— Отдыхать?

— Увы, нет, — он усмехнулся. — Принять новую Глобальную компанию по производству тракторов под Глазго. Может быть, слышали?

— Слышал... Ну, мистер Коразини, вы здесь у нас будете на вес золота. У нас есть неисправный престарелый тягач, который приводится в действие только при помощи многократных атак четырехфунтового молота. Фирмы «Ситроен». Старая модель.

— Но как? — Он почему-то смешался. — Конечно, я могу попробовать...

— Мне кажется, что фактически вы уже много лет не прикасались ни к одному трактору, — прервала его проницательная Мари Ле Гард. — Не так ли, мистер Коразини?

— Боюсь, что так, — скорбно согласился тот. — Но в данной ситуации я охотно приложил бы к нему руку..

— У вас будут все возможности для этого, — пообещал ему я. Потом мой взгляд остановился на человеке, сидевшем рядом с ним.

— Смолвуд, — назвал себя священник. Он все время потирал свои худые, бледные руки, пытаясь согреть их. — Преподобный Джозеф Смолвуд. Делегат от Вермонта на Международную генеральную ассамблею Униатской и Свободной объединенных церквей в Лондоне. Может быть, вы слышали, это наша самая значительная конференция за много лет.

— Нет, к сожалению, не слышал, — покачал я головой. — Но пусть это вас не огорчает. Мы получаем газеты лишь от случая к случаю. Ну а вы кто, сэр?

— Солли Ливии, из Нью-Йорка, — ответил маленький человек в клетчатой куртке. Он вытянул руку и с видом собственника обхватил могучие плечи молодого человека, сидящего рядом с ним. — А это мой мальчик, Джонни.

— Ваш мальчик? Ваш сын? — Мне даже показалось, что у них есть сходство.

— Боже упаси! — манерно растягивая слова, проговорил молодой человек.— Меня зовут Джонни Веджеро, а Солли — мой менеджер. Сожалею, что должен внести диссонанс в столь высокое общество...— Его взгляд охватил всю нашу компанию и многозначительно задержался на «дорогостоящей» молодой даме, его соседке, — ...но я собираюсь стать обыкновенным кулачным бойцом, то есть боксером. Так, Солли?

— Вы только послушайте его! — воскликнул Солли Ливии и поднял к небу сжатые кулаки. — Только послушайте! Он еще вздумал извиняться. Джонни Веджеро — будущий чемпион в тяжелом весе — извиняется за то, что он боксер! Светлая надежда мира, вот что он такое! Выступал под номером три против чемпиона. Знакомое имя на всех...

— А вы спросите доктора Мейсона, слышал ли он когда-нибудь обо мне, — предложил Веджеро.

— Ну, это еще ничего не значит, — улыбнулся я. — На мой взгляд, вы не очень похожи на боксера, внешне и на слух. Я не знал, что бокс включен в учебный план Йельского университета. Или это было в Гарвардском?

— В Принстонском, — усмехнулся он. — Только не понимаю, что в этом смешного! Вспомните хотя бы Танни с его Шекспиром. А Роланд ля Старца! Он был студентом, когда боролся за звание чемпиона мира. Чем я хуже?

— Вот именно! — Эта реплика должна была прозвучать как гром, но только не с голосом Солли. — Чем он хуже? А когда мы обкорнали этого вашего английского чемпиона, трясущегося старикашку, выступавшего против чемпиона под номером два только по самой большой несправедливости, какая случалась во всей славной истории бокса, когда мы уложили этого бывшего...

— Ну, хватит, Солли, — перебил его Веджеро. — К чему такое старание? Ведь ближайший репортер находится по меньшей мере в тысяче миль отсюда. Прибереги свои золотые слова на будущее.

— Да я просто практикуюсь, мой мальчик. За десять слов давали один пенс, а мне нужно накопить тысячи...

— Тише, Солли, тише. Надо следить за произношением. А теперь замри!

Солли замер, и я смог повернуться к девушке, сидящей рядом с Веджеро.

— А вы, мисс?

— ...Мисс Денсби-Грегг. Может быть, слышали?

— Нет, не слышал. — Я наморщил лоб. — Действительно не слышал.

На самом деле я, конечно, слышал о ней и теперь сообразил, что раз двадцать встречал ее имя и фотографии среди имен других состоятельных безработных и бездельников, которыми пестрели колонки сплетен в больших ежедневных газетах. Их иронически называли «эрзац-обществом», и их деятельность, часто совершенно идиотская и совершенно бесполезная, служила для миллионов людей источником неиссякаемого интереса. Я вспомнил, что мисс Денеби-Грегг была особенно активна на поприще благотворительности, хотя, возможно, не была сильна в составлении балансовых отчетов. Она нежно улыбнулась мне.

— Что ж, пожалуй, это не так уж удивительно. Вы и в самом деле несколько далеки от центра событий, не так ли? — Она посмотрела в ту сторону, где сидела малютка со сломанной ключицей. — А это Флеминг.

— Флеминг? — На этот раз я наморщил лоб в искреннем недоумении. — Вы имеете в виду Елену?

— Флеминг. Она моя личная горничная.

Ваша личная горничная, — повторил я и почувствовал, как но мае закипает гнев. — Ваша собственная горничная! И нам даже не пришло в голову вызваться помочь мне, когда я перевязывал ей плечо!

— Мисс Ле Гард опередила меня, — хладнокровно возpазила та. — Так зачем же мне лезть?

— Вот именно, мисс Денсби-Грегг, зачем? — одобрительным тоном заметил Джонни Веджеро и посмотрел на нее долгим, оценивающим взглядом. — Ведь вы могли бы запачкать ручки!

Впервые за все время тщательно сделанный фасад дал трещину: улыбка механически застыла, и лицо покраснело. Мисс Денсби-Грегг ничего не ответила, возможно, ей просто нечего было сказать. Такие люди, как Джонни Веджеро, никогда не подходили даже к окраинам ее защищенного властью денег мира, и она не знала, как ей вести себя с ним.

— Итак, остаетесь вы двое, — поспешно сказал я.

«Полковник Дикси» с багровым лицом и белыми волосами сидел рядом с маленьким худощавым евреем. Вместе они составляли странную пару.

... Теодор Малер, — спокойно проговорил маленький человечек. Я подождал, но он ничего не добавил. Ничего не скажешь, общительный человек!

— Брустер, — заявил второй и выдержал многозначительную паузу. — Сенатор Хофман Брустер. Рад буду помочь по мере своих сил, доктор Мейсон.

— Благодарю вас, сенатор. Вас, по крайней мере, я знаю... — И действительно, благодаря его великолепному таланту создавать саморекламу половина западного мира знала, кто такой этот громогласный, яростный, но честный противник коммунистических идей, сенатор с юго-запада. — Собрались в поездку по Европе?

— Вроде этого. — У него был свойственный политику дар придавать даже самым незначительным словам государственное значение. — Как председатель одной из наших комиссий, я... Впрочем, назовем это поездкой для сбора фактов.

— Жена и секретарь отправлены заранее на скромном пассажирском пароходе, так я понимаю, — кротко заметил Веджеро и покачал головой. — Ну и здоровую же кучу грязи разгребли ваши мальчики из комиссии Конгресса... Той комиссии, которая расследовала расходы американских сенаторов за границей.

— Совершенно ненужное замечание, молодой человек, — холодно заметил Брустер. — И к тому же оскорбительное.

— Наверное, вы правы, — согласился Веджеро. — Но это вырвалось у меня непроизвольно. Прошу простить, сенатор.

Было видно, что молодой человек говорил искренне.

«Ну и сборище, — почти с отчаянием подумал я. — Вот уж повезло! И с ними нам предстоит жить среди льдов Гренландии! Делец, звезда музыкальной комедии, священник, боксер, несдержанный на язык, хотя и с культурной речью, его менеджер-паяц, молодая светская бездельница из Лондона, ее юная горничная-немка, сенатор, молчаливый еврей, стюардесса, близкая к истерическому срыву, по крайней мере с виду, и тяжело раненный пилот, жизнь которого висит на волоске». Но как бы то ни было, а они оказались у меня на руках, и на меня легла тяжелая ответственность сделать все возможное, чтобы переправить этих людей в безопасное место.

Эта перспектива ужасала меня. Как, черт возьми, хотя бы приступить к этому? Как выполнить эту задачу с людьми, не имеющими соответствующей одежды, способной защитить их от режущего ветра и нечеловеческого холода, с людьми, не имеющими ни знаний, ни опыта передвижения по Арктике, не обладающими, за двумя-тремя исключениями, физической силой, которая так необходима в жестких условиях. Путей к решению этой проблемы я не видел.

Но если в этот момент они и были чего-то лишены, то отнюдь не дара речи. Животворное тепло бренди, к несчастью, точнее, к несчастью для меня, оказало побочное действие, оно развязало им языки. У них были наготове тысяча и один вопрос, и они, видимо, считали, что на каждый из них у меня есть готовый ответ.

Строго говоря, они задали мне всего полдюжины вопросов, но в тысяча и одной вариации: как мог пилот отклониться от курса на многие сотни миль? Может быть, испортились приборы? Или пилот сошел с ума? Но ведь рядом с ним был его помощник и второй пилот! Или, может быть, отказало радио? Когда они вылетели из Гандера, было страшно холодно, так, может быть, обледенели закрылки или рычаги управления, и это заставило самолет отклониться от курса? Но если бы это случилось на самом деле, почему же никто не предупредил пассажиров о возможной аварии?

Я постарался как молено убедительнее ответить на их вопросы, но последние из них в сущности сводились к одной теме, о которой я знал не больше, чем они.

— Но вы недавно сказали, что, может быть, знаете о чем-то больше, чем мы, — возразил Коразини, устремив на меня пристальный взгляд. — О чем же, доктор Мейсон?

— Что-что? Ах да, припоминаю...— На самом деле я ничего не забывал, но в моей голове уже начали появляться мысли, которые подсказывали мне, что лучше держать все свои соображения при себе. — Видите ли, мистер Коразини, я не могу сказать, что знаю, ведь меня в самолете не было, когда произошла авария, но я могу кое о чем догадываться, далее не имея достоверных данных. Догадки мои основаны на научных наблюдениях, сделанных на нашей и на других подобных станциях в Гренландии, отчасти за последние полтора года.