Отвернувшись, он умолкает и отдергивает на окне занавеску, чтобы немного прийти в себя.

- Конечно, сейчас такое время, - говорит он наконец. - Кроме того, существует прецедент. В тысяча девятьсот девятнадцатом году в Мартиге, что в Буш-дю-Рон, чрезвычайным судом был приговорен к расстрелу Жорж-Мари Дюме. В тысяча девятьсот восьмом он был призывником-матросом и его осудили за убийство девочки-подростка. Дюме бежал с каторги, его схватили спустя одиннадцать лет после совершения преступления и расстреляли. Будь моя воля, я бы вынес вашему клиенту самый суровый приговор, и ему, как Дюме, пришлось бы выбирать между расстрелом и гильотиной.

Щеки мои горят, и в страхе я могу выдавить из себя только одно:

- Но Кристоф невиновен.

- Невиновен в чем, детка? За то время, что вам осталось, вы не сможете распутать и шестой доли обвинений против него! Одно только перечисление вменяемых ему преступлений занимает двадцать три страницы! Самые мелкие из них - дезертирство, взятие в заложники, покушение на убийство, изнасилование, пытки, спекуляция оружием, сношения с врагом, шпионаж…

- Что?

- Шпионаж! Военные жаждут его крови! И, к несчастью для вас, вашим самым ожесточенным противником будет герой войны, весь увешанный орденами, бригадный генерал Котиньяк. Кому присяжные больше поверят?

Голос у меня перехватывает, я еле сдерживаю гнев. Ухожу я с огромным досье, которое он отложил для меня, - три скрепленных ремнями "кирпича". Прощаясь, он с сокрушенным видом треплет меня по щеке.

- Я найду всех женщин, с которыми имел дело Кристоф. Им они поверят, - обещаю я.

Судья молчит. Он запирается в своем кабинете вместе со своим скептицизмом и конфетами.

В вестибюле я сталкиваюсь с Изабель, секретаршей. Она протягивает мне пропуск в тюрьму для свиданий с Кристофом: свиданий в течение часа по вторникам и пятницам вплоть до суда - между тремя и шестью вечера.

- Я видела, как вы защищали клиента в парижском суде, - говорит девушка. - У меня в комнате на стене ваши фотографии, я их вырезаю из журналов. Вы лучше всех и самая красивая. Я уверена, вы выиграете процесс.

Конечно, девица немного не в себе, но от ее слов я готова разреветься.

Я шагаю по набережной с гордым видом, словно современная Матильда, прижимающая к груди голову своего возлюбленного. Я бросаю ее на заднее сиденье своей легковушки, черной, как мои мысли. Напрасно я твержу, что через несколько часов увижу, обниму, въяве прикоснусь к человеку, который навсегда остался в моей душе, - добрую минуту я плачу, склонив голову на руль.

Спустя год после окончания войны на косе Двух Америк было не так оживленно, как было в летние сезоны. Здесь, как в Дюнкерке, немцы сдались лишь на следующий день после общей капитуляции 9 мая 1945 года. Повсюду валялись снаряды, некоторые, застряв в дюнах, так и не взорвались.

Об этом мне поведал ворчливый рыбак, который подрядился довезти меня до крепости. Черт меня дернул в это первое посещение вырядиться как на парад - строгий темно-синий костюм, плотно облегающий фигуру, и туфли на высоком каблуке - идеальная одежда для плавания в протекающей и к тому же провонявшей рыбой моторной лодке Слава Богу, переправа занимает не больше десяти минут, и плывем мы по спокойному морю под голубыми небесами.

Тюрьма, где содержится Кристоф, - это крепость, построенная при Ришелье и лишь во время оккупации как-то обустроенная. Мы причаливаем к пристани на ржавых сваях под высокой отвесной стеной. Меня поджидает солдат, заприметивший нас еще издали. Он очень сожалеет, но я не могу ступить на остров раньше трех.

Мне приходится четыре минуты просидеть в лодке, обдуваемой теплым ветерком.

- В армии как делали все через задницу, так и продолжают. Болван на болване, - говорит рыбак, обращаясь к солдату.

- Вот уж не думаю. Когда ты служил, болванов в ней было куда больше, ты один стоил десятка, - парирует тот.

Наконец, поддерживая - один сверху, другой снизу, - они втащили меня на понтон. Можно себе представить, как мне было удобно в узкой юбке, задравшейся выше подвязок. И туфлю я чуть было не потеряла - хорошо, что рыбак успел ее подхватить, прежде чем она шлепнулась в воду.

Не знаю, был ли солдат предупрежден о моем визите, но пропуск он у меня потребовал. Я предъявила. Он крикнул: "Эй, там!" Со скрежетом открылась тяжелая дверь. Меня перепоручили другому солдату. Всего, как я слышала, их тут тридцать - из них два санитара, трое работают на кухне, - и все заняты одним-единственным узником.

Пересекаю двор, вымощенный во время онО булыжником, теперь он весь в колдобинах и порос травой. Со стен крепости на меня глазеют часовые, я их, разумеется, забавляю, но посмеиваются они молча.

Перед строением, на вид не самым заброшенным, мой провожатый снова кричит: "Эй!" Нам открывает сержант, который тоже хочет видеть мой пропуск. Он надевает очки и, шевеля губами, читает каждое слово по два раза. Потом заучивает наизусть мое удостоверение личности. Смотрит на часы и сообщает:

- Вы должны уйти ровно в четыре.

Я вхожу в коридор, пропахший хлоркой. Сержант подводит меня к двери, зарешеченной толстыми прутьями, отпирает ее привязанным к поясному ремню ключом, мы входим, и он запирает ее за нами. Дальше мы спускаемся по винтовой лестнице с железными ступеньками - грохот от нас, как от целого батальона.

Внизу опять такая же решетка, и за ней - новый часовой. Вид у него странный: на нем лишь старые штаны, обрезанные по колено, и вылинявшая, без рукавов рубаха, а в качестве знака отличия - латунный гном из сказки о Белоснежке - Чихун, кажется, - пришпиленный на отворот нагрудного кармана. Солдату, довольному, что появился какой-то народ, лет двадцать пять, он босой, и вокруг головы у него повязка с красным солнцем, как на японском флаге.

Не говоря ни слова, сержант уходит, а я следом за своим занятным проводником углубляюсь в нескончаемые коридоры. Я уже теряю надежду куда-нибудь дойти, как вдруг отворяется новая бронированная дверь, запоров на которой больше, чем в банке, и капрал в летней форме, в галстуке защитного цвета впускает меня в помещение, куда, как я подозреваю, выходят тюремные камеры.

- Мое почтение, сударыня, - приветствует он меня, потом обращается к моему провожатому. - Спасибо, Джитсу, ты свободен.

Дверь вновь запирается на все засовы, и капрал оборачивается ко мне - рот у него до ушей, но улыбка кажется кривой, потому что уши у него - одно выше, другое ниже. Роста он небольшого, коренастый, голова к сорока годам полысела, а глаза-пуговки, как и уши, на разной высоте.

- Меня прозвали Красавчиком, - говорит он. - Вот увидите, мы поладим.

Капрал не спрашивает у меня пропуска, зато требует показать, что в моем кожаном портфеле. Я взрываюсь. С каких это пор адвокат обязан…

- С каких пор, не знаю, - перебивает он меня. - Приказ я получил сегодня утром. Я должен убедиться, что вы без моего ведома ничего не передадите заключенному.

Я пожимаю плечами и отдаю ему портфель. Он заглядывает внутрь, закрывает и кладет на стол из неструганного дерева, который вкупе с низким стенным шкафчиком и двумя стульями составляет всю обстановку комнаты.

- Несказанно сожалею, - продолжает он, - но я вынужден вас обыскать.

- Меня что?..

- Я тут ни при чем. Наверное, там думали, что будет адвокат-мужчина.

- В таком случае пошлите за женщиной.

- Я не против, - притворно вздыхает он, - но на это уйдет несколько дней.

Я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему грубость: пусть-де лапает самого себя и все такое.

- Хорошо, - выговариваю я холодно, - обыскивайте, но быстро!

- Подымите, пожалуйста, руки.

Он ощупывает меня снизу доверху и сверху донизу. Сначала спереди, не слишком при этом торопясь, потом сзади, поворачивая меня, как куклу. Меня уже обыскивали несколько раз во время войны, при переходе демаркационной линии на реке Шер, но ни одна сволочь не проделывала это с таким усердием.

Выпрямляясь, он одаривает меня самой поганой из своих гримас:

- Ну вот видите, было из-за чего волноваться. А теперь я должен посмотреть, не прячете ли вы чего-нибудь в чулках.

Покраснев не столько от стыда, сколько от негодования, я еле сдерживаюсь, чтобы не влепить ему пощечину, но ему спешить некуда, спешить надо мне, и я покоряюсь. Потом быстро опускаю юбку и спрашиваю:

- Извольте теперь сказать, где мой клиент!

В глубине коридора сбоку расположены три стальных двери. Ухмыляясь, он семенит к средней из них. Пока я привожу себя в порядок и беру портфель, он отодвигает засовы.

- Вот увидите, тут все выкрасили заново. С Кристофом обращаются хорошо. Я ему как брат родной, - говорит он и открывает дверь.

Посреди камеры в рубашке и брюках защитного цвета стоит высокий парень - немного, правда, постаревший, немного раздавшийся, но взгляд, улыбка прежние.

Я приготовила первые слова, предусмотрела жесты, которые должны были скрыть мое замешательство при встрече. Я помнила о Констанс. Я сочинила сказочку, в которой останусь верной, преданной подругой и мы с Кристофом коснемся в разговоре только будущего процесса. Но, едва переступив порог, я оказываюсь в его объятиях, льну губами к его губам и, слабея, с первым же поцелуем вновь обретаю вкус и нежность моей единственной настоящей любви.

Красавчик стоит как истукан и пялит на нас глаза. Когда же Кристоф слегка отстраняется и через мое плечо окидывает его ледяным взглядом, он, кашлянув, демонстрирует нам свою изумительную деликатность.

- Удаляюсь на цыпочках, - шепчет он.

Тяжелая дверь и впрямь захлопывается за ним. Кристоф сжимает меня в объятиях, а потом, потом…

Что толку рассказывать, и так ясно, что в оставшиеся недолгие сорок пять минут нам было не до разговоров. Лишь под самый конец, когда я одеваюсь и, глядя в зеркало пудреницы, стараюсь хоть как-то привести себя в порядок, мы касаемся вопроса защиты. И тут я замечаю в двери камеры небольшое круглое отверстие - меня всю переворачивает при мысли, что к нему сейчас припал своим глазом - то ли верхним, то ли нижним - гнусный капрал.