Патриция Хайсмит - Коротко про неприязненных женщин

Поскольку городской судья сам страдал из-за кокетства Ивонн и был для горожан объектом насмешек, он втайне был доволен ее смертью и без лишних слов отпустил обоих. И еще он был достаточно мудр, чтобы понимать, что эти двое мужчин не могли бы убить ее, если бы не были влюблены в нее — это состояние и было причиной, которая отозвалась на его решении и которой он сочувствовал с того момента, как ему исполнилось шестьдесят.

Только горничная Ивонн, которой всегда хорошо платили и были щедрыми на чаевые, присутствовала на ее похоронах. Даже в собственной семье Ивонн ненавидели.

Ее распирают воспоминания. Все дело в сексе. Сейчас она замужем в третий раз, успела родить троих детей, правда, не от нынешнего мужа. У нее есть что-то вроде боевого клича: «Послушайте, что я пережила! Это важнее моей теперешней жизни. Дайте мне рассказать о том, какой законченной свиньей был мой последний муж (или любовник)».

Прошлое ее смахивает на непереваренную, да может быть и неперевариваемую пищу, камнем лежащую у нее на желудке. Так и хочется, чтобы ее вырвало и дело с концом.

Она исписывает кучу страниц, повествуя о том, сколько раз она или ее соперница запрыгивала с ее мужем в постель. И о том, как она, бессонная, добродетельно отказывающая себе в естественном утешении, тяпнуть по маленькой, меряет шагами пол, пока ее муж проводит ночь с другой женщиной, совершая чудовищное и так далее, и насколько ей безразлично, что думают о ней друзья и соседи. Поскольку друзья и соседи либо вообще не умели думать, либо не интересовались ее переживаниями, что они себе думали и впрямь было неважно. Можно, пожалуй, сказать, что тут бы автору и проявить изобретательность, создать на пустом месте различные мысли и даже общественное мнение, но наша писательница выдумками себя не утруждает. Она предпочитает голую правду.

После того как три подруги просматривают и одобряют написанное, произнося «совсем как в жизни», после того как писательница в четвертый раз изменяет имена всех персонажей, мужчин и женщин, что пагубно сказывается на внешнем виде рукописи, и после того, наконец, как один ее друг (предполагаемый любовник), прочитавши первую страницу, возвращает ей роман с уверениями, что прочитал до конца и ему очень понравилось — рукопись отсылается к издателю. Следует быстрый, вежливый отказ.

Она принимает необходимые меры: осаждает знакомых писателей, добывая ценой завтраков и обедов, на которых рекой льется вино, невнятные, уклончивые рекомендации.

Тем не менее — отказ за отказом.

— Но я же знаю, то, о чем я рассказала, очень важно! — говорит она мужу.

— Как и жизнь той мыши важна для нее, если это не он, — отвечает муж. Он человек терпеливый, но от всего происходящего нервы у него уже на пределе.

— Какой еще мыши?

— Почти каждое утро я, стоя под душем, беседую с мышью. Насколько я понимаю, у нее (если это не он) очень плохо с едой. Их там двое. Кто-то из них вылезает из норки — у них нора в углу ванной — и я приношу ему что-нибудь из холодильника.

— Ты отвлекся. Какое отношение имеет это к моей рукописи?

— Да такое, что мышь заботит вещь более важная: пропитание. А изменял ли тебе твой прежний муж и страдала ли ты по этому случаю, ее решительно не волнует, пусть даже все происходило в таких красивых местах, как Капри или Рапалло. Что наводит меня на некую мысль.

— На какую? — с некоторым беспокойством спрашивает она.

Впервые за несколько месяцев муж улыбается. Ему, наконец, выпало несколько мгновений покоя. По дому больше не разносится треск пишущей машинки. И жена действительно глядит на него, ожидая того, что он ей скажет.

— Это уж ты сама догадайся. Ты же у нас человек с воображением. К обеду меня не жди.

Вслед за чем он покидает квартиру, прихватив с собой записную книжку и оптимистически добавив к ней пару пижам и зубную щетку.

Она подходит к пишущей машинке и смотрит на нее, думая о том, что возможно этот вечер положил начало новому роману и может быть ей стоит махнуть рукой на тот, с которым она так долго маялась, и приняться за этот новый? Прямо нынешней ночью? Или даже сейчас? А с кем он будет спать?

Они чудесно танцевали вместе, парящие по танцполу назад и вперед в эротических ритмах танго, а иногда вальса. Они, Клодетт и Родольф, стали любовниками когда им было двадцать и двадцать два, соответственно. Они хотели пожениться, но их наниматель считал, что когда они не женаты, это больше возбуждает посетителей. Так они остались сами по себе.

Ночной клуб, где они работали, назывался «Рандеву» и был известен среди некоторых пресыщенных мужчин средних лет как верное лекарство от импотенции. Просто приходите посмотреть, как танцуют Клодетт и Родольф, говорили все. Журналисты, пытаясь придать остроты своим новостным зарисовкам, описывали их танец как садомазохизм, так как Родольф часто представлял, что он напрочь душит Клодетт. Он вцеплялся ей в горло и шел вперед, изгибая ее, или отступал — это было не существенно — удерживая ее горло в своих руках, иногда сотрясая ее шею так, что ее волосы вздрагивали в дикой пляске. У публики спирало дыхание, она смотрела зачарованно вздыхая. Барабанная дробь трио-оркестра звучала все громче и все более настоятельно.

Клодетт перестала спать с Родольфом, потому что считала, что недостающая близость разожжет его аппетит. Клодетт было легко возбудить Родольфа, когда она сперва танцевала с ним, а затем бросала его взволнованным, удаляясь под аплодисменты, иногда под смех зрителей. Они и не подозревали, что Родольф был действительно брошен.

Клодетт была переменчива, без каких-либо планов, но вот она завела знакомство с толстым мужчиной по имени Шарль, добродушным, щедрым, богатым. Она с ним даже делила любовное ложе. Шарль громко аплодировал, когда Клодетт и Родольф сходились в танце, Родольф обнимал руками изящную белую шею Клодетт, а она откидывалась назад. Шарль мог позволить себе свой смех. Попозже он собирался лечь с ней в постель.

Поскольку их выручка были у них общей, Родольф предложил Клодетт прекратить общение с Шарлем, иначе он не будет выступать с ней. Или, по крайней мере, не будет выступать, обхватывая руками ее горло, как будто намерен задушить ее в избытке страсти, за этим публика и шла сюда. Родольф говорил искренне, и Клодетт пообещала больше не спать с Шарлем. Она сдержала свое обещание, Шарль остался в стороне, в «Рандеву» его видели нечасто, и он был грустным и печальным, и в итоге перестал приходить совсем. Но постепенно Родольф осознал, что Клодетт принимает еще двоих или троих мужчин. Она начала с ними встречаться, и дела пошли еще лучше, чем с богатеньким Шарлем, который в конце концов был всего лишь один человек, с одной компанией друзей, которых он мог привести в «Рандеву».

Родольф попросил Клодетт бросить всех троих. Она обещала. Но либо они сами, либо их посыльные с записками и цветами по-прежнему околачивались в грим-уборной каждый вечер.

Родольф, который уже пять месяцев не спал с Клодетт, но каждый вечер прижимался к ней всем телом на глазах у двухсот человек, — Родольф однажды вечером исполнял великолепное танго. Он, как обычно, прижался к ней, и она отклонилась назад.

«Сильней! Сильней!» — кричала ему публика, в основном мужчины, когда руки Родольфа сжали ее горло.

Танцуя, Клодетт всегда делала вид, что страдает, от любви к Родольфу и от страсти в его руках. На этот раз она не встала, когда он отпустил ее. И он не помог ей, как обычно. Он задушил ее, это было так сильно, что она не могла закричать. Родольф сошел с маленькой сцены и оставил Клодетт, чтобы ее подобрали другие люди.

Она пострадала во время падения, лет десять назад, когда со своим приятелем поехала в Шамони[2], покататься на горных лыжах. В результате травмы что-то повредилось у нее в спине. Врачи ничего не нашли, никто не обнаружил, что у нее что-то не так со спиной, но все равно, по ее словам, было больно. На самом деле, она не была уверена, что сможет сделать его своим мужем, если только не притворится, что серьезно пострадала, именно когда они были с ним вдвоем. Филип, однако, был без ума от нее, и ей не стоило так волноваться. Тем не менее, накрепко вцепиться в Филипа, плюс обеспечить себе беззаботную жизнь — не говоря уж о том, чтобы лежать развалившись на постели, на спине или же, если ей будет угодно, как-то иначе, поудобнее, в течение всей оставшейся жизни, — было неплохой выгодой. Выгода была очень большая. Сколько других женщин могли бы заиметь мужчину на всю жизнь, ничего ему не давая, даже не мучаясь с приготовлением для него обеда, и быть обеспеченной самым лучшим образом?

Иногда она вставала, в основном за пределами спальной. Иногда она поднималась, когда было солнечно, но не всегда. Когда солнца не было или приближался дождь, Кристин чувствовала себя ужасно и оставалась в постели. Поэтому спускаться вниз в магазин приходилось ее мужу Филипу, а после возвращаться и заниматься приготовлением ужина. Все, о чем Кристин говорила, было «как я себя чувствую». Посетители и друзья выслушивали длинный рассказ об инъекциях, таблетках, болях в спине, которые не давали ей спать в прошлую среду вечером, и о возможности дождя завтра, потому что она так себя чувствовала.

Но она всегда чувствовала себя довольно хорошо, когда наступал август, потому что в августе они с Филипом отправлялись в Канны. В самом начале августа ситуация, тем не менее, могла быть и хуже, это подвигло Филипа вызвать машину медицинской помощи до Орли, а затем подготовить специальное размещение в самолете до Ниццы. В Каннах она обнаружила, что может самостоятельно каждое утро в 11 часов выходить на пляж, купаться в течение нескольких минут с помощью надувных рукавов и хорошо, с аппетитом пообедать. Но в конце августа, по возвращении в Париж, она пережила обострение от всех этих волнительных минут, жирной еды и общего физического напряжения, и ей снова пришлось лечь в постель, спрятав под одеялом и свой загар. Иногда она выставляла перед посетителями загорелые ноги, вздыхала, воспоминая о Каннах, а потом снова укрывалась простынями и одеялом. Сентябрь действительно предвещал наступление суровой зимы. Филип теперь не мог спать с ней — хотя, ради бога, он чувствовал, что заслужил лучшее обращение, так как работал до умопомрачения, чтобы оплачивать бесчисленные счета ее врачей, рентгенологов и аптек. Ему придется пережить еще одну одинокую зиму, и даже не в одной комнате с ней, а в соседней.