Патриция Хайсмит - Коротко про неприязненных женщин

«Подумать только, я довел ее до всего этого, — сказал Филип одному из своих друзей, — взяв ее с собой в Шамони».

«Но почему она всегда чувствует себя хорошо в августе? Ты думаешь, она не в состоянии двигаться? — спросил его друг. — Подумай еще раз, старина».

Филип действительно задумался, ведь остальные друзья говорили ему то же самое. Ему потребовалось несколько лет, чтобы все осмыслить, ежегодные каникулы в Каннах (из-за чего он терял сбережения целых одиннадцати месяцев) и долгие зимы, когда он спал, в основном, в «свободной спальне», а не с женщиной, которую любил и желал.

Итак, они были снова в Каннах, в одиннадцатый раз, и это снова был август. Филип собрал все свое мужество. Он выплыл вслед за Кристин, держа в пальцах булавку. Он воткнул ее в надувные белые нарукавники и сделал по одному проколу в каждом. Они с Кристин были недалеко, воды было только чуть-чуть с головой. Филип был не в лучшей форме. Он не только терял волосы, что не имело никакого значения в плавании, но и обзавелся животом, который, по его мнению, мог бы и не появиться, если бы он мог заниматься любовью с Кристин все последние десять лет. Но Филип попытался, ему удалось окунуть Кристин в воду и в то же время ему сложно было удержаться на плаву. Его сбивчивые движения, наконец замеченные несколькими людьми, казались движениями человека, который пытается спасти кого-то тонущего. И это, конечно, было то, что он сказал полиции и всем остальным. Кристин, несмотря на достаточный слой плавучего жира, утонула, как кусок свинца.

Смерть Кристин не принесла Филипу абсолютно никаких затрат, если не считать расходов на ее похороны. Вскоре у него пропало брюшко, и он, к своему большому удивлению, неожиданно оказался зажиточным, вместо того, чтобы тратить все до последнего пенни. Друзья поздравляли его, но вежливо и отвлеченно.

Они не могли сказать буквально: «Слава богу, ты избавился от этой суки», но они сказали, что дальше у него все образуется. Примерно через полгода он познакомился с довольно милой девушкой, которая любила готовить, была полна энергии, также ей нравилось ложиться с ним в постель. Волосы на голове Филипа даже начали отрастать.

Когда Джейн выходила замуж, никто бы и не подумал, будто в ней кроется нечто необычайное. Она была пухленькая, приятненькая, практичная: умела мигом сделать человеку искусственное дыхание, привести в чувство упавшего в обморок и остановить носовое кровотечение. Она работала ассистенткой дантиста и подобно всем им, никогда не теряла головы, столкнувшись с внезапным кризисом или приступом боли. При всем при том, она благоговела перед искусством. Перед каким именно? Да перед любым! Начала она — это был первый год замужества — с живописи. Живопись занимала у нее все субботнее время, во всяком случае, настолько большую его часть, чтобы не позволять ей таскаться по магазинам, так что покупками занимался ее муж, Боб. Он же платил за рамы для мутных, писанных масляными красками, которые почему-то все время сливались, портретов знакомых — знакомые позировали по выходным, что также отнимало время. В конце концов, Джейн нашла мужество признаться себе, что цвета у нее так и будут сливаться, с этим ничего не поделаешь, и решила вместо живописи заняться танцем.

Нельзя сказать, чтобы танцы, для которых потребовалось черное балетное трико, благотворно повлияли на ее крепенькую фигуру — скорее, на аппетит. Еще понадобились особые туфельки. Она изучала искусство балета. Ей удалось отыскать заведение, называвшееся Школой Искусств. В этом пятиэтажном строении учили играть на фортепиано, скрипке и иных инструментах, сочинять музыку, сочинять романы и стихотворения, ваять, танцевать и писать картины.

— Понимаешь, Боб, — широко улыбаясь, говорила Джейн, — жизнь может и должна быть более прекрасной. И каждому хочется внести свой посильный вклад в красоту и поэзию мира.

Тем временем, Боб выносил мусор и следил за тем, чтобы в доме не кончалась картошка. Джейн достигла кое-каких успехов, но потом дело застопорилось, так что она бросила балет и переключилась на пение.

— Я-то, если правду сказать, думаю, что жизнь и так прекрасна, — говорил Боб. — Ну, как бы там ни было, я вполне счастлив.

Так он говорил в певческий период Джейн, когда им пришлось втиснуть в их и без того крохотную гостиную пианино.

По какой-то причине уроки пения Джейн брать перестала и занялась скульптурой, в том числе и деревянной. От этих занятий пол в гостиной покрылся комочками глины и щепками, которые пылесосу не всегда удавалось собрать. А у Джейн, проводившей целый день на работе, в кабинете дантиста, а потом еще простаивавшей до полуночи над деревом или глиной, сил совсем не оставалось.

Боб начинал ненавидеть Школу Искусств. Он уже побывал в ней несколько раз — заходил туда за Джейн часов около одиннадцати вечера. (Гулять в одиночестве по окрестностям Школы было довольно опасно.) Тамошние ученики представлялись Бобу кучкой одураченных, если даже и небесталанных людей, а преподаватели — кучкой посредственностей. Сама же Школа казалась ему бедламом направленных на ложные цели усилий. Сколько семей, сколько детей и мужей волнуются сейчас, потому что их женщины — в школе учились по преимуществу женщины — пребывают вне дома, забросив неотложные дела? Бобу казалось, что никакое вдохновение в Школе Искусств и не ночевало — его заменяло всего лишь желание подделаться под людей, действительно вдохновенных, таких как Шопен, Бетховен и Бах, чьи изуродованные творения он слушал, сидя на скамье в школьной прихожей и поджидая жену. Художников многие называли безумцами, однако здешние ученики на такого рода безумие неспособны. В определенном смысле слова они, конечно, безумны, но к сожалению не совсем в том. Прикидывая, на какие сроки Школа Искусств отнимала у него жену, Боб готов был вдребезги разнести все это здание.

Долго ждать ему не пришлось, хотя, впрочем, взорвал Школу все же не Боб. Некто — как установили впоследствии, один из преподавателей — подложил под нее бомбу с часовым механизмом, установленным на четыре часа пополудни. Случилось этот перед самым Новым годом, и несмотря на то, что день был наполовину праздничный, ученики Школы прилежно трудились на занятиях. Полиция и несколько газет были оповещены о бомбе заранее. Беда однако в том, что ее не смогли найти, да почти никто в ее существование и не верил. Соседство Школа имела сомнительное и уже успела притерпеться к страхам и угрозам. Однако бомба все же рванула, причем глубоко в подвале, оказавшись весьма и весьма немаленькой.

Боб находился неподалеку, потому что пришел встретить кончавшую в пять Джейн. Он слышал разговоры о бомбе, но не знал, верить в них или нет. Тем не менее предосторожности ради — или вследствие предчувствия — он не пошел внутрь, а ждал на другой стороне улицы.

Пианино вылетело сквозь крышу, держась чуть в стороне от ученицы, так и сидевшей на табурете, продолжая месить пальцами пустоту. Танцовщице, наконец, удалось совершить несколько полных оборотов, не касаясь ногами земли — и потому что до земли было около четверти мили, и потому что летела она ногами вверх. Ученик-живописец пробил собой стену — нацелив кисть как бы для последнего мастерского мазка, он летел параллельно земле, приближаясь к подлинному забвению. Один из преподавателей, при всякой возможности искавший убежища в туалетах Школы Искусств, летел в обнимку с водопроводной трубой.

За ним показалась и Джейн, несущаяся по воздуху с молотком в одной руке, зубилом в другой и с написанным на лице восторгом. Оглушило ль ее, или она так сосредоточилась на работе, или даже умерла? Глядя на Джейн, Боб не взялся бы точно это сказать. Мелкие обломки осыпались на землю с нежным, все стихающим перестуком, поднимая серую пыль. На несколько секунд все стихло, и Боб простоял их, замерев. Затем он повернулся и пошел к дому. Он знал, что на смену этой подымутся новые Школы Искусств. Странно, но эта мысль мелькнула у него в голове еще до того, как он осознал, что жена покинула его навсегда.

Памела Торп считала «Женское равноправие» одним из тех глупых протестных движений, о которых любят писать журналисты, чтобы заполнить свои колонки. «Женское равноправие» утверждало, что хочет «независимости» для женщин, в то время как Памела считала, что женщины в любом случае имеют преимущество над мужчинами. Так из-за чего весь сыр-бор?

Причина, по которой этот вопрос вообще возник, заключалась в том, что дочь Памелы Барбара в июне вернулась домой после окончания университета и сказала своей матери, что по-соседству состоится собрание «Женского равноправия». Барбара организовала его вместе со своей подругой по колледжу Фрэн, с семьей которой Памела была знакома. Конечно, Памела ходила на собрания — в местную церковь — главным образом, чтобы развлечься и послушать, что скажет молодое поколение.

Разноцветные шары и бумажные ленты свисали со стропил и подоконников окон в витражах. Памела была удивлена, увидев юную Конни Хейнс, мать двоих маленьких детей, которая проповедовала, как новообращенная.

«Работающим женщинам нужны бесплатные общественные детские сады!» — крикнула Конни, и ее последние слова были почти заглушены аплодисментами. «И алименты — узаконенное пьянство разведенных мужей — должны исчезнуть!»

Овации! Женщины вскочили на ноги, кричали и хлопали в ладоши.

Общественные детские сады! Памела представила себе потоки работающих женщин (они только воображают, что хотят работать), покидающих свои дома в 8 утра, пристраивающих где-нибудь своих чад, домой приносящих чеки на зарплату в конце недели, в дом, где на плите даже нет приготовленного ужина. Многие женщины теперь тянули руки, чтобы им дали слово, поэтому Памела тоже подняла руку. Ей так много хотелось сказать.