В его голосе появилась осторожная, проникновенная нотка:

— Но это же не причина, чтобы так сразу набрасываться на меня… — Я был совершенно уверен, что до сих пор никто не осмеливался разговаривать с контр-адмиралом сэром Артуром Арнфордом Джейсоном таким тоном, но он, казалось, не очень-то волновался по этому поводу, Он был хитрым, как лис, и со своей способностью мгновенно взвешивать все «за» и «против» он быстро сопоставил данные и просчитал, в какой степени он может принять участие в моей игре, удерживая меня при этом на краю пропасти. Наконец он спокойно сказал: — Надеюсь, вы остаетесь не только для того, чтобы проливать слезы? Ведь у вас что-то есть на уме?

— Да, сэр. Кое-что… — В этот момент я бы сам с удовольствием узнал, что же именно.

— Хорошо. Даю вам еще двадцать четыре часа, Каролина.

— Сорок восемь.

— Пусть будет сорок восемь, а потом вы возвратитесь в Лондон. Слово?

— Обещаю.

— И потом, Каролина…

— Да, сэр?

— Я не обижаюсь на ваш тон. Надеюсь, такое не повторится.

— Никак нет, сэр. Прошу прощения.

— Итак, сорок восемь часов. Докладывайте в полдень и в полночь. — Раздался щелчок, и Дядюшка Артур отсоединился.

Когда я вновь вышел на палубу, в небе серел тусклый рассвет. По морю хлестал холодный дождь. «Файркрест» покачивался на якорной цепи, описывая дугу в сорок градусов. На крайних ее концах цепь натягивалась. Я с беспокойством спросил себя, как долго выдержит веревка, которой я привязал мешки с подвесным мотором и костюмом для подводного плавания, эти волнообразные движения.

Ханслет находился позади салона, спрятавшись под козырьком, чтобы хоть немного защититься от непогоды. Он заметил меня и спросил:

— Как ты отнесешься вот к такому явлению?

При этом он показал на блестящие очертания «Шангри-Ла», которая появлялась то слева, то справа от нас. В передней части яхты, где находится рулевая рубка, горели огни.

— Кому-то не спится, — сказал я. — Или кто-то опасается за прочность якорной цепи. Как ты думаешь, кто? Может быть, наши ночные гости в настоящий момент ломают ломиками передатчик «Шангри-Ла»? А может, на яхте оставляют свет на всю ночь…

— Огни появились десять минут назад и — взгляни — потухли! Странно. Как разговор с Дядюшкой?

— Плохо. Сперва он выбросил меня со службы, но потом изменил свое мнение. У нас есть еще сорок восемь часов.

— Сорок восемь часов! Что ты хочешь успеть за это время?

— Один Бог знает! Сперва надо выспаться, да и тебе тоже. Во всяком случае, сейчас слишком светло для налета гостей.

Когда мы проходили по салону, Ханслет невзначай сказал:

— Я тут подумал на досуге… Что ты скажешь о полицейском Макдональде? Я имею в виду молодого Макдональда.

— А почему ты спрашиваешь?

— Он выглядел таким подавленным, таким убитым, словно тащил на плечах тяжкий груз.

— Может быть, у него такие же склонности, как и у меня? Может быть, он не любит подниматься среди ночи… А может быть, у него просто неприятности с девушками? И если его неприятности любовного толка, то они меня совершенно не интересуют! Спокойной ночи!

Я должен был бы повнимательнее отнестись к словам Ханслета. Хотя бы ради него самого.

Глава 3

ВТОРНИК с десяти утра до десяти вечера

Как и любому другому, мне необходим сон. Если бы я поспал часов десять или даже восемь, то опять бы вошел в норму. Не был бы лучисто-оптимистическим идиотом, но просто живым. Дело в том, что пессимизм навевали обстоятельства. Мой мозг работал бы на уровне, который Дядюшка Артур называл нижней границей нормы. Но нужного времени мне не дали. Ровно через три часа после того, как заснул, я снова оказался на ногах. Не в буквальном смысле, но спать, конечно, не спал. Только мертвец или абсолютно глухой не проснулся бы от шума и грохота, который доносился с расстояния трех-четырех футов.

— Эй, на «Файркресте»! Эй-эй! — А потом бум-бум-бум со стороны лодки. — Могу я взойти на борт? Эй, на «Файркресте»!

Я проклял этого морского идиота в глубине моего жаждущего покоя сердца, спустил ноги на пол и выполз из каюты, чуть не упав при этом. Чувство было такое, будто у меня всего одна нога, и вдобавок ко всему ужасно болел затылок. В последний момент я успел глянуть в зеркало, которое подтвердило, что мой внешний облик соответствует внутреннему состоянию. На меня смотрело, небритое, изможденное лицо с неестественной бледностью и опухшими глазами, обрамленными большими темными кругами. Я отвернулся. Многое могу вынести утром, но только не такое.

Я открыл противоположную дверь. Ханслет крепко спал. Храпел. Вернувшись в свою каюту, я натянул халат и повязал шейный платок. Человек с железными легкими продолжал рычать. Если бы я не поспешил, он вот-вот готов был заорать «на абордаж» или что-нибудь в этом роде, а этого я не хотел. Я быстренько привел волосы в порядок и отправился на палубу.

Там оказалось холодно, сыро и ветрено. Утро было серое, неприветливое, мрачное. И почему, черт возьми, они не могут дать мне поспать! Дождь лил как из ведра, на палубе набралось почти на дюйм воды. На какое-то мгновение она задерживалась, а затем ручьями стекала в море. Ветер завывал в снастях и взбивал на волнах высокие пенистые шапки.

Но ничто не казалось опасным для суденышка, находящегося теперь рядом с нами. Оно было не таким большим, как «Файркрест», но вполне достаточным для того, чтобы иметь застекленную каюту и рулевую рубку, сверкавшую и блестевшую инструментами и приборами, которые оказали бы честь крупной океанской яхте. Сзади находилась открытая палуба, на которой можно было бы совершенно свободно разместить футбольную команду. Я увидел трех членов экипажа в темной промасленной одежде и в смешных французских морских шапчонках с черными тесемками, свисающими до плеч. Двое держали в руках жерди с крючьями, которыми они зацепились за борт «Файркреста». Полдесятка надувных резиновых баллонов препятствовали тому, чтобы наш корабль стукался бортом о стоящую рядом посудину.

Излишним было читать название на шапках экипажа или на носу судна. Совершенно ясно, что речь шла о лодке, которая принадлежала яхте «Шангри-Ла».

Посреди лодки стояла коренастая фигура человека в белой морской форме, размахивающего огромной шапкой, при виде которой от зависти позеленел бы чемпион по гольфу. Потом человек перестал стучать по борту «Файркреста» и уставился на меня.

— Ха! — Ни от кого за свою жизнь я не слышал этого слова, произнесенного так сочно. — Наконец-то появились! Заставляете себя ждать. Я промок до нитки. До нитки, понимаете? — Действительно, несколько капель на его куртке были заметны. — Можно взойти на борт? — Он не стал ждать моего разрешения, а быстро раскрыл зонт и с удивительной для его возраста и конституции легкостью перепрыгнул на палубу «Файркреста», побежал в рубку, что я счел довольно эгоистичным, ибо над его головой сиял раскрытый зонтик, а на мне был только халат. Я последовал за ним и закрыл за собой дверь.

Это был коренастый человек, которому я бы дал лет пятьдесят пять, с загорелым ширококостным лицом, коротко подстриженными седыми волосами и густыми, такого же цвета бровями; у него был длинный прямой нос и рот, который выглядел так, словно его закрыли на застежку-молнию.

Темные блестящие глаза скользнули по мне, и если моя внешность и произвела на гостя впечатление, то он постарался это скрыть.

— Прошу простить, что заставил вас ждать, — извинился я. — Этой ночью нам не удалось поспать. Часа в три на борт пожаловали таможенники, а потом было трудно заснуть. — Я всегда стараюсь говорить правду. Особенно в тех случаях, когда она может выплыть наружу. В этом случае я поступил правильно, заслуживая репутацию совершенно честного человека.

— Таможенники? — У него был такой вид, будто он хотел сказать или «глупости» или «черт знает что», но передумал и лишь проницательно посмотрел на меня. — Корчат из себя деловых, а на самом деле — настоящие бездельники. Говорите, среди ночи? Да не надо было их пускать на борт! Послать подальше — и все! Нет, это просто невыносимо! И чего же, черт возьми, они хотели? — Он производил впечатление человека, у которого уже были неприятности с таможенниками.

— Искали какие-то химикалии, которые были украдены прошлой ночью где-то в Эйршире. Но, разумеется, ничего не нашли.

— Идиоты! — Он протянул мне массивную руку. Свою категоричность о таможенниках он высказал, и на этом неприятный инцидент был для него исчерпан. — Скурас… Энтони Скурас, сэр.

— Петерсен. — Рукопожатие заставило меня вздрогнуть, и дело было не в силе — просто массивные, украшавшие его пальцы перстни впились мне в ладонь. Я бы не удивился, обнаружив парочку колец и на больших пальцах. Но… чего не было, того не было. Я с интересом посмотрел на него.

— Сэр Энтони Скурас! Наслышан.

— Вряд ли чего-нибудь хорошего. Журналисты меня не любят, потому что знают, что я их презираю. Киприот, говорят они обо мне, наживший миллионы на морском деле благодаря жестокости. Верно. Был изгнан греческим правительством из Афин. Тоже верно. Осел в Великобритании и купил титул… Абсолютно верно. Сделал многое для благотворительности и общественности. Что ж, на деньги, можно купить все. Ближайший шаг: намечаю купить баронство, только в настоящий момент цены на рынке не очень привлекательные. Они неизбежно должны упасть. Можно воспользоваться вашим передатчиком? Вижу, он у вас есть.

— Что-что? — Внезапная перемена темы застала меня врасплох. И неудивительно, если вспомнить, как я себя чувствовал.

— Радиостанция! Вы не слушаете последних известий? Все проекты по защите, которые отбросил Пентагон. Падают цены на сталь… Я обязательно должен переговорить с моим биржевым маклером в Нью-Йорке — и немедленно!