В субботу я присутствовал на похоронах Антуана Батийля. Видел его отца, мать, сестру. Хотелось бы, чтобы они знали: я ничего не имел против их сына. Не знал его. Никогда не видел. Я искренне раскаиваюсь в том зле, которое им причинил.

Остаюсь, господин редактор, вашим покорным слугой».


— Могу я это опубликовать?

— Не вижу никаких препятствий. Напротив. Это побудит его написать снова, а из каждого письма мы что-то узнаем про него. Когда снимете с письма копию, будьте добры переправить его мне. Не обязательно через рассыльного.

В двенадцать минут первого, когда Мегрэ решал, идти завтракать или нет, зазвонил телефон.

— Вы, наверное, звоните из кафе или бара, находящегося неподалеку от вашей конторы?

— Верно. Вы потеряли терпение?

— Я собирался пойти позавтракать.

— Вы не знали, что я позвоню?

— Знал.

— Прочли мое письмо? Я предполагал, что вам передадут его по телефону. Поэтому я и не послал вам копию.

— Вам нужно, чтобы публика читала ваши письма, не так ли?

— Мне хочется избежать ложных толкований. Когда кто-то совершает убийство, возникают всякие ложные представления. Да и у вас, возможно…

— Знаете, я всякого навидался.

— Знаю.

— Когда еще существовала каторга, некоторые регулярно писали мне из Гвианы. Другие, отбыв срок, заходили ко мне.

— В самом деле?

— Вы чувствуете себя немного лучше?

— Не знаю. Во всяком случае, сегодня утром я работал почти нормально. Забавно думать, что люди, которые держатся с тобой вполне естественно, резко изменились бы, произнеси я одну короткую фразу.

— Вам хочется ее произнести.

— Иногда мне приходится сдерживать себя. Например, при директоре конторы, который смотрит на меня свысока.

— Вы уроженец Парижа?

— Нет, провинциального городка. Какого — не скажу: это помогло бы вам установить мою личность.

— Чем занимался ваш отец?

— Он главный бухгалтер одного… Ну, скажем, одного довольно крупного предприятия. Доверенное лицо, понимаете ли. Дурак, которого хозяева могут задержать до десяти вечера или заставить выйти на работу в субботу днем, а то и в воскресенье.

— А ваша мать?

— Она очень больна. Сколько я ее помню, она всегда хворала. Кажется, это результат моего появления на свет.

— У вас нет ни сестер, ни братьев?

— Нет. Именно поэтому. Она все же поддерживает порядок в доме, там всегда очень чисто. В школе я тоже был одним из самых опрятных учеников. Родители мои люди честолюбивые. Им хотелось, чтобы я стал адвокатом или врачом. А мне опротивело учиться. Тогда они решили, что я поступлю на предприятие, где работает мой отец, — самое крупное в городе. Я же не хотел там оставаться. Мне казалось, что я задыхаюсь. Я приехал в Париж…

— И задыхаетесь в конторе, да?

— Зато когда я выхожу оттуда, меня никто не знает. Я свободен.

Он говорил непринужденнее, естественнее, чем в прошлый раз. Меньше боялся. Паузы стали более редкими.

— Что вы обо мне думаете?

— Разве вы меня об этом не спрашивали?

— Я имею в виду обо мне вообще. Не принимая во внимание улицу Попенкур.

— Думаю, что таких, как вы, десятки, сотни, тысячи.

— Большинство женаты, у них есть дети.

— А вы почему не женились? Из-за своего… недуга?

— Вы и в самом деле думаете так, как говорите?

— Да.

— Дословно?

— Да.

— Не могу вас понять. Комиссара полиции я представлял совсем другим.

— Комиссар полиции такой же человек, как все. Здесь, на набережной дез Орфевр, мы тоже отличаемся друг от друга.

— Вот чего я совсем не понимаю — того, что вы сказали мне в прошлый раз. Вы утверждали, что можете установить мою личность за сутки.

— Верно.

— Каким образом?

— Я вам отвечу, когда вы окажетесь передо мной.

— Так почему бы вам этого не сделать и не арестовать меня прямо сейчас?

— А если я спрошу, почему вы решились на убийство?

Наступила пауза, более тревожная, чем прежние; комиссар подумал, что, возможно, зашел слишком далеко.

— Алло! — забеспокоился он.

— Да…

— Я был слишком, резок, извините. Но правде нужно смотреть в лицо.

— Знаю… И, поверьте, пытаюсь. Может, вы думаете, я писал в газеты и звоню вам, потому что хочу поговорить о себе? Нет — потому что все это ложь!

— Что ложь?

— То, что думают люди. Вопросы, которые будут задавать мне в суде, если я туда попаду. Обвинительная речь прокурора. И даже, возможно — в наибольшей степени, речь моего адвоката.

— Вы заглядываете так далеко?

— Приходится.

— Думаете явиться с повинной?

— Вы же убеждены, что я так и сделаю, верно?

— Да.

— Полагаете, мне станет легче?

— Уверен.

— Меня запрут в камере и будут обращаться со мной, как… — Он не закончил фразу, и Мегрэ решил не перебивать.

— Не хочу вас больше задерживать. Вас ждет жена.

— Уверен, что она не беспокоится. Привыкла.

Опять молчание. Казалось, незнакомец не решается порвать нить, связывающую его с другим человеком.

— Вы счастливы? — робко спросил он, словно этот вопрос неотвязно его преследовал.

— Относительно. Счастлив, насколько человек вообще может быть счастливым.

— А вот я с четырнадцати лет не был счастлив никогда — ни дня, ни часа, ни минуты, — произнес незнакомец и внезапно сменил тон: — Благодарю.

Разговор прервался.

Во второй половине дня комиссар поднялся к следователю Пуаре.

— Дознание продвигается? — спросил тот с оттенком нетерпения, свойственного всем следователям.

— Практически закончено.

— Вы хотите сказать, что знаете убийцу?

— Сегодня утром он опять звонил.

— Кто же он?

Мегрэ достал из кармана увеличенную фотографию мужского лица в толпе, снятую на солнечной набережной Анжу.

— Этот молодой человек?

— Не так уж он молод. Ему лет тридцать.

— Вы его арестовали?

— Еще нет.

— Где он живет?

— Я не знаю ни его фамилии, ни адреса. Если я опубликую этот снимок, люди, которые видятся с ним ежедневно, — коллеги, привратница, кто-нибудь еще, — узнают его и не замедлят мне сообщить.

— Почему же вы этого не делаете?

— Этот вопрос беспокоит и меня; сам убийца вторично задал мне его сегодня утром.

— Он звонил вам и раньше?

— Да, в субботу.

— Вы отдаете себе отчет, комиссар, в ответственности, которую на себя берете? К тому же, косвенно, ее несу и я, раз увидел его фотографию. Не нравится мне это…

— Мне тоже. Но только если я поспешу, он скорее всего не даст себя арестовать и покончит с собой.

— Опасаетесь самоубийства?

— Терять ему особенно нечего, как по-вашему?

— Задерживают сотни преступников, а тех, что покушаются на свою жизнь, можно сосчитать по пальцам.

— А если он все-таки относится к последним?

— В газеты он еще что-нибудь писал?

— Вчера вечером или ночью в почтовый ящик одной из редакций бросили письмо.

— Мне кажется, эта мания достаточно изучена. Насколько я помню лекции по криминологии, так обычно поступают параноики.

— По мнению психиатров, да.

— Вы с ними не согласны?

— У меня недостаточно знаний, чтобы спорить с ними. Единственная разница между ними и мной заключается в том, что я не делю людей на категории.

— Но ведь это необходимо.

— Необходимо для чего?

— Чтобы судить их, например.

— Судить — не моя задача.

— Не зря меня предупреждали, что у вас трудный характер. — Следователь произнес это с легкой улыбкой, хотя в душе вовсе не улыбался. — Хотите сделку? Сегодня понедельник… Скажем, в среду, в это же время…

— Слушаю вас.

— Если к этому времени он не будет за решеткой, вы разошлете снимки в газеты.

— Вы в самом деле на этом настаиваете?

— Я предоставляю вам отсрочку, которую считаю достаточной.

— Благодарю вас.

Мегрэ спустился на свой этаж и открыл дверь в инспекторскую. В действительности никто из инспекторов ему особенно не был нужен.

— Зайди-ка, Жанвье.

В кабинете было душно, и комиссар открыл окно; в помещение ворвался уличный шум. Мегрэ сел и выбрал изогнутую трубку, которую курил реже других.

— Ничего нового?

— Ничего, шеф.

— Садись.

Следователь ничего не понял. Для него преступник определялся той или иной статьей уголовного кодекса.

Мегрэ иногда требовалось также порассуждать вслух.

— Он опять звонил.

— Он еще не решился прийти с повинной?

— Хочет, но пока колеблется, как перед прыжком в ледяную воду.

— Он, наверное, вам доверяет?

— Надеюсь. Но он знает, что я тут не один. Я сейчас был наверху… Когда его начнет допрашивать следователь, наш убийца, увы, отдаст себе отчет в реальном положении дел. Я узнал о нем еще кое-что. Он из провинциального городка, из какого — предпочел умолчать. Это означает, что городок очень маленький — там мы легко напали бы на его след. Его отец — главный бухгалтер, доверенное лицо, как он сам, не без горечи, выразился.

— Понимаю.

— Из него хотели сделать адвоката или врача. Но продолжать учение у него не хватило мужества. Не захотел он и поступать на предприятие, где работает отец. Ничего в этом оригинального нет — я так ему и сказал. Работает в конторе. Живет один. У него есть причина, по которой он не женат.

— Он сказал, какая?

— Нет, но я, кажется, понял.

Эту тему Мегрэ развивать не стал.