Если же ты – наркоман, то у тебя несколько больше прав, чем у трупа, но не обольщайся – их ненамного больше.

Ты все еще можешь ходить, дышать, спать, смеяться и плакать – а это уже само по себе немало. Ибо все это – жизнь, и следует считаться с тем, что тебе все это пока дозволено, поскольку все это ты в состоянии еще делать. Но раз уж ты стал наркоманом, то это означает, что ты уже втянулся в процесс умирания, то есть в процесс перехода в труп, а следовательно, не очень-то отличаешься от нормального, так сказать, полноценного трупа. Просто процесс умирания у тебя длительный и постоянный. Он начинается каждое утро, как только ты просыпаешься, чтобы сделать себе очередной укол, и он продолжается весь этот кромешный день, пока ты мечешься в поисках героина, прерываясь на короткие паузы для очередных смертоносных уколов, не прекращается он и по ночам, которые переходят в очередное утро. И так – по кругу, по кругу – как в проигрывателе, когда иглу заело и она все время перескакивает на старое место в пластинке, да только игла на этот раз воткнута в твою руку. Ты и сам знаешь, что ты – мертв, да и все вокруг знают это.

А особенно хорошо знают это полицейские.

В то самое время, когда труп Эйлин Гленнон раздевали, обмеряли и подвергали вскрытию, наркомана по имени Майкл Пайн допрашивали в дежурке детективов Восемьдесят седьмого полицейского участка. Допрос проводил полицейский, которого звали Хол Уиллис и который в ситуации, когда он мог либо задержать наркомана, либо оставить его в покое, обычно предпочитал оставить несчастного в покое. Очень много написано и сказано о психологии наркоманов, но Хол Уиллис не был психологом. Он был самым обыкновенным полицейским. При том еще очень дисциплинированным полицейским, который в совершенстве изучил дзюдо, поскольку он отлично знал, что рост его всего пять футов и восемь дюймов, а также потому, что еще в самом раннем возрасте понял, что рослые парни любят толкать маленьких, но что они это делают только пока маленькие не научатся толкаться как следует в ответ. Дзюдо – это точная наука и требует большой внутренней дисциплины. Наркомания же, с точки зрения Уиллиса, это в первую очередь полное отсутствие дисциплины. Он не любил наркоманов, но главным образом именно потому, что с его точки зрения им совсем не обязательно было быть наркоманами. Он, например, ни на секунду не сомневался в том, что если бы его каким-то образом приучили к героину, то от этого порока он избавился бы в течение недели. Он просто заперся бы в комнате и пусть даже выблевал бы там все свои потроха, но от порока несомненно бы избавился. Дисциплина – вот в чем дело. Нельзя сказать, чтобы он относился к наркоманам с какой-то особой ненавистью, просто он считал их людьми полностью утратившими над собой контроль, а утрата над собой контроля, в глазах Уиллиса, просто непростительна.

– Ты знал Ла-Скалу, да? – спрашивал он сейчас Пайна.

– Ага, – ответил Пайн. Он проговорил это поспешно и очень вежливо. Никакого вызова, но, правда, и без особого энтузиазма. Это “ага” прозвучало коротко, как удар по столу костяшками пальцев.

– И давно его знал?

– Да.

– Как давно?

– Два года.

– И все эти два года он был наркоманом?

– Ага.

– Ты знаешь, что он умер?

– Ага.

– И что ты об этом думаешь?

Пайн пожал плечами. Ему было двадцать три года, это был белокурый и голубоглазый юноша, глаза которого, казалось, были распахнуты в окружающий мир, что в значительной степени объяснялось тем, что незадолго до того как его взяли, он сделал себе очередной укол. Расширенные в результате этого зрачки придавали его взгляду особое выражение, которое только подчеркивали темные болезненные круги под глазами, оттенявшие белизну и яркость его белков.

– Кто-нибудь имел на него зуб? – спросил Уиллис.

– Нет.

– Ты уверен в этом?

– Ага.

– Кто поставлял ему снежок?

Пайн не ответил.

– Я задал тебе вопрос. Ты знаешь, кто был его толкачом?

– Нет.

– Врешь, – сказал Уиллис. – Он скорее всего брал зелье у того же, у кого берешь его ты. Пайн снова промолчал.

– Ну, ладно, – сказал Уиллис, – можешь покрывать своего толкача. Нет, я просто этого понять не могу – вы же несете ему последние гроши. Ну и валяйте себе на здоровье. Пусть наживаются. Но вы еще стоите за него горой, чтобы он мог себе спокойно и впредь вытягивать из вас все соки. Я спрашиваю тебя, идиот, кто у него толкач?

Пайн продолжал хранить молчание.

– Ну, ладно. Должен был ему Ла-Скала какие-нибудь деньги?

– Нет.

– Ты уверен в этом?

– Вы же – полицейский, – сказал Пайн. – Вам и так все хорошо известно – и как наживаются толкачи, и все такое прочее, правда? В таком случае вам наверняка должно быть известно и то, что работают они только под наличные. Нет. Тони ничего не должен был своему контакту.

– А как ты сам думаешь, кто мог его убить?

– Не имею ни малейшего представления.

– Ты сейчас сильно под кайфом?

– Нет, чуть-чуть, ничего особенного, – ответил Пайн.

– Когда кольнулся в последний раз?

– Примерно – час назад.

– Так кто же тебе поставляет снежок, а, Пайн?

– Да бросьте вы! Вы же сами должны понимать, – сказал Пайн. – Кому могло понадобиться вдруг убивать такого парня, как Тони, ну, кому? Его толкачу, да? Но это же и вовсе глупо, так ведь? Никто же не убивает своего клиента, зачем?

– А сильно успел втянуться Тони?

– Он давно уже был втянут с головой, если не больше.

– И сколько он тратил каждый день?

– Долларов двадцать пять-тридцать, а может – и больше. Не знаю. Но сколько бы он там ни тратил, его толкачу не было никакого смысла убивать его. Ну посудите сами, зачем ему это? – Пайн горько улыбнулся. – Толкачи просто надышаться не могут на нас, на хроников, неужто вам это до сих пор не понятно?

– Ну, ладно, пусть они вас любят всей душой, – сухо согласился Уиллис. – Ну и целуйтесь с ними. Хорошо, а теперь расскажи мне все, что ты знаешь о Ла-Скала. Сколько ему лет?

– Он примерно моего возраста – года двадцать три, двадцать четыре.

– Женат? Холост?

– Холост.

– Родители живы?

– Думаю, что живы. Но живут они не здесь.

– А где?

– На западном побережье, кажется. Мне помнится, что – отец его связан с кино.

– Как это понять – связан с кино? Что, отец Ла-Скалы – кинозвезда?

– Вот-вот, звезда, точно такая же как и мой отец, – сказал Пайн. – Ведь мой папаша – сам Кэри Грант, вы что – до сих пор этого не знали?

– Ладно, не умничай тут, – сказал Уиллис. – Так кто же его отец, чем он занимается?

– Работает там кем-то в съемочной группе. Таскает аппаратуру, стоит на подхвате. Куда пошлют.

– Он уже знает о смерти своего сына?

– Сомневаюсь. В Лос-Анджелесе никто не читает газет.

– А это еще, черт побери, ты откуда знаешь?

– Я уже успел побывать на Западе.

– Заехал туда по пути в Мексику, куда ездил за партией товара?

– Какая разница – по пути или не по пути? Главное, что я побывал на Западе и что в Лос-Анджелесе никто не читает газет. Единственное, чем в Лос-Анджелесе занимаются всерьез – это жалобы на смог и заботы о том, чтобы не упустить того момента, когда Лана Тернер остановится в своем лимузине перед светофором. Вот, и все их занятия.

– Знаешь, ты первый из наркоманов, который при этом еще и комментатор по социальным проблемам, – сказал Уиллис.

– Ну что ж, наркоманы нужны всякие, – философски заметил Пайн.

– Так Ла-Скала жил один, да?

– Ага.

– Девушки у него не было?

– Нет.

– А родственников помимо родителей – тоже не было?

– Есть у него еще сестра. Но она тоже живет на Побережье, в Сан-Франциско.

– А в Сан-Франциско газеты читают, как ты думаешь, Пайн?

– Может, и читают. Единственное, что я точно знаю о Сан-Франциско, так это то, что там все дамы ходят в шляпах.

– А как ты думаешь, сестре его сейчас уже известно о том, что он умер?

– Не знаю. А вы позвоните ей и спросите. Налогоплательщики выкладывают вам кучу денег. Вот вы и потратьтесь на звонок.

– Что-то ты начинаешь хвост задирать, Пайн. Чего это ты вдруг расхорохорился, откуда такая воинственность?

– Ну, знаете, это же почти невозможно, – постоянно удерживать себя на одном уровне, вы, наверное, и сами знаете.

– Нет, я этого не знаю. Значит, иными словами, можно подвести итог: Ла-Скала жил совершенно один в этом городе, так? А знаете ли вы кого-нибудь, кто желал бы ему смерти?

– Нет. С чего бы это? Он ведь никому не мешал.

– А все его родственники живут сейчас в Калифорнии, так?

– Совершенно верно.

– Значит, оплакивать его здесь некому, – сказал Уиллис.

– Могу вам как представителю полиции сообщить еще одну неприятную новость, – ответил Пайн. – Даже если бы родственники его и жили здесь, его все равно некому было бы оплакивать.

Поул Блейни, младший эксперт судебно-медицинской экспертизы, был маленьким плотным человеком с черными усами торчком и фиолетовыми глазами. Блейни был твердо убежден в том, что ему как младшему эксперту всегда подсовывали для вскрытия наиболее изуродованные трупы, поэтому он был приятно удивлен и даже обрадован, когда ему поручили вскрытие тела Эйлин Гленнон. Труп этот не был расчленен, на нем не было никаких поверхностных признаков насилия – не было ни колотых ни огнестрельных ран, ни дыры в черепе. Блейни был просто уверен, что такое тело ему – досталось явно по недосмотру его старших коллег, но, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят. Более того, он энергично, принялся за дело, опасаясь только одного, как бы наверху не спохватились и не исправили допущенную ошибку.

В дежурку детективов Восемьдесят седьмого участка он позвонил в половине второго дня во вторник, намереваясь представить полный отчет тому, кто занимается этим делом. К телефону подошел Стив Карелла. Блейни уже неоднократно имел с ним дело, и поэтому его обрадовало, что у телефона Карелла, а не кто-то другой. Карелла отлично знал, в каком – сложном положении приходится работать сотрудникам лаборатории, и вообще Карелла был человеком, с которым приятно поговорить.