На стенах, оклеенных серебристо-серыми обоями, не висело ничего, кроме карты английских и французских портов на обоих берегах Ла-Манша. Зато потолок был расписан весьма оригинально: на фоне лазурного неба орел в облаках из настоящего листового золота изображал императора, чья звезда предписывала ему обрушить громы и молнии на Англию.

Фуше направился к столу, покрытому зеленым сукном. Помимо стоящего около него просторного стула в чехле из зеленого сафьяна, в комнате не было больше никакой мебели.

— Наконец-то, — заговорил министр полиции, поставив на стол канделябр и положив рядом с ним цилиндр, — я могу выполнить данное себе обещание — позволить себе роскошь говорить свободно и прямо.

Ида со все большим беспокойством оглядывала комнату, словно от нее исходила угроза.

— Но о чем, — осведомилась она, — вы собираетесь говорить свободно и прямо? Даже если змея и может испытывать подобное желание?

— Змея в самом деле его испытывает. — Придвинув стул к овальному столу, Фуше встал у его края и поглядел на Алана. — Во многом, сказанном вами недавно относительно намерения предать вас суду в качестве капитана Перережь-Горло…

— Вы хотите уверить меня, что я был не прав?

— Вовсе нет. Вы были правы. Но не думаю, — продолжал Фуше, потирая ладони с сухим хрустом, — чтобы вы осознавали, насколько сильны были улики против вас. Вы англичанин, то есть наилучший кандидат на эту роль. Так как мои агенты безуспешно разыскивали вас с 13 по 19 августа, то вы не смогли бы доказать даже самому справедливому суду, что не находились в это время в Булони, закалывая часовых.

— Благодарю вас, я это отлично понимаю!

— Неужели? — усомнился Фуше. — В качестве образцов я дал вам один из кинжалов и одну из записок капитана Перережь-Горло. Они не имели никакого значения, как и пропуск, которым мне пришлось вас снабдить. Но эти предметы должны были скрыть еще один, который я также вручил вам.

— Если вы имеете в виду…

— Я имею в виду подробную карту лагеря. Будучи британским агентом, вы должны были попытаться воспользоваться ею и наверняка никому ее не показали. Если бы ее нашли в вашем кармане, что и входило в мои намерения, то это лишило бы вас последней надежды. Возможно, она и теперь у вас в кармане…

— Тут вы не правы! — заявил Алан. — Неужели я такой простофиля, что не заподозрил трюк с этой картой? Я изобрел предлог и показал ее Мерсье, чтобы он сразу же забрал ее у меня. Когда я вернул карту назад, так как она была мне необходима, я уничтожил ее, как только запомнил. Вы поймали вашу мышь. Но зачем вам продлевать ее мучения? Я знаю, что не смогу парировать каждый ваш удар. Ну и пускай! Если вы только примете мои уверения, что Мадлен ни в чем не виновна, зовите вашу стражу и расстреливайте меня, покуда я окончательно не вышел из себя!

Министр полиции поднял рыжие брови.

— А кто вам сказал, — осведомился он, — что вас вообще собираются казнить?

Удивленный вздох Иды, отшатнувшейся от стола, остался не услышанным Аланом. Он интересовался, какая игра в кошки-мышки затевалась теперь, видя, что Фуше говорит вполне серьезно, и в то же время не веря ему.

— Вы и ваша жена… — слова отчетливо слетали с бескровных губ Фуше, — намеревались сегодня вечером отплыть в Англию на лодке, не так ли?

— Да, но…

— Вам помогал Пьер де Лотрек, бывший в дни революции профессором Сорбонны[69], моим знакомым, а теперь содержащий трактир неподалеку от Кондетт. По-вашему, я, Жозеф Фуше, ничего не знаю о том, что происходит в этих местах у меня под носом? Так вот, вы с женой отплывете вечером в этой лодке, как намеревались, и не позволите никому вам помешать.

Первой мыслью Алана было то, что истощение и боль, причиняемая раненой рукой, могли скверно отразиться на его умственных способностях и чувствах. Подняв взгляд на орла и молнию на лазурном потолке, он вновь опустил его на высохшее злое лицо министра, возвышавшееся на длинной шее над пламенем свечей, как будто он приговаривал его к смерти, а не…

— Вы дарите мне жизнь? — воскликнул Алан. — И отпускаете на свободу Мадлен?

— Разве я не ясно выразился?

— Но какова причина этого великодушия?

— Великодушия? — с презрением повторил Фуше. — Месье, я не могу позволить себе великодушие — это слишком дорого обходится. Если я делаю это, то поверьте, что у меня есть свои причины.

— Но как вы можете это сделать? Разве сам император не будет здесь с минуты на минуту?

— Безусловно.

— Тогда как вы объясните ему все, особенно в моем присутствии? Разве вы не обещали предъявить ему капитана Перережь-Горло?

— Разумеется.

— И вы предъявите его?

— Конечно.

— Гром и молния! — воскликнула Ида де Сент-Эльм. Словно избавляясь от лишнего веса, она сбросила капор и мантилью, оставшись в красно-черном платье, подчеркивающем румянец на ее скулах. Капор и мантилья полетели на стол. — Я считала, что немногим уступаю вам, но вы, дорогой министр, останетесь двуличным и непредсказуемым до Судного дня! Какой трюк вы задумали теперь?

— Если я позволю этому человеку уехать, мадам де Сент-Эльм, — мягко осведомился Фуше, — есть ли у вас причины говорить об этом впоследствии?

— Я ничего не имею против Алена теперь, когда его миссия потерпела неудачу. Я никогда не хотела, чтобы его расстреляли! А вот об этой женщине я все сообщу императору, как только он явится сюда!

Фуше улыбнулся, показав скверные зубы.

— Дорогая мадам, — промолвил он тем же любезным тоном, — вы ничего не расскажете о ней императору. Учитывая то, что мне известно о вашем прошлом, считаете ли вы возможным диктовать мне условия?

— Нет…

— Ну, то-то же.

— И все же Ален прав в одном. Что вы собираетесь сказать императору? Вы ведь должны предоставить ему какие-нибудь объяснения! Что же вы ему сообщите?

— Правду, — ответил Фуше.

— Какую правду? Что такое, по-вашему, правда?

— Вы имеете в виду насмехающегося Пилата?[70]

— Скорее насмехающегося Иуду, кем вы и являетесь, дорогой министр! Почему вы освобождаете этих людей? Каков ваш мотив?

— Ах да! Мотив… — Продолжая говорить доброжелательным тоном, министр полез в карман и вытащил табакерку, задумчиво взвешивая ее в левой руке. — Многое, — заговорил он, — я рассматриваю как неотъемлемую часть жизни. Многое я наблюдаю с равнодушием, а иногда и с усмешкой. Однако существуют вещи, которые оскорбляют даже мой философский характер и которые я не могу допускать. Это насмешки над моим интеллектом и предательство в благодарность за мое усердие. Различные персонажи этой истории допустили различные ошибки. Но величайшую из них сделал сам так называемый капитан Перережь-Горло. Очень удачно, что вчера вечером, когда я ехал в Булонь, я получил в Амьене сообщение по семафору. В Булонь я ехал, конечно…

Глаза с красными ободками вновь устремились на Алана.

— В Булонь я ехал, — продолжал Фуше, — конечно, для того, чтобы разоблачить вас как капитана Перережь-Горло, прежде чем вы успеете причинить какой-нибудь вред. Сообщение, полученное мной от одного из моих агентов в этом лагере, вынудило меня продолжать путешествие всю ночь в состоянии огорчения, которое я не в силах описать. Вы начинаете понимать, месье Хепберн?

— Нет!

— Неужели? — переспросил Фуше, подняв брови. — Прошлой ночью около Поля воздушных шаров произошло еще одно убийство. Пускай — это меня не обеспокоило. Но, отдав приказ совершить это убийство, капитан Перережь-Горло сделал серьезную ошибку. Он позволил своему наемнику оставить записку, навлекающую подозрения на меня! А подобное, дорогой месье, не должно оставаться безнаказанным.

Ида была вне себя.

— Но какое отношение это имеет к тому, что вы скажете императору? — воскликнула она. — Почему его должно заботить, что капитап Перережь-Горло пытался навлечь на вас подозрение?

Министр полиции постучал по табакерке.

— Потому что император и есть капитан Перережь-Горло, — ответил он. — И я готов доказать это перед всей Великой армией.

Глава 20


ПРАВОСУДИЕ ИМПЕРАТОРА

В течение длительной паузы, покуда свечи отбрасывали отблески на серебристо-серые стены душной комнаты, только один из присутствующих оставался невозмутимым — зловещий Жозеф Фуше.

— Это дело, — заговорил он, взяв понюшку табаку, — представляет собой любопытную этическую проблему. До какой степени глава самодержавного государства имеет право творить зло, считая, что он делает это с добрыми намерениями? До каких пор он может продолжать цинично приговаривать к смерти отдельных людей, полагая, что это пойдет на пользу всему народу?

Будучи уверенным, что его судьба — управлять всем миром, император не испытывает колебаний и угрызений совести. Более того, в данном случае формальная правота на его стороне, и он с полным основанием может заявить, что всего лишь осуществлял правосудие.

Дело в том, что каждый из часовых, убитых между 13 и 19 августа, был недовольным смутьяном, а может быть, даже членом общества «Олимпийцы» и представлял опасность для армии. Согласно строгому воинскому уставу, они могли быть судимы и приговорены к смерти, потому-то их и выбрали в качестве жертв. В любой христианской стране в любом суде, если бы нашелся такой, который решился бы судить его, его величество мог бы честно и убедительно доказать свою невиновность в убийстве. Однако я чувствую, что это не вполне решает проблему, представленную… — Фуше, не окончив фразу, устремил нетерпеливый взгляд на Алана. — Неужели, месье Хепберн, вы не подозревали, что император и есть капитан Перережь-Горло?

— Нет, не подозревал!

— Да-а! — протянул министр полиции. — Вы разочаровываете меня. Ну а я заподозрил это почти с самого начала.