На подсвечнике, который стоял на столе, обнаружили следы пальцев только Амелии Потрю, не спускавшей с Мегрэ ледяного взгляда.

— Вы, как видно, решили молчать до конца? — ворчливо бросил он на всякий случай, разжигая трубку.

Он наклонился и отметил мелом на полу следы пятен крови, обозначенные на его плане.

— Вы побудете еще несколько минут? — спросила Мари Лакор. — Я тогда сбегаю домой и поставлю обед готовить.

И комиссар остался в доме один со старухой. Он был здесь впервые, но перед тем потратил целые сутки на изучение всех документов по этому делу и подробного плана помещения. Орлеанская полиция так добросовестно подготовила материал, что он не наткнулся здесь ни на какие сюрпризы, только, пожалуй, вся обстановка произвела на него еще более мрачное впечатление, чем он ожидал.

А ведь комиссар сам родился в крестьянской семье. Он знал, что и по сей день еще в некоторых глухих деревушках сохранялся тот же уклад жизни, что в тринадцатом или четырнадцатом веке. И, однако, когда он внезапно очутился в этом селении, затерявшемся среди лесов, в этом доме, в этой комнате, около этой раненой старухи с настороженным взглядом, он испытал такое же тягостное чувство, как и при посещении некоторых больных или приютов — словом, всех тех мест, где прячутся человеческие недуги и уродства.

Еще в Париже, начиная изучать материалы дела, Мегрэ набросал на полях отчета свои замечания:

1. Почему Марсель сжег нож, но не побеспокоился об отпечатках пальцев на комоде и на портфеле?

2. Почему, если он пользовался свечой, он принес ее обратно в комнату и потушил?

3. Почему кровавые следы не идут прямо от кровати к окну?

4. Почему Марсель не побоялся быть узнанным и вышел в половине десятого через лавку на улицу, а не воспользовался калиткой, ведущей со двора в поле?

Но в то же время имелась одна деталь, которая ставила в тупик защитника Марселя: в самой постели обеих сестер была найдена пуговица от куртки Марселя, старой охотничьей куртки из вельвета с фигурными пуговицами.

— Я зацепился и оторвал пуговицу, когда потрошил кролика, — уверял Марсель.

Перечитав свои заметки, Мегрэ встал и посмотрел на Амелию со странной усмешкой: как будет она сейчас раздосадована, когда не сможет следить за ним взглядом! Он толкнул дверь в полутемную кладовую, куда свет проникал через слуховое окошко, и увидел поленницы дров на полу, а слева у стены пресловутые бочки.

В двух полных оказалось вино — в одной красное, в другой белое. Две другие были пусты, и на одной из них эксперты отдела криминалистики обнаружили капли стеарина от свечи, стоявшей в комнате.

Комиссар орлеанской полиции сообщал в своем рапорте:


«Возможно, эти следы оставил Марсель, когда зашел в кладовку хлебнуть вина. По показаниям его жены, он вернулся домой совершенно пьяный. Зигзагообразные следы его велосипеда подтверждают ее слова».

Мегрэ обвел кладовку взглядом и, не найдя того, что искал, вернулся в комнату, открыл окно и увидел на площади только двух мальчишек, наблюдавших за домом.

— Послушай, малыш, не принесешь ли ты мне пилу?

— Простую пилу для дров?

Все время он чувствовал за собой бескровное лицо и зрачки, неотступно следившие за всеми его движениями. Мальчик вскоре принес две пилы разного размера. В это время вернулась Мари Лакор.

— Я вас не задержала? Я оставила малыша дома. А теперь я должна помыть больную.

— Подождите еще несколько минут.

— Ладно, я пока согрею воду.

Да уж! Мегрэ предпочитал не присутствовать при этой сцене. С него хватало того, что он видел. Он снова вошел в кладовую и, просунув пилу в отверстие бочки со следами стеарина, принялся за дело.

Он знал, что обнаружит там. Он был уверен в себе. Если утром он еще мог сомневаться, то теперь сама атмосфера дома убедила Мегрэ в правильности его догадки. И Амелия Потрю оказалась точно такой, какую он думал найти!

Да, тут даже стены источали не только скупость, но и ненависть! А войдя в дом, комиссар заметил кучу газет на стойке. В отчетах он не обнаружил этой важной подробности: сестры Потрю выписывали газеты. У Амелии имелись очки, которые днем она не носила: значит, они нужны были ей, чтобы читать? Значит, она читала.

И сразу же прояснился самый сомнительный пункт в теории комиссара.

В своих гипотезах он исходил из ненависти, обостренной долгими годами совместной жизни в этом тесном доме, долгими ночами, проведенными на общей постели, одними и теми же стремлениями и вожделениями.

Маргарита родила сына, познала любовь, а старшая сестра не испытала и этой радости! Лет до пятнадцати, а может, и до двадцати, мальчишка держался за их юбки, потом, предоставленный самому себе, часто забегал поесть, выпить, выклянчить денег.

А ведь эти деньги принадлежали не одной Маргарите, но и Амелии! И даже больше Амелии, поскольку она была старшей и, значит, успела вложить в эти сбережения больше труда!

Эту ненависть разжигали сотни мелких повседневных событий: кролик, забитый в угоду Марселю, или предназначенная для продажи головка сыра, от которой он бесстыдно отхватил кусок, а мать даже не протестовала…

Да, Амелия читала газеты, она, верно, с жадностью глотала отчеты о процессах и знала, какое значение имели отпечатки пальцев!

Амелия боялась племянника. Она сердилась на сестру, которая открыла ему место, где они прятали деньги, или, как в тот последний вечер, позволила ему касаться ценных бумаг, на которые он мог позариться.

— В один прекрасный день он нас зарежет…

Мегрэ мог побиться об заклад, что эта фраза не раз повторялась здесь. Он продолжал пилить. Ему стало жарко, он снял пальто и шляпу и положил их на соседнюю бочку.

Кролик, головка сыра… Не навело ли это ее на мысль, что Марсель сам оставил отпечатки пальцев на ящике комода, на портфеле из позеленевшей кожи…

Если и этого недостаточно, то есть еще пуговица, оторвавшаяся от его куртки; мать уже легла, так и не успев пришить ее.

Но будь убийцей Марсель, зачем бы ему понадобилось потрошить содержимое портфеля здесь, куда проще унести его с собой. И тем более этого не стал бы делать Ярко, который, как убедился Мегрэ, и вовсе был неграмотным!

Раны Амелии, все на правом боку, были чересчур многочисленны и неглубоки, они-то и возбудили первые подозрения Мегрэ. Он представил себе, как неловко это у нее получалось, как боялась она боли. Она не хотела умирать, не хотела и долго страдать от ран, она рассчитывала разбудить соседей, когда открыла окно и закричала…

Разве убийца позволил бы ей бежать к окну?

Судьба посмеялась над ней, она потеряла сознание раньше, чем успела поднять на ноги соседей, и пролежала всю ночь без всякой помощи.

Именно так! Все могло произойти только так! Она убила уже задремавшую сестру, потом, обернув, вероятно, руку тряпкой, открыла комод, опустошила портфель — ведь для того, чтобы арестовали Марселя, деньги должны были исчезнуть.

Вот почему пришлось взять свечку…

После этого, сев на край постели, она ранила себя, неловко и боязливо, потом, судя по кровавым следам, подошла к очагу и бросила в огонь нож, чтобы уничтожить отпечатки пальцев!

Затем она дотащилась до окна и…

Мегрэ уже заканчивал свою работу, как вдруг он резко обернулся. Послышались голоса и шум борьбы. Дверь отворилась, и на пороге в дверном проеме возник странный и зловещий силуэт Амелии Потрю в нелепой юбке, в ночной кофте, с перевязанной грудью и руками. Взгляд ее был неподвижен. За ней виднелась фигура Мари Лакор, громко возмущавшейся такой неосторожностью.

У Мегрэ не хватило духу заговорить с больной. Он предпочел завершить начатое дело и не ощутил даже удовлетворения, когда бочка раскололась надвое и внутри обнаружились связки бумаг — те самые облигации ренты и акции железнодорожной компании, которые были всунуты в бочку через отверстие.

Ему хотелось немедленно уйти или, подобно этому грубияну Марселю, хлебнуть большой глоток рому прямо из бутылки.

Амелия по-прежнему не произносила ни слова. Рот ее был полуоткрыт. Если она потеряет сознание, она упадет на руки Мари Лакор, которая выглядела более слабой, чем она, и к тому же была беременна.

Ну что ж! Это была сцена из какого-то другого века, из другого мира. Мегрэ взял бумаги и пошел к двери — прямо на отступавшую от него Амелию. Он положил свою находку на стол в спальне.

— Сходите за мэром, — сказал он Мари Лакор сдавленным голосом. — Он будет свидетелем. А вам, — обратился он к Амелии, — лучше всего лечь.

Несмотря на профессиональное любопытство и закаленные нервы, Мегрэ предпочел не смотреть на нее. Он только слышал позади себя скрип пружин кровати. Он продолжал сидеть спиной к старухе, пока не появился мэр, здешний фермер, который, не решаясь зайти, боязливо топтался у порога.

В селении не было телефона. Пришлось послать нарочного на велосипеде в Витри-о-Лож. Жандармы прибыли почти одновременно с фургоном мясника.

Небо по-прежнему было свинцовым, западный ветер гнул деревья.

— Вы нашли что-нибудь?

Мегрэ ответил уклончиво, он не испытывал особенной радости, хоть и понимал, что это дело будет объектом длительного изучения в кругах криминалистов, не только в Париже, но и в Лондоне, в Берлине, в Вене и даже в Нью-Йорке.

А пока что, взглянув на Мегрэ, каждый решил бы, что он просто пьян.