Это было то же самое лицо, возможно, более утомленное, но то же самое лицо, принадлежавшее девятнадцатилетней Мэри О'Брайан, те же карие глаза и огненно-рыжие с отливом волосы, тот же аристократический нос и чувственные губы, необыкновенные губы. Он целовал эти губы...

Много раз он думал об этой встрече в стиле американских кинофильмов, когда двое влюбленных, с неудачно сложившейся судьбой, встречаются на пронизываемой ветром улице. Он представлял себе, как в один прекрасный день он снова встретит Мэри О'Брайан, и их охватит прежняя любовь, которую они когда-то испытывали друг к другу, и, возможно, на минуту их руки соединятся, и они грустно вздохнут, что жизнь разъединила их и никогда уже не сведет.

И вот сейчас произошла эта встреча, и Мэри О'Брай­ан — мать Дэни Ди Пэйса, и он не знал, что ей сказать.

— Это... очень странно, — начал он. — Я не представляю...

— Я тоже.

— Я имею в виду, что я знал о твоем замужестве. Ты писала мне, что выходишь замуж и... и, может быть, даже упоминала фамилию, но это было так давно, Мэри...

— Я сообщала фамилию, — сказала она. — Джон Ди Пэйс — мой муж.

— Да. Я не помню.

Он помнил каждую деталь того дня, когда получил от нее письмо. В тот день над летным полем в Северной Англии моросил мелкий дождь; слышались звуки разогреваемых моторов, из выхлопных труб струился белый дымок, растворяясь в раннем утреннем дожде; симметричные, идущие по диагонали, красные и синие линии на авиаконверте и торопливая, несколько небрежная надпись, сделанная ее рукой: «Капитану Генри Альфреду Белани, 714 5632, командование 31-й бомбардировочной эскадрильей, воздушный корпус армии США, военно-полевая почта, город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк», и даже само письмо:

«Дорогой Хэнк. Когда ты просил ждать тебя, я ответила: не знаю, сказала, что еще очень молодая. Хэнк, дорогой, я встретила человека и собираюсь выйти за него замуж и надеюсь, что ты меня поймешь. Я не хочу причинить тебе боль. Я никогда не хотела причинить тебе боль...»

В этот момент раздался бешеный рев моторов бомбардировщиков, руливших через почерневшее поле к старту, чтобы взлететь в воздух.

— Я не запомнил фамилии, — повторил он.

Они замолчали.

— Ты... Ты очень хорошо выглядишь, Мэри.

— Спасибо.

— Я не знал, что ты все еще живешь на старом месте.

— Ты имеешь в виду Гарлем? Да. У Джонни там магазин, — она помолчала. — Хэнк...

— Мэри, я не знаю, зачем ты сюда пришла, но...

— О, Хэнк, ради бога... Ты ведь не собираешься убить моего сына?

Она не плакала. В этот момент ему хотелось бы, чтобы она заплакала. Вместо этого она выговорила эти слова, и ее лицо стало смертельно бледным.

— Мэри, давай попытаемся понять друг друга, — сказал он.

— Пожалуйста, давай.

— То, что было между нами, было очень давно. Сейчас ты замужем, я женат, и у нас есть дети.

— И ты обвиняешь моего ребенка в убийстве.

— Мэри...

— Ведь это так, Хэнк?

— Да, так, — ответил он. — Я работаю в этом округе, и моя обязанность защищать народ округа. Твой сын совершил убийство, и я...

— Мой сын не имеет никакого отношения к убийству. Это те, другие!

— Если это правда, я выясню это еще до суда.

— Он не был в банде!

— Мэри, поверь мне, прежде, чем дело передадут в суд, будет проведено самое тщательное расследование. Если найдутся какие-либо смягчающие обстоятельства...

— О, перестань, перестань, Хэнк, пожалуйста. Это не то, что я от тебя ожидаю. От незнакомого — да, но не от тебя, не от Хэнка Белани.

— Белл, — спокойно поправил Хэнк.

— Я Мэри, — тихо продолжала она, — девушка, которую ты когда-то знал. Мэри, которая когда-то любила тебя... очень нежно. — Она помолчала. — Не говори мне о смягчающих обстоятельствах.

— Каких же слов ты ждешь от меня, Мэри?

— Что моего мальчика не пошлют на электрический стул...

— Я не могу обещать тебе ничего...

— ...за то, чего он не сделал, — закончила она.

В комнате вновь водворилась тишина.

— Никто не платит своей жизнью за то, чего он не сделал, — ответил Хэнк.

— Ты действительно в это веришь, да? — спросила она.

— Да, я действительно в это верю.

Она долго, пристально смотрела на Хэнка.

— Я больше не знаю тебя, правда?

— Мы оба изменились, — ответил он. — Нельзя ожидать...

— Странно, — устало сказала она. — Я вошла в кабинет, ожидая встретить незнакомого человека, и я его встретила. Я совсем тебя не узнаю. Я даже не знаю, позволишь ли ты повлиять тому, что произошло между нами, на судьбу моего сына. Я знаю только, что...

— Не говори так, Мэри! — голос у него был резкий. — Я юрист, и я верю в правосудие, и твой сын получит его. Мне было больно, когда пришло твое письмо, да. Но это было так давно, а каждый становится взрослым.

— А мой сын станет взрослым? — спросила она.

Но на этот вопрос Хэнк не мог ответить.


В полдень он вошел в кабинет Холмза. Большинство газет называли Холмза, начальника бюро по делам убийств, «Шерлок», но все сотрудники звали его Ефраим — настоящим именем. Это был низкорослый человек, седой и в очках. Круглое лицо придавало ему сходство с телевизионным комиком, впечатление, которое не могло быть более далеким от истины — Ефраим Холмз был человеком, у которого почти полностью отсутствовало чувство юмора.

— В чем дело, Хэнк? — сразу спросил он. — Я занят.

— Дело Морреза, — без всякого предисловия сказал Хэнк.

— Что именно?

— Я хотел бы отказаться от этого дела. Хотел бы, чтобы ты поручил вести его кому-нибудь другому.

Холмз быстро взглянул на него.

— Какого дьявола? — спросил он.

— Личные мотивы.

— Боишься?

— Нет. Почему я должен бояться?

— Не знаю. Шумиха в прессе. Негодяи, они уже заранее предсказывают исход дела. Кричат о смертном приговоре. Возможно, это действует на нервы?

— Нет, не это.

— Тогда, что же? Думаешь, сомнительное дело?

— Я думаю, что это верное дело.

— Предумышленное убийство?

— Да, предумышленное убийство.

— Тогда, черт возьми, в чем дело? Кто-нибудь из этих ребят является тебе родственником или что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Тебя смущает просить смертный приговор для юнцов?

— Нет.

— У тебя есть предубеждение против пуэрториканцев?

— Что это за вопрос?

— Не будь таким величественным. Ненависть не выбирает себе юрисдикции. Кое-кто говорит, что город был бы чище без таких, как Рафаэль Моррез. Не считаешь ли ты, что это убийство оправдано?

— Абсурд, — сказал Хэнк, — и я не думаю, чтобы кто-нибудь действительно так считал.

— Нет, хм? Тебя ждет сюрприз. — Холмз помолчал. — Ты все еще не убедил меня в том, что я должен освободить тебя от ведения дела.

— Скажем просто: защита может распустить слух о невольной предвзятости прокурора.

— Какой?

— Ефраим, я не могу тебе этого объяснить. Отстрани меня. Я не хочу вести дело. Я едва начал работать над ним, так что фактически никакой потери во времени не будет. И я считаю, прокуратура только выиграет, если я оставлю это дело.

— Ты так считаешь? И кого ты предлагаешь вместо себя?

— Это твоя забота.

— Ты помнишь, чтобы я расхваливал тебя, Хэнк?

— Нет.

— Тогда, вот что. Если я скажу тебе, что ты лучший обвинитель среди других сотрудников, то ты поймешь, что это не просто пустые слова. Это очень серьезное дело, гораздо серьезнее, чем ты...

— Очередное убийство, Ефраим. У нас проходят сотни таких, и каждое...

— Это не просто очередное убийство, подумай, Хэнк. Это чертовски важное дело, и я хочу, чтобы его вел ты. И Босс тоже этого хочет. Я не отстраню тебя до тех пор, пока ты не представишь мне более веские причины, чем те, которые ты приводил до сих пор.

— Хорошо, — сказал Хэнк. — Я знаю мать одного из этих ребят, мать Ди Пэйса.

— Она твоя подруга?

— Нет, не совсем. Я знал ее, когда был мальчишкой... — до того, как ушел в армию.

— Как хорошо ты ее знал?

— Мы собирались пожениться.

— Да, понимаю, — сказал Холмз.

— Когда я уезжал, я просил ее ждать меня, но пока я был за морями, у нее появился дорогой Джон. До сегодняшнего утра я больше никогда ее не видел.

— Когда это было?

— Лет пятнадцать тому назад.

— Прошло много времени, Хэнк.

— Но защита может воспользоваться этим.

— Как?

— Предположим, они вызывают Мэри в качестве свидетеля. Предложим, она заявляет, что в 1943-м году она обманула меня. Тогда мотивом требуемого прокурором смертного приговора явится мелкая месть.

— Ты был с ней близок, Хэнк?

— Нет. Ничего подобного не было.

— Может она дать ложные показания в этом отношении?

— Чтобы спасти своего сына? Ради его спасения она может сказать и сделать все.

— Я все еще не уверен, что это может нам повредить.

— Мне хотелось бы думать так же, как и ты.

— Хэнк, ты сказал: «очередное убийство», а я тебе возразил, что это не так. Хотел бы ты знать, почему?

— Да, конечно.

— Хорошо. Знаешь сам, проклятая преступность малолетних для города — как кость в горле. Все кричат о ней: полицейские, школы, судьи, пресса... Весь город наполнился экспертами, сделавшими открытие: ежегодно два процента, если не больше, американских подростков попадает на скамью подсудимых. И ты знаешь, о чем все кричат? Станем непримиримыми! Надо исключать нарушителей порядка из школ! Штрафуйте родителей! Выносите суровые приговоры! Остановите убийц! Дайте им понять: мы переходим от слов к делу! Бог свидетель, все они уже переходят от слов к делу и все они уже в этом деле. Я говорю тебе это только для того, чтобы показать, какое давление оказывают на наше учреждение. Теперь нас вынуждают всевозможными способами использовать этих убийц как показательный пример. На нас оказывают всяческое давление, чтобы мы послали их на электрический стул, и чтобы другие остерегались грозного меча правосудия.