Картер Браун - Настоящая партнерша

Ветер стал еще злее, поземка превратилась в плотную стену, сильно замедляя наше продвижение. Теперь мы шли спотыкаясь, сильно наклонившись вперед, чтобы удержать равновесие. Двести ярдов, триста, и вдруг почти на четверть мили дальше от места приземления мы внезапно обнаружили сам самолет, точнее, просто натолкнулись на него. В момент остановки он повернулся почти на девяносто градусов и плотно улегся поперек собственной дороги.

При слабом свете моего фонаря лайнер, даже несмотря на то, что фюзеляж покоился прямо на снегу, казался необычайно высоким и огромным, но в то же время было в нем нечто сиротливое.

Я не слышал ни малейшего звука, не видел никакого движения. Высоко над моей головой в одном из иллюминаторов, как мне показалось, мерцал слабый синий свет, но кроме него я не обнаружил никаких признаков жизни. 

Понедельник, с часу до двух ночи

Мои самые страшные опасения не оправдались, самолет не загорелся: ни зрение, ни слух не могли уловить никаких признаков пожара. Правда, не исключалась возможность, что какой-нибудь язычок пламени пробирается где-то внутри фюзеляжа или крыльев, выискивая каплю бензина или масла, которые помогли бы ему вспыхнуть и превратиться в разрушающее все преграды пламя. Еще менее вероятным казался тот факт, что достаточно хладнокровный пилот мог выключить зажигание и забыл бы перекрыть подачу горючего.

Джекстроу уже успел подключить прожектор к батарее и передал его мне. Я включил его, и он сработал. В нормальных условиях узкий, но яркий луч простирается до шестисот ярдов. Я направил его вправо, потом медленно перевел вперед.

Определить первоначальный цвет самолета было невозможно, весь фюзеляж уже покрылся инеем, который слепил глаза, отражая свет почти с интенсивностью хромированного зеркала. Хвостовая часть лайнера не была повреждена. Частично уцелел и фюзеляж, только передняя его часть была помята и разбита снизу — как раз против того места, где мы стояли. Левое крыло поднялось под углом около пяти градусов против нормы, поскольку самолет сидел не так плотно, как мне сначала показалось. Это крыло заслоняло от меня переднюю часть, но как раз за ним, чуть повыше, я увидел нечто такое, что заставило меня на какое-то время забыть о тех, кто был внутри, и приковало к себе мой взгляд и луч моего фонаря. Даже под слоем инея можно было различить крупные и четкие буквы: «ВОАС».

Какой черт занес лайнер этой компании в нашу часть света? Я знал, что самолеты SAS и KLM совершают трансполярные перелеты из Копенгагена и Амстердама в Виннипег, Лос-Анджелес и Ванкувер через Сёндре-Стрёмфьорд, расположенный юго-западнее, на западном побережье Гренландии, в полутора часах лета, как раз на полярном круге, и я был уверен, что самолеты «Пан Америкен» и «Транс Уорлд» выполняют встречные рейсы по этому же маршруту. Можно было бы предположить, что по прихоти погоды какой-нибудь из этих самолетов был вынужден отклониться от курса и залететь в наши места, но, чтобы нечто подобное случилось с лайнером ВОАС, было трудно поверить, во всяком случае, основываясь на тех данных, которыми я располагал.

— Я нашел, где выход, мистер Мейсон! — Джекстроу взял меня за руку и тем самым сразу вернул к действительности. Он показал на большую овальную дверь, нижний край которой находился на уровне наших глаз. — Может, попробуем?

Я услышал, как звякнула пара гаечных ключей, которые он взял с саней, и утвердительно кивнул. Я опустил прожектор на снег, укрепив его таким образом, чтобы он освещал дверь, взял один из ключей и подсунул его под .овальную дверцу: плоский его конец легко проник между дверцей и фюзеляжем. Джекстроу поступил точно так же. Мы попытались общими усилиями открыть дверь, но у нас ничего не вышло. Мы повторили нашу попытку второй и третий раз, но дверь не поддавалась. Тогда, чтобы локализовать давление, мы оба взялись за один ключ и на этот раз почувствовали, будто что-то шевельнулось. Но это был треск нашего гаечного ключа, похожий на пистолетный выстрел, ослабленный морозом. Гаечный ключ переломился, и мы оба упали.

Ни напряжение момента, ни мое почти полное невежество по части самолетов не могли служить оправданием. Я выругал себя за глупость, из-за которой потерял столько драгоценного времени, пытаясь открыть массивную дверь, запертую изнутри тяжелыми засовами, схватил прожектор и батарею, нырнул под вздымающийся хвост самолета и, проклиная ветер и несущийся снег, двинулся вперед, пока не достиг правого крыла.

Его конец зарылся глубоко в снег, лопасти воздушного винта отогнулись назад под прямым углом по сравнению с нормальным положением. Я подумал, что, пожалуй, смогу взобраться по крылу к фюзеляжу и разбить один из иллюминаторов, но после отчаянной борьбы с обледеневшей поверхностью крыла и порывами ветра я уже через несколько секунд отказался от этой затеи. Удержаться на крыле было невозможно. К тому же я вряд ли смог бы разбить иллюминатор, он, так же как и дверь, был рассчитан на то, чтобы выдерживать огромные нагрузки.

Спотыкаясь и скользя, мы быстро обогнули погребенный в обледеневшем снегу конец крыла и увидели торос, который внезапно остановил движение этого огромного лайнера, около пятнадцати футов в высоту и двадцати в ширину. Он заполнял угол, образованный передней частью фюзеляжа и передним ребром крыла. Но не основание крыла амортизировало первоначальный удар. Достаточно было бросить беглый взгляд на нос самолета, чтобы понять это. Самолет, несомненно, врезался в ледяную гору правой частью кабины управления: ветровые стекла там были разбиты вдребезги, фюзеляж как будто распороло и вдавило внутрь на шесть-семь футов, и мысль о том, что случилось с пилотом, сидевшим в этой части кабины в момент столкновения, была просто невыносимой, но, как бы то ни было, мы нашли вход внутрь.

Я направил прожектор таким образом, чтобы его луч светил прямо в разбитую кабину, прикинул расстояние до нижнего края козырька, там было добрых девять футов, и подпрыгнул. Мои руки в рукавицах уцепились за раму, но сразу же соскользнули с обледеневшей поверхности. Тогда я попытался схватиться за одну из стоек окна, почувствовал, как пальцы коснулись толстого стекла, оно не было полностью разбито, и сорвался бы и упал, если бы не Джекстроу, который бросился вперед и поддержал меня. Удержавшись коленями на плечах Джекстроу, я взял в руку пожарный топор и отбил все осколки, которые оставались на окне. Вот уж никак не думал, что стекло может быть таким прочным и что окна в кабинах самолетов настолько узки: в своей громоздкой меховой одежде я протиснулся внутрь с большим трудом.

Я упал на мертвеца. Даже в темноте я сразу понял, что этот человек мертв. Я нащупал под паркой фонарик, на несколько секунд включил его и выключил. Это был второй пилот. Он принял на себя всю силу удара и был буквально раздавлен, зажатый между своим креслом и грудой покореженного металла, который прежде был рычагами управления и приборной доской. Я еще никогда не видел, чтобы человека так изуродовало. Это кошмарное зрелище даже не поддавалось описанию. Если живые и раненые в самолете должны увидеть что-то, так только не это.

Я повернулся и высунулся наружу. Джекстроу стоял прямо подо мной, прикрыв от ветра обращенные ко мне глаза руками в варежках.

— Принесите одеяло! — крикнул я. — Е[ет, лучше всего джутовый мешок. И сумку с морфием! И давайте сюда сани!

Он вернулся через двадцать секунд. Я поймал мешок и сумку, положил их позади себя на покореженный пол кабины и протянул Джекстроу руку. Но в этом не было необходимости. Хотя атлетизм отнюдь не присущ низкорослым и коренастым гренландцам, Джекстроу был самым ловким и проворным человеком, с которым мне когда-либо приходилось встречаться. Он подпрыгнул, ухватился левой рукой за нижний край козырька, а правой — за среднюю стойку и так легко перебросил ноги и корпус в кабину, будто каждый день занимался подобными упражнениями.

Я попросил его посветить мне, порылся в мешке и вытащил оттуда одеяло. Накрыл им второго пилота, подвернув углы одеяла под изуродованные обломки металла, чтобы его не унесло ледяным ветром, который уже метался и свистел в разрушенной кабине управления.

— Перевод добра, конечно, — пробормотал я. — Ну да ладно! Зрелище не из приятных!

— Куда там! — согласился Джекстроу. Голос его звучал ровно, без всяких эмоций. — А как с этим?

Я посмотрел в левую часть кабины. Она была почти не повреждена, и главный пилот, все еще пристегнутый ремнями, сидел в своем кресле, привалившись к боковому стеклу. Казалось, он был цел и невредим. Я стянул меховую рукавицу, варежку и перчатку и дотронулся до его лба. К этому времени мы пробыли на жестоком холоде более пятнадцати минут, и я готов был поклясться, что никакая человеческая плоть не может быть холоднее моей руки. Но я ошибся. Тогда я снова надел перчатки и рукавицы и отвернулся от него: одного прикосновения мне было достаточно. Этой ночью я не собирался производить посмертные вскрытия.

Продвинувшись еще на несколько футов, мы наткнулись на радиста в его рубке. Он полусидел, полулежал у переборки, куда его, очевидно, отбросило в момент удара самолета о землю. Его правая рука все еще сжимала рычажок на переднем щитке приемника, видимо, его оторвало от передатчика, который, судя по его виду, уже никогда ничего не передаст.

На переборке, за головой радиста, тускло поблескивала в свете фонаря кровь. Я склонился над радистом. Он находился без сознания, но я видел, что он еще дышит. Я снова обнажил руку и осторожно коснулся пальцами его затылка. «Как, черт возьми, — подумал я со смешанным чувством безнадежности и злости,— оперировать человека с проломленным черепом?» В том состоянии, в котором он сейчас находился, я не поручился бы за его жизнь, даже если бы он очутился в лучшей операционной Лондона. Если его спасут, он навсегда останется слепым, ибо зрительный нерв у него, безусловно, поврежден. Я пощупал пульс: учащенный, слабый, несколько аритмичный. У меня мелькнула мысль, вызвавшая жалость и одновременно облегчение, что мне, по всей вероятности, вряд ли придется его оперировать. Если после неизбежно грубой процедуры извлечения его из самолета и препровождения в наш домик он все-таки останется жив, это будет настоящим чудом.