С явной неохотой Герда договорила:

— Он выходил из комнаты Хозера.

— Вот как? — удивился Генри. — Он знает, что вы его видели?

— Не думаю, — ответила Герда. — Я подождала, пока он выйдет в коридор, и только после этого сама вышла из детской. Он выглядел… выглядел очень озабоченным и довольно мрачным. Простите, что не рассказала вам этого раньше.


Генри засиделся глубоко за полночь. Он курил и думал, подробно перебирая в уме все кусочки замысловатого пазла, которые неохотно, но все же начинали вставать на свои места, образуя мозаику, где теперь недоставало лишь нескольких фрагментов. Перед тем как лечь спать, Эмми спросила мужа:

— Теперь ты знаешь, не так ли?

И Генри безо всякой гордости ответил:

— Боюсь, что знаю.

Результатом ночного бдения, разумеется, стало то, что оба проспали и к завтраку спустились лишь в половине десятого. Эмми, быстро проглотив еду, бросилась догонять свою группу («меня выгонят, если я опять опоздаю», — в панике сказала она напоследок), а Генри не устоял перед искушением позволить себе еще один рогалик с вишневым джемом. Выйдя из столовой, он оказался свидетелем бурных пререканий, происходивших в холле между Спецци, который только что приехал на подъемнике, и бароном фон Вюртбургом.

— Преступник арестован, дело закрыто, и мы с женой уезжаем сегодня же, — вещал барон тоном, который способен был даже жидкое масло превратить в лед.

— Но, герр барон… я глубоко сожалею… это невозможно. Существуют формальности… показания…

— Я могу дать показания в Инсбруке, — отрезал барон. — У нас, герр капитан, тоже есть полиция.

Генри уже был готов прийти на помощь Спецци, но его опередила баронесса. Она появилась на верхней лестничной площадке, белая как мел, и слабым голосом произнесла:

— В чем дело, Герман? Ты хочешь, чтобы мы уехали?

Барон, раздраженный тем, что его прервали, коротко ответил:

— Да. Мы сегодня уезжаем в Инсбрук. Ты, я и дети. Герду я уже уволил.

Мария Пиа на секунду закрыла свои огромные карие глаза, потом снова широко открыла и выкрикнула:

— Я никуда не поеду!

— Ну-ну, дорогая, пожалуйста, не устраивай сцен. — В замешательстве барон подошел к подножью лестницы. — Нам будет лучше уехать.

— Я не поеду! — Голос Марии Пиа почти сорвался на визг. Она в отчаянии вцепилась в перила, словно боялась, что ее силой потащат в Инсбрук прямо сейчас. — Не поеду! Ты не можешь заставить меня! Генри, не позволяйте ему этого сделать!

Барон резко развернулся и оказался лицом к лицу с Тиббетом. Словно загнанный дикий зверь, он по очереди переводил взгляд с одного на другого из трех своих недругов. Потом произнес:

— Моя жена, конечно же, расстроена этими ужасными событиями. Вы должны понимать, что ради ее собственного блага я обязан немедленно увезти ее домой.

— Если вы позволите мне сказать, герр барон, — вступил Генри, — думаю, ваша супруга нездорова и ей не стоит пускаться в путь в таком состоянии. Независимо от того факта, что полиции требуется ваше присутствие здесь…

Он осекся, потому что Мария Пиа вдруг начала истерически смеяться.

— Нездорова! Нездорова!

Слова вырывались из ее груди между судорожными, сдавленными вздохами, которые можно было принять как за смех, так и за рыдания.

— Нездорова! О господи!..

Потом женщина вдруг затихла, постояла немного, раскачиваясь всем своим стройным телом, как былинка на ветру, и внезапно бросилась с лестничной площадки. Она рухнула к подножию лестницы головой вниз. Раздался глухой удар, сопровождавшийся сухим треском — раскололась нижняя ступенька, — и Мария Пиа замерла.

Вмиг поднялась страшная суета. Спецци бросился вызывать врача по телефону, Россати пронзительно закричал, а Генри стал проталкиваться к Марии Пиа сквозь кучку столпившихся официанток. Но прежде чем он даже успел увидеть ее лежащей на полу, спокойный голос произнес: «С дороги, пожалуйста!», и барон с неожиданной нежностью поднял хрупкое, обмякшее тело жены на руки и понес вверх по лестнице. На этот раз он не протестовал, когда Тиббет отправился следом за ними.

Генри расправил смятые простыни, и барон заботливо и осторожно уложил Марию Пиа на кровать.

— Она ведь… не сильно пострадала, правда? — произнес он низким взволнованным голосом, так не похожим на его обычный бесцеремонный тон.

— Я не врач, — сказал Тиббет. — Но немного разбираюсь в этом. Позвольте мне взглянуть.

Барон, словно не мог больше выдерживать напряжения, отвернулся от постели и отошел к окну. Генри склонился над неподвижным телом. В этот момент Мария Пиа подняла затрепетавшие веки и, к изумлению инспектора, тут же снова закрыла один глаз, что почти безоговорочно можно было истолковать как подмигивание.

— Генри, — прошептала она.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он, понимая, что попал в исключительно дурацкое положение.

— Я покалечилась, да? — едва слышно продолжала она. — Нога болит. Я что-то себе сломала?

— Не знаю, — ответил Генри. — Скоро будет врач.

— Готова поспорить — сломала, — пробормотала баронесса с безграничным удовлетворением. Потом ее лицо исказила гримаса боли. — Генри, поскорее приведите врача.

— Он вот-вот появится. Не двигайтесь, лежите тихо, — посоветовал Тиббет и широко улыбнулся ей, потом выпрямился и добавил, обращаясь к барону: — С вашей женой все будет хорошо, герр барон, но у нее небольшая контузия и, вероятно, сломана нога. Безусловно нужен полный покой в течение нескольких дней.

Барон, неподвижно стоявший у окна спиной к Генри, не оборачиваясь, сказал:

— Герр Тиббет, пожалуйста, давайте выйдем на балкон. Мне нужно с вами поговорить.

Генри последовал за ним. Мужчины вышли на солнечный свет, барон тщательно закрыл дверь, ведущую в спальню, и только после этого сказал:

— Я верю в то, что Франко ди Санти виновен.

Генри ничего не ответил. Барон продолжил едва ли не умоляюще:

— Я должен защитить свою жену от этого человека, герр Тиббет. От убийцы.

— Вы делаете слишком скоропалительный вывод, — сказал Генри. — Против него нет никаких доказательств.

— Это сомнений нет никаких, — коротко возразил барон и добавил голосом, который был чуть громче шепота: — Не может быть никаких сомнений…

Пауза. Потом инспектор осторожно, пытаясь прощупать почву, заговорил:

— Конечно, мне понятна ваша точка зрения, герр барон. Насколько я понимаю, речь идет о разводе…

Австриец резко развернулся лицом к Генри, и в его холодных глазах тот заметил некое подобие боли.

— Никогда! — выкрикнул барон. — Я никогда не разведусь со своей женой.

И, к удивлению Тиббета, добавил:

— Я люблю ее.

— Знаю, что любите, — сказал Генри.

— Этот тип… Хозер… — Казалось, каждое слово, которое произносил барон, он вырывал из себя с болезненным усилием. — Это он сказал мне. Я ему не поверил. Я бы жизнь отдал за то, чтобы это оказалось неправдой. Но мне нужно было знать. Я был обязан выяснить правду. Вы понимаете?

— Да, — последовал ответ. — Я понимаю.

— Неужели вы думаете, что мне доставляло удовольствие натравливать на собственную жену мерзкого шпиона? Неужели вы не понимаете, что, когда он позвонил мне, я возненавидел его так, как никого в своей жизни? Даже больше, чем я ненавидел ди Санти. Мне представляется иронией судьбы, что один мой враг убил другого. Это что-то вроде возмездия им обоим.

— Но если докажут, что Франко ди Санти невиновен. Что вы будете делать тогда?

Барон отвернулся и прислонился к светлой балюстраде балкона. Казалось, он зачарован видом крутых снежных склонов, расстилавшихся внизу.

— Это мое дело, герр Тиббет, — сказал он очень спокойно. — Что бы ни случилось, я позабочусь о том, чтобы Мария Пиа была счастлива.

Помолчав, барон выпрямился и произнес своим обычным рубленым тоном:

— Значит, баронесса серьезно не пострадала. Прекрасная новость. Думаю, мне нет нужды вас долее обременять.

И отвернулся, ясно давая понять, что больше не задерживает инспектора. Генри тихо вернулся в освещенную солнцем спальню, быстро прошел мимо неподвижной хрупкой фигурки, лежащей на кровати, и оказался в прохладном, пахнущем сосной коридоре.

Глава 14

Случались в жизни моменты, когда Тиббет ненавидел свою профессию, и сейчас был один из них. Он с глубоким отвращением готовился к тому, что предстояло сделать в течение дня — провести окончательную проверку, выполнить последние действия и стянуть сеть улик вокруг человека, которого лишь отчаяние привело к ужасному поступку.

Генри решил взбодриться, самостоятельно спустившись в деревню на лыжах.

На полпути он догнал свою группу, члены которой доблестно, хотя и не очень успешно пытались освоить поворот на параллельных лыжах. Пьетро помахал ему, и Генри, вихляя, остановился возле Каро, ожидавшей своей очереди. Группу пополнили новички — итальянская супружеская пара и молодой немец, поэтому Пьетро был очень занят: выкрикивал указания и советы на трех языках.

— Это чертовски трудно, — сказала Каро. — Похоже у меня никогда не получится. Вы к нам присоединитесь?

— Добро пожаловать обратно, Энрико! — крикнул Пьетро, с неправдоподобной легкостью перебирая лыжами, словно танцор, исполняющий шуплаттлер[30]. — Вы приехали учиться повороту на параллельных лыжах? Как раз вовремя.

— Боюсь, что нет, — ответил инспектор. — Мне нужно в деревню. Смешная была идея, будто на лыжах я спущусь быстрее, чем на подъемнике.

— Ага! Храбрец-одиночка на горных лыжах! — Пьетро очаровательно рассмеялся. — Значит, занятия больше не нужны? Сегодня спуск по первому маршруту, завтра по третьему, а послезавтра, глядишь, и с Галли?