Эд Макбейн - Кукла

Пуля, выпущенная из его револьвера, попала девушке в лоб – аккурат над правым глазом. Полыхнуло пламя из ствола ее пистолета, и красавица тут же начала заваливаться на спину. Пуля попала в батарею, срикошетила и пробила опущенные жалюзи. Со звоном осыпалось оконное стекло.

Мейер уже стоял рядом с Клингом.

– Все нормально, – бросил он Берту.

В последний раз Клинг плакал года четыре назад, когда погибла его девушка Клэр, и вот сейчас его вдруг словно что-то скрутило. Он стоял посреди комнаты, залитой светом неоновой рекламы. У стены в луже крови лежала мертвая девушка. Прикованного к батарее голого Кареллу била дрожь. Без сил опустив пистолет, Клинг вдруг начал всхлипывать. Через несколько мгновений он уже заходился от рыданий.

Мейер обхватил его рукой за плечи.

– Ну, будет тебе, будет, – успокаивающе проговорил он напарнику, – все обошлось.

– Кукла, – прошептал Карелла, – найдите куклу.

Длина куклы – от лакированных туфелек из черной кожи до макушки, увенчанной копной золотых волос, составляла семьдесят шесть сантиметров. На ней были белые гольфы, платье из белой вуали с оборками и кружевным воротничком, белое нейлоновое белье и черный вельветовый фартучек. Сразу под воротничком поблескивала большая, выполненная под золото брошь.

Компания, выпускавшая кукол, называла их Болтушками. В специальном отсеке, располагавшемся в пластмассовом животе куклы, находилось три батарейки. Отсек закрывался телесного цвета крышечкой с простеньким запирающим устройством. Поверх него находилась пластиковая сеточка, тоже телесного цвета, скрывавшая в груди куклы миниатюрное звукозаписывающее устройство. Именно благодаря ему кукла и получила от своих создателей прозвище Болтушка.

Брошь под воротничком куклы на самом деле являлась рычажком, который активировал записывающее устройство. Чтобы сделать запись, от ребенка требовалось повернуть рычажок против часовой стрелки и дождаться однократного звукового сигнала. После этого можно было говорить, сколько хочешь, вплоть до повторного сигнала. Услышав сигнал во второй раз, рычажок следовало вернуть в исходное положение. Чтобы прослушать запись, ребенку всего-навсего нужно было повернуть рычажок по часовой стрелке. Запись звучала снова и снова, пока рычажок не переключали обратно.

Когда детективы повернули рычажок по часовой стрелке, они услышали запись, на которой звучало три голоса. Один из них принадлежал Энни Сакс. Он звучал четко и ясно, потому что в тот вечер, когда убили Тинку, девочка, активировав записывающее устройство, держала куклу в своих руках. Энни успокаивала куклу, лежавшую у нее на коленях, снова и снова повторяя: «Не бойся, Болтушка, я тебя очень прошу, ничего не бойся. Все в порядке, Болтушка, ничего страшного, не бойся».

Второй голос звучал не столь отчетливо – поскольку он доносился из-за стены, отделявшей детскую от спальни Тинки. Уже потом в ходе экспериментов, проведенных в лаборатории судебной экспертизы, удалось выяснить, что записывающий механизм обладал удивительной для столь скромных размеров чувствительностью и мог фиксировать слова, выкрикиваемые громким голосом даже с расстояния семи с половиной метров. Однако, несмотря на это, голос Тинки оказался на записи вполне различим только благодаря тому, что девочка сидела вплотную к стене. В противном случае ничего разобрать бы не удалось. Кроме того, под конец за стеной вообще перешли на крик – это тоже сыграло свою роль.

Максимальная продолжительность записи, которую позволяло сделать устройство, составляла полторы минуты. На протяжении всей записи Энни твердила кукле: «Не бойся, Болтушка, я тебя очень прошу, ничего не бойся. Все в порядке, Болтушка, ничего страшного, не бойся». На заднем фоне, контрапунктом, звучал преисполненный ужаса голос Тинки. Поначалу он был практически не различим. Стена приглушала звук, и отдельных слов никто не мог разобрать, однако был слышен тон, которым они произносились, – умоляющий, напуганный, стенающий. Голос то становился тише, то громче. Затем, когда безжалостный убийца принялся гоняться по комнате за Тинкой с ножом, голос бедняжки сделался куда более громким и четким, преисполненным мукой отчаяния. «Не надо! Пожалуйста, не надо!» – надрывалась Тинка на заднем плане, тогда как на переднем Энни успокаивающе ворковала: «Не бойся, Болтушка, не бойся». Голоса матери и дочери причудливым образом переплетались, сливаясь воедино: «У меня кровь, умоляю, ничего страшного, Болтушка, не бойся, Фриц, не надо, Фриц, я прошу тебя, не надо, не бойся, Болтушка, не бойся».

Третий голос принадлежал мужчине – слов было не разобрать, на записи они сливались в сплошной бубнеж. Лишь один-единственный раз вопль мужчины: «Шлюха!» вклинился меж успокаивающим воркованием Энни и мольбами Тинки, становившимися все тише и тише.

Под конец Тинка снова выкрикнула имя мужчины: «Фриц!» – затем, еле различимо, на пределе слышимости: «Умоляю», после чего ее голос умолк окончательно. Остался только голос Энни, твердившей: «Не плачь, Болтушка, не плачь».

Детективы, прослушав запись, проводили взглядами работников скорой помощи, вынесших на носилках Кареллу и Шмидта, – преступник все еще дышал.

– Девушка мертва, – промолвил врач.

– Я знаю, – кивнул Мейер.

– Кто ее завалил? – спросил один из следователей убойного отдела.

– Я, – коротко ответил Клинг.

– При каких обстоятельствах?

– Оставайся здесь, – обратился Мейер к Берту, кивнув на следователей, – я поеду в больницу. Может, эта падла что-нибудь расскажет, пока еще не сдох.

Я не собирался ее убивать.

Когда я пришел, она чуть не прыгала от радости – смеялась, шутила. Думала, что ей наконец удалось соскочить с иглы, – вот и радовалась.

Я ей сказал, что она рехнулась и никогда с нее не слезет.

В тот день я в последний раз вмазался часа в три дня, когда я к ней пришел, меня уже сильно колбасило. Сказал ей, что мне нужны деньги на дозу, а она ответила, что больше не даст мне ни гроша. Заявила, что больше не желает иметь ничего общего ни со мной, ни с Пэт – это так зовут бабу, с которой я сейчас живу. Она не имела права со мной так обращаться – меня же ломало не по-детски. Она же видит, я уже по потолку готов ходить, а ей хоть бы хны – сидит свой чаек сраный со льдом потягивает. И все талдычит – не будет мне больше дури, не станет она теперь тратить на это дерьмо половину своих доходов. А я ей напомнил про долг. Я же из-за нее, сучки, четыре года отмотал в Соледаде, она мне теперь по жизни за это должна. А она мне такая: «Оставь меня в покое. Пошел вон, и чтоб близко больше ко мне не подходил». Мол, больше не хочет иметь с торчками ничего общего. «Я завязала! Ты понял? Я завязала!»

Я умру?

Я… я схватил с подноса нож.

Я не собирался ее убивать, мне просто хотелось вмазаться – ну что тут ей было не понять? Господи, ведь мы же совсем недавно кололись вместе. Я пырнул ее ножом, не знаю сколько раз.

Я умру?

Как сейчас помню – картина сорвалась со стены.

Забрал все деньги у нее из сумочки на столике – сорок баксов десятками. Выбежал из комнаты, кинул нож где-то по дороге. Наверное, в коридоре – не помню. До меня дошло, что вниз в лифте ехать нельзя, – башка худо-бедно все еще работала. Я выбрался на крышу, с нее – перепрыгнул на соседнюю, а потом спустился и вышел на улицу. На сорок баксов купил двадцать пакетиков с дурью. Как же мы после этого обдолбались с Пэт…

Я только сегодня вечером узнал, что дочка Тинки тоже была в квартире – Пэт случайно включила эту сраную говорящую куклу.

Если б я знал, что девочка в квартире, может, я бы ее тоже завалил. Хотя я в этом не уверен.

Фриц Шмидт так никогда и не поставил подпись под своими признательными показаниями. Он умер через семь минут после того, как полицейский стенограф закончил печатать на машинке протокол.

Пока два следователя из убойного отдела допрашивали Клинга, Бернс не отходил от него ни на шаг. Следователи сами порекомендовали Берту ничего не говорить до приезда лейтенанта, и вот теперь, когда Питер приехал, они приступили к стандартной процедуре допроса. Клинг никак не мог перестать плакать. Было сразу видно, что следователи из убойного чувствуют себя крайне неловко. Ну как такое может быть? Взрослый человек, более того, полицейский – и так заливается слезами. Бернс смотрел на Клинга и молчал.

Следователей из убойного отдела звали Карпентер и Колхаун. Внешне они были очень похожи друг на друга. Бернс по своему опыту знал, что все работники убойного отдела выглядят практически как близнецы. По мнению лейтенанта, это было их фирменным отличительным признаком. Кинув на следователей взгляд, лейтенант без особого успеха попытался припомнить, кто из них Карпентер, а кто – Колхаун. Даже голоса – и те звучали практически одинаково.

– Давайте начнем с вашего имени и фамилии, звания и номера удостоверения, – предложил Карпентер.

– Бертрам Клинг, детектив третьего разряда, удостоверение семьдесят четыре тысячи пятьсот семьдесят девять.

– Номер участка? – подал голос Колхаун.

– Восемьдесят седьмой, – всхлипнул Клинг. По его лицу все так же катились градом слезы.

– По сути дела, Клинг, вы только что совершили убийство, – промолвил Колхаун, – непреднамеренное убийство, но все же.

– Это убийство при оправдывающих вину обстоятельствах, – поправил Карпентер.

– Это непреднамеренное убийство, – упрямо повторил Колхаун. – Статья тысяча пятьдесят четыре УК.

– Неверно, – резко оборвал его Карпентер. – Убийство при оправдывающих вину обстоятельствах. Статья тысяча пятьдесят пять УК. Убийство полицейским в процессе ареста лица, совершившего или совершающего тяжкое уголовное преступление и пытающегося скрыться от правосудия.

– Что, эта баба совершала тяжкое уголовное преступление? – спросил Колхаун.