно улыбнулась мне, когда я закончил. Мари Ле Гард одобрительно посмотрела на повязку, наложенную мной.

— Теперь я убедилась, что вы действительно усвоили кое-что из своего ремесла, доктор... доктор...

— Мейсон. Питер Мейсон. Для друзей просто Питер.

— Ну, значит, Питер. А теперь, Елена, одевайтесь. Быстро, быстро!

Через пятнадцать минут мы были уже у нашего домика. Джекстроу отправился распрячь собак и крепко привязать их, а Джесс и я помогли обеим женщинам спуститься через люк по оледеневшей лестнице. Но как только мы сошли вниз, я забыл и о Мари Ле Гард, и о Елене. Не веря своим глазам, я смотрел на открывшуюся передо мной картину. Я смутно сознавал, что рядом со мной Джесс, на лице которого выражение гнева и изумления медленно сменяется выражением невольного ужаса, ибо то, что мы увидели, хотя и касалось нас всех, но больше всего касалось именно Джесса.

Раненый радист по-прежнему лежал там, где мы его оставили, тут же были и все остальные, стоя неровным полукругом у его койки и слева от плиты. А в центре лежал вверх дном, врезавшись углом в деревянный пол, наш большой металлический радиоприемник и передатчик, наш РКА — единственный источник контакта с внешним миром, единственное средство призвать на помощь в случае беды. Я почти не разбирался в радиотехнике, но тут понял с леденящей душу ясностью, как и все остальные, стоявшие словно завороженные полукругом, что наш передатчик приведен в полную негодность.

Понедельник, с двух до трех утра

Секунд тридцать прошли в полном молчании, тридцать секунд, нужные для того, чтобы я мог вновь положиться на свой голос и вообще заговорить. Когда же я наконец нарушил молчание, голос мой в неестественной тишине, которую нарушало лишь бесконечное дребезжание анемометра наверху, прозвучал тоже неестественно тихо.

— Великолепно! Право, великолепно! Прекрасное завершение прекрасного дня! — Я медленно оглядел всех, одного за другим, потом указал на разбитый передатчик. — Какой идиот позволил себе выкинуть такой номер, черт возьми?

— Как вы смеете разговаривать с нами таким тоном, сэр? — Человек с седыми волосами, которого я мысленно окрестил «полковником Дикси», шагнул вперед, и лицо его вспыхнуло от негодования. — Мы вам не дети, чтобы...

— Замолчите! — проговорил я довольно спокойно, но, должно быть, в моем тоне было нечто такое, что заставило его замолчать и сжать руки в кулаки. Я снова обвел всех взглядом. — Ну, говорите!

— Боюсь... боюсь, что это я, — заикаясь, проговорила стюардесса. Ее темные глаза неестественно расширились, лицо было белым и напряженным, как тогда, когда я впервые увидел ее. — Я одна виновата...

— Вы?! Не верю я вам! Вы ведь именно тот человек, который лучше всех должен знать, как необходимо радио в таких условиях...

— Тем не менее вам, видимо, придется поверить. — Спокойный, уверенный голос принадлежал человеку с рассеченным лбом. — В ту минуту никого, кроме нее, не было у передатчика.