Шорох шелковый портьеры напугал меня без меры:

Смяла, сжала дух мой бедный страхов алчная орда.

Но вселяет бодрость — слово. Встал я, повторяя снова:

«Это гость, — так что ж такого, если гость пришел сюда?

Постучали, — что ж такого? Гость пожаловал сюда.

Запоздалый гость. Да, да!»

Нет, бояться недостойно. И отчетливо, спокойно

«Сэр, — сказал я, — или мэдем, я краснею от стыда:

Так вы тихо постучали, — погружен в свои печали,

Не расслышал я вначале. Рад, коль есть во мне нужда».

Распахнул я дверь: «Войдите, если есть во мне нужда.

Милости прошу сюда».

Никого, лишь тьма ночная! Грозный ужас отгоняя,

Я стоял; в мозгу сменялась странных мыслей череда.

Тщетно из глухого мрака ждал я отклика иль знака.

Я шепнул: «Линор!» — однако зов мой канул в никуда,

Дальним эхом повторенный, зов мой канул в никуда.

О Линор, моя звезда!

Двери запер я надежно, но душа была тревожна.

Вдруг еще раз постучали, явственнее, чем тогда.

Я сказал: «Все ясно стало: ставни… Их порывом шквала,

Видимо, с крючка сорвало, — поправимая беда.

Ставни хлопают и только, — поправимая беда.

Ветер пошутил — ну да!»

Только я наружу глянул, как в окошко Ворон прянул,

Древний Ворон — видно, прожил он несчетные года.

Взмыл на книжный шкаф он плавно и расселся там державно,

Не испытывая явно ни смущенья, ни стыда,

Там стоявший бюст Минервы оседлал он без стыда,

Словно так сидел всегда.

Я не мог не удивиться: эта траурная птица

Так была невозмутима, так напыщенно-горда.

Я сказал: «Признаться надо, облик твой не тешит взгляда;

Может быть, веленьем ада занесло тебя сюда?

Как ты звался там, откуда занесло тебя сюда?»

Ворон каркнул: «Никогда!»

Усмехнулся я… Вот ново: птица выкрикнула слово;

Пусть в нем смысла и немного, попросту белиберда,

Случай был как будто первый, — знаете ль иной пример вы,

Чтоб на голову Минервы взгромоздилась без стыда

Птица или тварь другая и в лицо вам без стыда

Выкрикнула: «Никогда!»

Произнесши это слово, черный Ворон замер снова,

Как бы удовлетворенный завершением труда.

Я шепнул: «Нет в мире этом той, с кем связан я обетом,

Я один. И гость с рассветом улетит — Бог весть куда,

Он, как все мои надежды, улетит Бог весть куда».

Ворон каркнул: «Никогда!»

Изумил пришелец мрачный репликой меня удачной.

Но ведь птицы повторяют, что твердят их господа.

Я промолвил: «Твой хозяин, видно, горем был измаян

И ответ твой не случаен: в нем та, прежняя, беда.

Может быть, его терзала неизбывная беда

И твердил он: «Никогда!»

Кресло я придвинул ближе: был занятен гость бесстыжий,

Страшный Ворон, что на свете жил несчетные года.

И, дивясь его повадкам, предавался я догадкам, —

Что таится в слове кратком, принесенном им сюда,

Есть ли смысл потусторонний в принесенном им сюда

Хриплом крике «Никогда!»?

Я сидел молчаньем скован, взглядом птицы околдован,

Чудилась мне в этом взгляде негасимая вражда.

Средь привычного уюта я покоился, но смута

В мыслях властвовала люто… Все, что было, как всегда,

Лишь ее, что вечерами в кресле нежилась всегда,

Здесь не будет никогда!

Вдруг незримый дым кадильный мозг окутал мой

бессильный, —

Что там — хоры серафимов или облаков гряда?

Я вскричал: «Пойми, несчастный! Этот знак прямой

и ясный —

Указал Господь всевластный, что всему своя чреда:

Потерпи, придет забвенье, ведь всему своя чреда».

Ворон каркнул: «Никогда!»

«Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы, —

Молвил я, — заброшен бурей или дьяволом сюда?

Отвечай: от мук спасенье обрету ли в некий день я,

В душу хлынет ли забвенье, словно мертвая вода.

И затянет рану сердца, словно мертвая вода?»

Ворон каркнул: «Никогда!»

«Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы,

Заклинаю небом, адом, часом Страшного Суда, —

Что ты видишь в днях грядущих: встречусь с ней я

в райских кущах

В миг, когда среди живущих кончится моя страда?

Встречусь ли, когда земная кончится моя страда?»

Ворон каркнул: «Никогда!»

Встал я: «Демон ты иль птица, но пора нам распроститься.

Тварь бесстыдная и злая, состраданью ты чужда.

Я тебя, пророка злого, своего лишаю крова,

Пусть один я буду снова, — прочь, исчезни без следа!

Вынь свой клюв из раны сердца, сгинь навеки без следа!»

Ворон каркнул: «Никогда!»

И, венчая шкаф мой книжный, неподвижный, неподвижный,

С изваяния Минервы не слетая никуда,

Восседает Ворон черный, несменяемый дозорный,

Давит взор его упорный, давит, будто глыба льда.

И мой дух оцепенелый из-под мертвой глыбы льда

Не восстанет никогда.

ВОРОН[73]

Это было мрачной ночью; сны являлись мне воочью,

В смутном книжном многострочье мысль блуждала тяжело.

Над томами я склонился, в них постигнуть суть пытался,

Вдруг как будто постучался кто-то в темное стекло…

«Это путник, — прошептал я, — мне в оконное стекло

Постучал — и все прошло».

Помню этот час, как ныне: мир дрожал в декабрьской стыни,

Умирал огонь в камине… О, скорей бы рассвело!

Поверял я книгам горе по утерянной Леноре —

Это имя в райском хоре жизнь вторую обрело,

Осчастливленное небо это имя обрело,

А от нас оно ушло.

И под шорохи гардины в сердце множились картины,

Где сплеталось воедино грез несметное число.

Чтоб избавиться от дрожи, я твердил одно и то же:

«Что же страшного? Прохожий постучал слегка в стекло,

Гость какой-нибудь захожий постучал, придя, в стекло,

Постучал — и все прошло».

Так прогнав свою тревогу, я сказал: «Вздремнул немного,

Извините, ради Бога, наваждение нашло.

Вы так тихо постучали, что подумал я вначале —

Не снега ли, не ветра ли застучали о стекло?

Я подумал: звук случайный, вроде ветра о стекло,

Отшумел — и все прошло».

Дверь открыл и на ступени вышел я — лишь тьма и тени.

В сердце скопище видений умножалось и росло,

И, хоть все кругом молчало, дважды имя прозвучало —

Это я спросил: «Ленора?» (так вздыхают тяжело),

И назад печальным эхом, вдруг вздохнувшим тяжело,

Имя вновь ко мне пришло.

И прикрыл я дверь несмело. Как в огне, душа горела.

Вдруг от стука загудело вновь оконное стекло.

Значит, это не случайно! Кто там: друг иль недруг тайный?

Жить под гнетом этой тайны сердце больше не могло,

«Время, — молвил я, — пришло».

И тогда окно открыл я, и в окне, расправив крылья,

Показался черный Ворон — что вас, сударь, привело? —

И на статую Паллады взмыл он, точно так и надо,

Черный, сел, вонзая когти в мрамор, в белое чело;

И пока взлетал он с пола изваянью на чело,

И минуты не прошло.

Кто бы мог не удивиться? Был он важен, как патриций.

Все меня в спесивой птице в изумленье привело.

Я спросил, забыв печали: «Как тебя в Аиде звали,

В царстве ночи, где оставил ты гнездо — или дупло?

Как тебя в Аиде кличут, чтоб оставил ты дупло?»

Ворон каркнул: «Все прошло!»

Странно! Гость мой кривоносый словно понял смысл вопроса.

Вот ведь как: сперва без спроса залетел ко мне в тепло,

А теперь дает ответы (пусть случайно, суть не это),

В перья черные одетый, сев богине на чело;

Кто видал, чтоб сел богине на высокое чело

Тот, чье имя «Все прошло»?

Он сказал — и смолк сурово, словно сказанное слово

Было сутью и основой, тайну тайн произнесло,

Сам же, словно изваянье, он застыл в глухом молчанье,

И спросил я: «Где мечтанья, расцветавшие светло?

Ты и сам, как все, покинешь дом мой — лишь бы рассвело!»

Ворон каркнул: «Все прошло!»

Как же я не понял сразу, что твердит от раза к разу

Он одну лишь эту фразу — то, что в плоть его вошло, —

Оттого, что жил он прежде в черно-траурной одежде

Там, где места нет надежде (одеянье к месту шло!)

И хозяину былому лишь одно на память шло:

«Все прошло, прошло, прошло!»

И не то, чтоб стал я весел, — к гостю я привстал из кресел

(Он на статуе, как прежде, громоздился тяжело):

«Темной вечности ровесник, злой ты или добрый вестник?

Что за вести мне, кудесник, изреченье принесло —

Неуклюжий, тощий, вещий, что за вести принесло

Это — дважды — «все прошло»?