– Как? – воскликнул мистер Баркер, вскакивая на ноги.

– Я согласен с мистером Баком,– объявил король.

– Да еще бы нет.– Тот сорвался на крик и тоже вскочил.– Я же говорю…

– Я согласен с мистером Баком,– повторил король.– Вот и конец переговорам.

Все поднялись из-за стола, и один лишь Уэйн не выказывал ни малейшего волнения.

– В таком случае,– сказал он,– Ваше Величество, наверно, разрешит мне удалиться? Я свое последнее слово сказал.

– Разрешаю вам удалиться,– сказал Оберон с улыбкой, однако ж не поднимая глаз. И среди мертвого молчанья лорд-мэр Ноттинг-Хилла прошествовал к дверям.

– Ну? – спросил Уилсон, оборачиваясь к Баркеру.– Ну и как же?

Баркер безнадежно покачал головой.

– Место ему – в лечебнице,– вздохнул он.– Но хотя бы одно ясно – его можно сбросить со счетов. Чего толковать с сумасшедшим?

– Да, – сказал Бак, мрачно и решительно соглашаясь.– Вы совершенно правы, Баркер. Он парень-то неплохой, но это верно: чего толковать с сумасшедшим? Давайте рассудим попросту: пойдите скажите первым десяти прохожим, любому городскому врачу, что одному тут предложили полторы тысячи фунтов за земельный участок, которому красная цена четыреста, а он в ответ что-то мелет о нерушимых правах Ноттинг-Хилла и называет его священной горой. Что вам скажут, как вы думаете? На нашей стороне здравый смысл простых людей – чего еще нам надо? На чем все законы держатся, как не на здравом смысле? Я вот что скажу, Баркер: правда, хватит трепаться. Прямо сейчас посылаем рабочих – и с Насосным переулком покончено. А если старина Уэйн хоть слово против брякнет – мы его тут же в желтый дом. Поговорили – и будет.

У Баркера загорелись глаза.

– Извините за комплимент, Бак, но я всегда считал вас настоящим человеком дела. Я вас целиком поддерживаю.

– Я, разумеется, тоже,– заявил Уилсон. Бак победно выпрямился.

– Ваше Величество,– сказал он, в новой роли народного трибуна, – я смиренно умоляю Ваше Величество поддержать это наше предложение, с которым все согласны. И уступчивость Вашего Величества, и наши старания – все было впустую, не тот человек. Может, он и прав. Может, он и взаправду Бог, а нет – так дьявол. Но в интересах дела мы решили, что он – умалишенный. Начнешь с ним канителиться – пиши пропало. Мы канителиться не станем, и без всяких проволочек принимаемся за Ноттинг-Хилл.

Король откинулся в кресле.

– Хартия предместий…– звучно выговорил он.

Но Бак теперь уже взял быка за рога, сделался осторожнее и не проявил неуважения к монаршим дурачествам.

– Ваше Величество,– сказал он, почтительно поклонившись,– я слова не скажу против ваших деяний и речений. Вы человек образованный, не то что я, и стало быть, какие ни на есть, а есть причины – интеллектуальные, наверно,– для всей этой круговерти. Но я вас вот о чем спрошу – и пожалуйста, если можно, ответьте мне по совести. Вы когда сочиняли свою Хартию предместий – вы могли подумать, что явится на свет Божий такой Адам Уэйн? Могли вы ожидать, что ваша Хартия – пусть это будет эксперимент, пусть декорация, пусть просто шутка, не важно, – но что она застопорит огромные деловые начинания, перегородит дорогу кебам, омнибусам, поездам, что она разорит полгорода и приведет чуть ли не к гражданской войне? На что бы вы ни рассчитывали, но уж не на это, верно?

Баркер и Уилсон восхищенно посмотрели на него; король взглянул еще восхищенней.

– Лорд-мэр Бак,– сказал Оберон,– ораторствуете вы так, что лучше некуда. И я как художник слова великодушно снимаю перед вами шляпу. Нет, я нимало не предвидел возникновения мистера Уэйна. Ах! если б у меня хватило на это поэтического чутья!

– Благодарствуйте, Ваше Величество, – с почтительной поспешностью отозвался Бак.– Ваше Величество всегда изъясняетесь внятно и продуманно, и я не премину сделать вывод из ваших слов. Раз ваш заветный замысел, каков бы он ни был, не предполагал возникновения мистера Уэйна, то исчезновение мистера Уэйна вам тоже нипочем. Так позвольте уж нам снести к чертовой матери этот треклятый Насосный переулок, который мешает нашим замыслам и ничуть, как вы сами сказали, не способствует вашим.

– Вмазал! – заметил король с восторженным безучастием, словно зритель на матче.

– Уэйна этого,– продолжал Бак, – любой доктор тут же упрячет в больницу. Но этого нам не надо, пусть его просто посмотрят. А тем временем ну никто, ну даже он сам, не понесет ни малейшего урона из-за обновления Ноттинг-Хилла. Мы-то, само собой, не понесем: мы это дело тихо обмозговывали добрых десять лет. И в Ноттинг-Хилле никто не пострадает: все его нормальные обитатели ждут не дождутся перемен. Ваше Величество тоже останется при своем: вы же сами говорите и, как всегда, здраво, что никак не предвидели появления этого оглашенного. И, повторяю, сам он тоже только выиграет: он – малый добродушный и даже даровитый, а ежели его посмотрит доктор-другой, так толку будет больше, чем от всех свободных городов и священных гор. Словом, я полагаю – извините, если это на ваш слух дерзко звучит,– что Ваше Величество не станет препятствовать продолжению строительных работ.

И мистер Бак уселся под негромкий, но восторженный гул одобрения.

– Мистер Бак, прошу у вас прощенья за посещавшие меня порой изящные и возвышенные мысли, в которых вам неизменно отводилась роль последнего болвана. Впрочем, мы сейчас не о том. Предположим, пошлете вы своих рабочих, а мистер Уэйн – он ведь на это вполне способен – выпроводит их с колотушками?

– Я подумал об этом, Ваше Величество,– с готовностью отвечал Бак,– и не предвижу особых затруднений. Отправим рабочих с хорошей охраной, отправим с ними – ну, скажем, сотню алебардщиков Северного Кенсингтона (он брезгливо ухмыльнулся), столь любезных сердцу Вашего Величества. Или, пожалуй, сто пятьдесят. В Насосном переулке всего-то, кажется, сотня жителей, вряд ли больше.

– А если эта сотня все-таки задаст вам жару? – задумчиво спросил король.

– В чем дело, пошлем две сотни,– весело возразил Бак.

– Знаете ли,– мягко предположил король,– оно ведь может статься, что один алебардщик Ноттинг-Хилла стоит двух северных кенсингтонцев.

– Может и такое статься,– равнодушно согласился Бак.– Ну что ж, пошлем двести пятьдесят.

Король закусил губу.

– А если и этих побьют? – ехидно спросил он.

– Ваше Величество,– ответствовал Бак, усевшись поудобнее, – и такое может быть. Ясно одно – и уж это яснее ясного: что война – простая арифметика. Положим, выставит против нас Ноттинг-Хилл сто пятьдесят бойцов. Ладно, пусть двести И каждый из них стоит двух наших – тогда что же, пошлем туда не четыре даже сотни, а целых шесть, и уж тут хочешь не хочешь, наша возьмет. Невозможно ведь предположить, что любой из них стоит наших четверых? И все же – зачем рисковать? Покончить с ними надо одним махом. Шлем восемьсот, сотрем их в порошок – и за работу.

Мистер Бак извлек из кармана пестрый носовой платок и шумно высморкался.

– Знаете ли, мистер Бак,– сказал король, грустно разглядывая стол,– вы так ясно мыслите, что у меня возникает немыслимое желание съездить вам, не примите за грубость, по морде. Вы меня чрезвычайно раздражаете. Почему бы это, спрашивается? Остатки, что ли, нравственного чувства?

– Однако же, Ваше Величество,– вкрадчиво вмешался Баркер,– вы же не отвергаете наших предложений?

– Любезный Баркер, ваши предложения еще отвратительнее ваших манер. Я их знать не хочу. Ну, а если я вам ничего этого не позволю? Что тогда будет?

И Баркер отвечал вполголоса:

– Будет революция.

Король быстро окинул взглядом собравшихся. Все сидели потупившись; все покраснели. Он же, напротив, странно побледнел и внезапно поднялся.

– Джентльмены,– сказал он,– вы меня приперли к стенке. Говорю вам прямо, что, по-моему, полоумный Адам Уэйн стоит всех вас и еще миллиона таких же впридачу. Но за вами сила и, надо признать, здравый смысл, так что ему несдобровать. Давайте собирайте восемьсот алебардщиков и стирайте его в порошок. По-честному, лучше бы вам обойтись двумя сотнями.

– По-честному, может, и лучше бы,– сурово отвечал Бак,– но это не по-хорошему. Мы не художники, нам неохота любоваться на окровавленные улицы.

– Подловато, – сказал Оберон.– Вы их задавите числом, и битвы никакой не будет.

– Надеемся, что не будет,– сказал Бак, вставая и натягивая перчатки.– Нам, Ваше Величество, никакие битвы не нужны. Мы мирные люди, мы народ деловой.

– Ну что ж,– устало сказал король,– вот и договорились. Он мигом вышел из палаты; никто и шевельнуться не успел.

* * *

Сорок рабочих, сотня бейзуотерских алебардщиков, две сотни южных кенсингтонцев и три сотни северных собрались возле Холланд-Парка и двинулись к Ноттинг-Хиллу под водительством Баркера, раскрасневшегося и разодетого. Он замыкал шествие; рядом с ним угрюмо плелся человек, похожий на уличного мальчишку. Это был король.

– Баркер,– принялся он канючить,– вы же старый мой приятель, вы знаете мои пристрастия не хуже, чем я ваши. Не надо, а? Сколько потехи-то могло быть с этим Уэйном! Оставьте вы его в покое, а? Ну что вам, подумаешь – одной дорогой больше, одной меньше? А для меня это очень серьезная шутка – может, она меня спасет от пессимизма. Ну, хоть меньше людей возьмите, и я часок-другой порадуюсь. Нет, правда, Джеймс, собирали бы вы монеты или, пуще того, колибри, и я бы мог раздобыть для вас монетку или пташку – ей-богу, не пожалел бы за нее улицы! А я собираю жизненные происшествия – это такая редкость, такая драгоценность. Не отнимайте его у меня, плюньте вы на эти несчастные фунты стерлингов. Пусть порезвятся ноттингхилльцы. Не трогайте вы их, а?

– Оберон,– мягко сказал Баркер, в этот редкий миг откровенности обращаясь к нему запросто,– ты знаешь, Оберон, я тебя понимаю. Со мною тоже такое бывало: кажется, и пустяк, а дороже всего на свете. И дурачествам твоим я, бывало, иногда сочувствовал. Ты не поверишь, а мне даже безумство Адама Уэйна бывало по-своему симпатично. Однако же, Оберон, жизнь есть жизнь, и она дурачества не терпит. Двигатель жизни – грубые факты, они вроде огромных колес, и ты вокруг них порхаешь, как бабочка, а Уэйн садится на них, как муха.