— У нас есть вилла рядом с Ниццей. Нам ее подарил отец в качестве свадебного подарка. В те дни Саймон стоял за нее горой. Горой стоял за меня и за нас вместе. — Без всякой видимой причины она рассмеялась. — А теперь он не хочет даже брать меня с собой в Европу. Он говорит, что я всегда приношу ему неприятности, когда мы отправляемся куда-нибудь вместе. Но это неправда. Я веду себя тихо как мышка. Теперь он улетает в трансатлантические рейсы и оставляет меня здесь одну мучиться то в холоде, то в жаре. — Она охватила голову обеими руками и какое-то время держала ее крепко сжатой. Ее волосы торчали меж пальцев, как черные перья. Молчаливая боль, которую она старалась побороть, звучала для меня громче, чем вопли.

— С вами все в порядке, миссис Графф?

Я дотронулся до ее голубой минковой шубки, накинутой на спину. Она дернулась в сторону от моего прикосновения, сбросила с плеч шубку и швырнула ее на кровать в комнате. Ее спина и плечи были ослепительны, груди частично покинули прикрытие в виде платья без бретелек. Она держалась с какой-то смесью неловкой гордости и стыдливости, как молодая девушка, которая вдруг ощутила красоту своего тела.

— Вам нравится мой туалет? Он не современен. Я не присутствовала на вечерах многие, многие годы. Саймон меня больше не приглашает.

— Противный, старый Саймон, — сказал я. — Как вы себя чувствуете, миссис Графф?

Она ответила мне ослепительной улыбкой кинозвезды — в глазах же затаилось напряжение и отчаяние.

— Я чувствую себя прекрасно, великолепно.

Она сделала несколько танцевальных па, прищелкивая пальцами, как кастаньетами, в такт. Я увидел, что ее обнаженные руки выше локтя покрыты синяками и кровоподтеками величиной с крупные виноградины. Но двигалась Изабель как заведенная кукла. Потом споткнулась; и с ее ноги слетела золотистая туфелька без каблука. Вместо того чтобы надеть упавшую туфлю, она сбросила другую. Затем взобралась на высокий табурет у стойки бара, помахивая ногами в чулках.

— Кстати, — проговорила она, — я вас не поблагодарила. Спасибо.

— За что?

— За то, что вы спасли меня от худшей участи, чем жизнь. Этот жалкий торгаш наркотиками мог убить меня. Он страшно сильный, правда? Она добавила презрительно: — Но вообще-то они сильными не бывают.

— Кто не бывает? Торговцы наркотиками?

— Педики. Считается, что все педики — слабаки. Как все хулиганы — трусы, а все греки владеют ресторанами. Хотя этот пример не очень хороший. Мой отец был грек, во всяком случае, киприот, и, клянусь Богом, он владел рестораном в Ньюарке, в штате Нью-Джерси. Огромные дубы вырастают из желудей. Чудеса современной науки. От сальной ложки в Ньюарке до вершин богатства, а потом — к упадку в течение одного поколения. Это — время акселератов плюс автоматизация. — Она оглядела незнакомое помещение. — Он вполне мог бы оставаться на Кипре, ради всех святых. Что хорошего я получила от этого? Я кончила тем, что оказалась в психиатрической палате, леплю посуду и тку ковры, как в чертовой сельской промышленности. Если не считать того, что я плачу им. Я всегда плачу за всех.

Ее состояние, кажется, улучшилось, и это позволило мне спросить ее:

— Вы всегда говорите без умолку?

— Разве я говорю слишком много? — Она одарила меня своей обворожительной, но не очень организованной улыбкой еще раз. Впечатление было такое, как будто она еле удерживала во рту зубы. — Господи, достаточно ли понятно я говорю?

— Иногда вы говорите понятно.

Ее улыбка потеряла прежнюю напряженность и стала более натуральной.

— Простите. Я иногда становлюсь очень болтливой и произношу не те слова, которые не соответствуют тому, что я хочу сказать. Как у Джеймса Джойса. Но со мной это просто происходит. Знаете ли вы, что дочь этого писателя была шизофреничкой? — Она не стала ждать ответа. — Вот и я иногда бываю умная, а иногда — наоборот. Так говорят обо мне другие. — Она протянула руку со ссадинами. — Садитесь, налейте себе выпить и расскажите, кто вы такой?

— Я — Лью Арчер, частный детектив.

— Арчер, — задумчиво повторила она, но я ее не интересовал. В ней разгоралось пламя воспоминаний, и эти воспоминания перескакивали с одного предмета на другой, как пламя на ветру. — Я тоже ничего особенного из себя не представляю, когда-то я думала, что что-то значу. Моего отца звали Питер Гелиопулос, во всяком случае, сам себя он называл так, его настоящее имя звучало гораздо длиннее и сложнее. И я тоже не была такой простой. Я была наследственной принцессой, и отец называл меня Принцесса. А теперь... — Ее голос резко взорвался, — и вот теперь дешевый голливудский торгаш наркотиками может бить меня и это сходит ему с рук. Во времена моего отца с него живого содрали в кожу. А как поступает мой муж? Он заводит с ним делишки. Они — дружки-приятели, кореша по убеждениям.

— Вы имеете в виду Карла Штерна, миссис Графф?

— А кого же еще?

— Какое же дело их объединяет?

— Все, чем люди занимаются в Лас-Вегасе: азартные игры, наркотики, проституция. Сама я туда не ездила, я никуда не езжу.

— Откуда вам известно, что он торгует наркотиками?

— Я сама покупала у него наркотики, когда у меня кончились те, что я получаю от доктора. Правда, теперь я отказалась от них. Опять вернулась к спиртному. Это — одна из немногих вещей, которыми я обязана доктору Фрею. — Ее глаза сфокусировались на мне, и она нетерпеливо сказала: — Вы себе ничего не налили. Давайте, придумайте какой-нибудь коктейль для меня и налейте что-нибудь себе.

— Вы думаете, это стоит сделать, Изабель?

— Не говорите со мной так, будто я ребенок. Я не опьянела. Я знаю свою норму. — Светлая улыбка изменила ее лицо. — Моя единственная проблема заключается в том, что я немного полоумная. Но не сейчас. Я было расстроилась, но вы на меня действуете успокаивающе, все сглаживаете, правда? Своего рода добрый человек из добряков. — Она передразнивала саму себя.

— Что-нибудь еще? — заметил я.

— Можно и еще. Но вы не смейтесь надо мной, ладно? Я иногда очень психую, то есть злюсь. Я хочу сказать — когда люди насмехаются над моим достоинством. Может быть, меня унесет к чертям собачьим, не знаю, на я пока что не оторвалась от земли. Для моего трансатлантического полета, — добавила она с кислым видом, — в дикую заоблачную тьму...

— Тем лучше для вас.

Она кивнула, соглашаясь с моим мнением.

— Это было умное высказывание, не так ли? Хотя, впрочем, это неправда. Когда это произойдет, оно не будет похоже на полет, на прибытие или отъезд. Меняется ощущение вещей, вот и все, и я не могу провести линию различия между собой и другими вещами. Например, когда умер отец и я увидела его в гробу, я впервые целиком сломалась, духовно и физически. Подумала, что это я там лежу. Чувствовала себя умершей, мое тело остыло. По моим жилам текла бальзамирующая жидкость, и я чувствовала свой собственный запах. Я одновременно лежала в гробу и сидела на скамье в православной церкви, оплакивая свою собственную смерть. И когда они закопали его, то земля... Я слышала, как комья земли падали на гроб. Потом земля засыпала меня, и я сама превратилась в землю. — Дрожащей рукой она взяла мою руку. — Не разрешайте мне говорить так много. Это вредит мне. Тогда, там же, на месте я чуть не ушла в другой мир.

— А зачем вы пришли сюда? — спросил я.

— В свою комнату-раздевалку. — Она оставила мою руку и жестом указала на двери, закрытые циновками. — Какое-то мгновение я наблюдала за нами оттуда через дверь и слушала саму себя. Пожалуйста, налейте мне чего-нибудь выпить. Мне будет лучше, честно. Шотландского виски со льдом.

Я зашел за стойку бара и из небольшого холодильника бежевого цвета достал кубики льда, открыл бутылку виски «Джонни Уокер» и сделал пару коктейлей средней крепости. На другой стороне бара я почувствовал себя более удобно. Женщина задевала во мне чувственные струны, огорчала так же, как голодающий ребенок, или раненая птица, или обезумевшая кошка, которая носится кругами. Казалось, что она — на грани помешательства. И чувствовалось, что она осознает это. Я боялся сказать что-нибудь такое, что толкнуло бы ее за эту грань.

Она подняла свой бокал. Рука постоянно дрожала, в бокале плескалась коричневая жидкость. Как бы демонстрируя, что она контролирует себя, Изабель сделала небольшой глоток из бокала. Я пригубил свой коктейль и оперся локтем о пластиковую поверхность стойки, как это делает бармен, охотно слушающий своих посетителей.

— В чем же причина это неприятного столкновения, Изабель?

— Столкновения? Вы имеете в виду с Карлом Штерном?

— Да. Он вел себя довольно круто.

— Он причинил мне боль, — сказала она без всякой жалости к себе. Вкус виски резко изменил ее настроение. — Любопытный медицинский факт. У меня тут же выступают синяки. — Она осмотрела свои руки. — Держу пари, что все мое тело теперь покрыто синяками.

— Почему Штерн так поступил с вами?

— Такие люди, как он, — садисты. Во всяком случае, многие из них.

— Вы знаете многих?

— Достаточно. Вероятно, я их чем-то привлекаю. Не знаю, чем. А может быть, и знаю. Женщины моего типа многого не требуют. Мне ничего от них не надо.

— Относится ли к их числу Лэнс Леонард?

— Откуда мне знать? Думаю, да. Я почти не знала... почти не знала этого утенка.

— Он когда-то работал здесь спасателем.

— Я не общаюсь со спасателями, — хрипло заметила она. — О чем вы говорите? Я думала, мы станем друзьями. Я думала, мы повеселимся. У меня теперь совсем не бывает удовольствий.

— Больше не бывает.

— Они посадили меня под замок и наказали меня. Это несправедливо, — вздохнула она. — В своей жизни я совершила один ужасный поступок, а теперь они обвиняют меня во всем, что бы ни происходило. Штерн — грязный лжец. Я и не притрагивалась к его любимому мальчику. Я даже не знала, что он мертв. С какой стати мне в него стрелять? Моя совесть и так не чиста... моя совесть...