Картер Браун - Настоящая партнерша

— Вынужденная остановка, — сказал я. — Сейчас мы снова тронемся. Но мне нужен один человек для наблюдения.

Веджеро и Коразини почти одновременно предложили свои услуги, но я отрицательно покачал головой.

— Вы оба постарайтесь, насколько это возможно, хорошенько выспаться и отдохнуть. Вы мне понадобитесь позже. Может быть, вы не откажетесь, мистер Малер?

Малер был бледен, и вид у него был больной, но он кивнул в знак согласия, а Веджеро заметил спокойным тоном:

— Видимо, Коразиии и я находимся в числе первых в вашем списке подозреваемых, не так ли?

— Во всяком случае, я бы не поставил вас в конце этого списка,— отпарировал я, подождал, пока Малер выберется наружу, а потом опустил полог и направился к месту водителя.

Как ни странно, Теодор Малер оказался необыкновенно разговорчивым. Он как будто жаждал выговориться. Это настолько не соответствовало представлению, которое сложилось у меня о нем, что я был более чем удивлен.

«Может быть, от одиночества, — подумал я, — или из желания забыть о ситуации, или отвлечь от себя подозрения?»

Только позже я понял ошибочность моих предположений.

— Так что же, мистер Малер, похоже, что ваша поездка по Европе несколько задерживается! — Мне приходилось почти выкрикивать слова, чтобы он услышал меня в грохоте тягача.

— Не по Европе, доктор Мейсон. — Я слышал пулеметную дробь, которую выбивали его зубы. — По Израилю.

— Вы там живете?

— Никогда в жизни там не был. — Наступила пауза, а когда он снова заговорил, его голос утонул в шуме двигателя. Мне показалось, что я уловил слова «мой дом».

— Вы собираетесь начать там новую жизнь, мистер Малер?

— Мне шестьдесят девять... завтра исполнится, — уклончиво сказал он. — Новую жизнь? Скажем точнее, что я собираюсь покончить со старой.

— И вы собираетесь жить там и найти там свой дом, прожив шестьдесят девять лет в другой стране?

И он рассказал мне свою историю, которую я уже слышал не раз, с сотней вариаций.

Он был русским евреем, в 1906 году вынужден был бежать вместе с отцом, оставив мать и двух братьев, спасаясь от жестокой резни, устроенной «черносотенцами». Его мать, как он узнал позже, пропала без вести, а оба брата выжили только для того, чтобы умереть в мучениях: один во время восстания в Белостокском гетто, а второй — в газовой камере Треблинки. Сам он работал на швейной фабрике в Нью-Йорке, окончил вечернюю школу, работал в нефтяной компании, .женился и после смерти жены прошлой весной решил осуществить вековое стремление своего народа, вернуться на его священную землю. Это была трогательная, глубоко волнующая история, ко я не поверил ни одному ее слову.

Каждые двадцать минут я менялся местами с Джекстроу, и так тянулись долгие ночные часы. Холод усиливался, а луна и звезды совершали свой путь по черному небосводу. Потом луна зашла, чернота арктической ночи легла на плато, и я с чувством благодарности остановил тягач, и тишина, беззвучная, глубокая и бесконечно сладостная, разлилась повсюду, где только что все дрожало от оглушительного рева большого двигателя и металлического громыхания гусениц.

За чашкой черного кофе без сахара, но с галетами я объяснил пассажирам, что мы остановились лишь на три часа и что будет лучше, если они воспользуются этой остановкой и поспят: у большинства, включая и меня, глаза были красными, и все мы просто падали от усталости. Три часа, не больше: не часто Гренландия дарит путникам такую погоду, и упустить такой случай просто нельзя.

Когда я пил кофе, рядом со мной оказался Теодор Малер. Почему-то он был обеспокоен, дергался, нервничал, ему было явно не по себе. Его взгляд и внимание были настолько рассеяны, что я решил воспользоваться его состоянием и тут же выяснить все, что мне было нужно.

Допив кофе, я шепнул ему, что хочу обсудить с ним конфиденциально один маленький вопрос. Он удивленно взглянул на меня, немного поколебался, а потом, кивнув в знак согласия, последовал за мной в темноту.

Пройдя ярдов сто, я остановился, направил фонарик прямо в лицо Малеру и, вынув свой пистолет, держал его так, чтобы дуло попало в ярко-белый луч. У Малера перехватило дыхание, глаза его расширились от удивления и страха.

— Приберегите этот спектакль для судей, Малер, — проговорил я с мрачной холодностью. — Меня этим не проведешь. Мне нужно лишь одно: ваш пистолет'

Вторник, с семи утра до полуночи

— Мой пистолет? — Малер медленно поднял вверх руки. Голос его звучал нетвердо. — Я... я не понимаю, доктор Мейсон. У меня нет пистолета.

— Ну разумеется! — Я вскинул дуло пистолета, чтобы усилить эффект слов. — Повернитесь!

— Что вы хотите? Вы совершаете...

— Повернитесь!

Он повернулся ко мне спиной. Я подошел к нему вплотную, приставил дуло пистолета к его спине и начал обыскивать его.

На нем были два пальто, жакет, несколько свитеров и шарфов, две пары брюк и слой за слоем нижнего белья: обыскивать его было нелегко. Я потратил целую минуту, чтобы убедиться, что при нем нет пистолета и вообще никакого оружия. После этого я отступил, и он снова повернулся ко мне лицом.

— Надеюсь, вы удовлетворены, доктор Мейсон?

— Посмотрим, что мы найдем в вашем чемодане. Что касается прочего, я вполне удовлетворен. Я получил нужные мне доказательства! — С этими словами я осветил горсть сахара, который изъял у него из одного из внутренних карманов. В обоих карманах внутреннего пальто было больше двух фунтов. — Будьте любезны, мистер Малер, объясните, откуда вы его взяли?

— Нужно ли объяснять? — Голос его звучал почти неслышно. — Я украл его, мистер Мейсон.

— Вот именно, украли! Чрезвычайно мелкий поступок для человека, который действует в таких масштабах, как вы. Вам ужасно не повезло, Малер, что я случайно посмотрел на вас, когда объявили о пропаже сахара. Вам ужасно не повезло, что, когда вы пили кофе, я, воспользовавшись плохим освещением, незаметно отхлебнул из вашей чашки: ваш кофе был насыщен сахаром, ложка бы стояла! Странно, не правда ли, Малер, что такая крохотная уступка жадности может погубить все дело. Но, по-моему, всегда так и бывает, серьезная промашка никогда не выдаст большого преступника, потому что он никогда таковой не допустит. Если бы вы оставили сахар в покое, когда разбивали радиолампы, я бы так ничего и не узнал. Кстати, куда вы дели остальной сахар? Он у вас? Или вы его выбросили?

— Вы глубоко заблуждаетесь, доктор Мейсон. — Теперь голос Малера уже не дрожал, и, если он и испытывал страх или чувство вины, я ничего не мог заметить. Но я уже прошел, и причем давно, ту стадию наивности, когда человек надеется обнаружить в преступнике подобные чувства. — Я не трогал эти лампы. И не считая нескольких горстей сахара, которые я взял, весь мешок остался там, где был...

— Конечно, конечно... — Я помахал пистолетом. — У меня в руке оружие, Малер! Поверьте мне, я без колебания воспользуюсь им!

— Верю. Я считаю, что в случае необходимости вы были бы беспощадны. Да, я не сомневаюсь, что вы, доктор, человек твердый. Но также упрямый, импульсивный и не очень изощренный в тонкостях. Я с уважением наблюдаю, как эффективно и бескорыстно вы справляетесь с тяжелой и безобразной ситуацией, и я не хочу видеть, как вы публично сваляете дурака. — Он поднял руку к отвороту пальто. — Позвольте, я вам кое-что покажу.

Я вновь направил на него пистолет, но жест этот был совершенно напрасен. Движения Малера, когда он сунул руку под свои два пальто, были плавны и неторопливы. Также плавно и неторопливо он вынул руку и протянул мне карточку в кожаной обложке. Я отступил на несколько футов, раскрыл карточку и посмотрел на нее.

Одного взгляда было достаточно. Я видел такие карточки и раньше, десятки раз, но на эту я смотрел как на диковинку. Опрокидывались все сложившиеся в моем уме предположения, и мне нужно было время, время для переориентации, для понимания, для подавления профессионального страха, возникшего во мне, когда я понял, в чем дело. Потом я медленно закрыл карточку, стянул с лица защитную маску, шагнул к Малеру и стащил маску с него. В резком свете фонаря его лицо выглядело бледным и посиневшим от холода, и я заметил напряжение мышц, когда он стиснул зубы, чтобы они не стучали.

— Дыхните! — сказал я.

Он повиновался, и все мои сомнения сразу исчезли: сладковатое, отдающее ацетоном дыхание, типичное при давнем и запущенном диабете, не спутаешь ни с чем другим. Я без слов вернул ему карточку и сунул пистолет в карман парки.

Потом я спокойно спросил:

— И давно это у вас, мистер Малер?

— Тридцать лет.

— Да, давненько. И прогрессирует? — Мне было не до профессиональной сдержанности. Диабетик доживает до пожилого возраста лишь потому, что соблюдает диету и все предписания врача, и, как правило, он хорошо знает все о своей болезни.

— Мой врач согласился бы с вами. — Я уловил усмешку на его лице, прежде чем он снова натянул маску, и усмешка эта была невеселой. — И я тоже.

— Инъекции дважды в день?

— Дважды, — кивнул он. — До завтрака и вечером.

— Но разве вы не возите с собой шприц и...

— Обычно вожу, — перебил он меня. — Но на этот раз не захватил. В Гандере врач сделал мне укол, а так как я обычно могу продержаться несколько часов без неприятных последствий, я решил потерпеть до Лондона. — Он похлопал по нагрудному карману. — Эта карточка действительна везде.

— За исключением ледниковых плато, — с горькой иронией проговорил я. — Впрочем, вы, конечно, не предполагали, что окажетесь в таком месте. На какой диете вы были?

— С высоким содержанием белка.

— Поэтому сахар? — Я посмотрел на белые кусочки, все еще зажатые в моей левой перчатке.