Вторую половину книги я более или менее завершила во время своего двухнедельного отпуска. Разумеется, этим дело не кончилось. Пришлось переписать значительную часть романа, в основном переусложненную середину. Однако роман был наконец закончен, и я благоразумно удовлетворилась. Строго говоря, получилось не совсем то, что задумывалось. Я видела, что можно бы лучше, но не знала, как сама могла бы это сделать, и пришлось оставить как есть. Переделала некоторые очень ходульные главы с Мери, ее мужем Джоном и их разъездом по какому-то глупому поводу, намереваясь под конец заставить их опять сойтись, чтобы поэксплуатировать своего рода любовный интерес. Хотя сама лично считала ужасно скучными любовные мотивы в детективных романах. Любовь казалась мне принадлежностью романтического повествования. Донельзя противоестественно втискивать любовный мотив в то, что должно представлять собой научный разбор. Тем не менее в ту эпоху детективные романы содержали и любовные моменты, так было. Джона и Мери я вертела так и сяк, но они остались убогими. Тогда я отдала рукопись в перепечатку, убедившись наконец, что сделать большего с романом не под силу, и отослала ее в издательство «Ходдер энд Стафтон», откуда рукопись вернули. Просто отказали, без всяких церемоний. Я не удивилась — успеха я не ожидала, — но к другому издателю рукопись спровадила.

* * *

Литературная деятельность этого периода[52] помнится мне до странности неопределенно. Думаю, что даже тогда я не считала себя настоящим автором. Да, писала всякие вещи, рассказы и книги. Их публиковали, и я начала привыкать к мысли, что можно бы рассчитывать на них как на надежный источник дохода. Но, заполняя какой-нибудь бланк и дойдя до графы «профессия», никогда не удосуживалась вписать ничего, кроме извечного «замужем». Замужняя женщина, таков мой статус, в этом моя профессия. А писание книг — побочное занятие. Свое писательство я никогда не ассоциировала с тем, что важно именуется «карьерой». Мне такая мысль показалась бы нелепой.

Свекровь не могла этого понять. «Агата, дорогая, до чего же хорошо ты пишешь, а раз выходит так хорошо, тебе надо сочинить что-нибудь этакое, ну, посерьезнее, например?» Она подразумевала «стоящее». Объяснить свекрови, что писательство меня забавляет, было бы трудно, в сущности, я и не пробовала.

Да, мне хотелось стать хорошим детективистом, к тому времени я и вправду возомнила, что уже стала. Некоторые из моих книг нравились и удовлетворяли меня. Не вполне, разумеется, ибо я считала, что ни в одной поставленная цель не достигнута. Ничего не исполняется точно, как задумывалось на стадии заметок для первой главы или во время прогулок, когда мысленно видишь и проговариваешь про себя весь роман.

Дражайшей свекрови хотелось, кажется, чтобы я сотворила биографию какой-нибудь мировой знаменитости. Я же ничего худшего вообразить не могла. Тем не менее у меня хватало духу иногда безапелляционно изрекать: «Нет, я, в сущности, не настоящий писатель». Тут Розалинда обычно поправляла меня: «Мама, ты уже писатель. Теперь ты писатель окончательно и бесповоротно».

Для бедняги Макса супружество явилось отчасти и серьезным наказанием. Насколько я выяснила, он в жизни не читал романов. Кэтрин Вули[53] всучила ему «Убийство Роджера Акройда», но он увильнул от чтения. Однажды, когда в его присутствии заспорили о концовке, Макс сказал: «Ради каких-таких благ читать книгу, если знаешь конец?» Однако теперь он мужественно приступил к этой задаче в качестве моего мужа.

К тому времени у меня вышло с десяток книг, и Макс принялся медленно наверстывать упущенное. Забавно было видеть его мрачнеющим над беллетристикой, ведь легким чтением Макс считал научные труды по археологии или на гуманитарные темы. Однако Макс не спасовал перед беллетристикой и, надо отдать ему должное, под конец радовался задаче, которую сам себе поставил.

Как ни смешно, я почти не помню книг, написанных сразу после замужества. По-видимому, каждодневный быт доставлял мне такое удовольствие, что писательством занималась урывками, по наитию. Я никогда не имела собственного места, своей комнаты, куда бы специально удалялась писать. Это причиняло затруднения и в последующие годы, с тех пор как стало обязательным принимать репортеров, а им в первую очередь хотелось сфотографировать меня за работой.

— Покажите, где вы пишете книги.

— О, повсюду.

— Но ведь наверняка у вас есть постоянное рабочее место?

Такового не было. А всего-то нужны были устойчивый стол и машинка. Тогда я уже начала писать прямо на машинке, хотя первые главы, а иногда и другие, еще писались от руки и лишь затем отпечатывались. Хорошим писательским местом была мраморная столешница умывальника в спальне, подходил и обеденный стол, когда свободен.

— Взгляните, мисаз опять идет на погружение, — говаривали мои семейные, заметив позыв творчества. Карл и Мери всегда звали меня «мисаз», словно изъяснялись по-собачьи с Питером[54], Розалинда[55] также говорила чаще «мисаз», а не «мама» или «мать». Во всяком случае, все они замечали признаки моей самоуглубленности, подбадривали взглядом, заставляли меня спрятаться в какую-нибудь комнату и засесть за дело.

Многие из друзей говорили: «Никак не пойму, когда вы пишете книги, ни разу не приходилось видеть вас пишущей или хотя бы как вы уходите писать». А мне приходилось подражать собакам, которые позволяют себе полчасика досуга, только ухватив кость. Возвращаются они смущенными и с испачканными носами. Точно так же бывало со мною. Отправляясь сочинять, я немного смущалась. Однако, если удавалось выбраться, закрыть дверь и избавиться от постороннего вмешательства, я набирала полную скорость и без оглядки погружалась в свое занятие.

Моя полезная отдача за 1929–1932 годы представляется весьма хорошей: кроме полновесных романов я опубликовала два сборника рассказов. Один содержал историк о мистере Куине. Это мои любимые. Писала по одному рассказу не так чтобы подряд, а с интервалами в три-четыре месяца, иногда чуть большими. Оказалось, рассказы нравятся журналам, и мне тоже, но я отклонила все предложения составить серию для периодики. Не хотелось превращать мистера Куина в серию. Каждый рассказ мне ужасно нравился, и я погружалась в него с головой. Куш виделся своего рода продолжением моей ранней стихотворной серии: «Арлекин и Коломбина».

Мистер Куин запросто входил в рассказ в качестве персонажа, даже катализатора, одним своим присутствием воздействуя на человеческие существа. Намерения Куина становились ясны по какому-нибудь незначительному обстоятельству, неуместной, казалось бы, фразе: свет, падающий на человека сквозь разноцветное оконное стекло; внезапное появление или исчезновение. Качества его всегда те же: он друг влюбленных и он там, где смерть. Коротышка мистер Саттертвейт, который был, можно сказать, эмиссаром Куина, тоже стал моим любимым персонажем.

Мною была, кроме того, опубликована книга рассказов под названием «Соучастники преступления». Каждый рассказ — в манере каких-нибудь выдающихся детективов того времени. Сейчас я бы и не признала некоторых. Запомнились Торнли Коултон, слепой сыщик Остии Фримен, конечно; Фримен Уиллс Крофтс с его удивительными графиками и неизбежный Шерлок Холмс. Пожалуй, небезынтересно, кто из двенадцати пленивших меня тогда сочинителей детективов популярен до сих пор, какие имена еще в обиходе, какие почти забыты. Все они представлялись мне в ту пору мастерами стиля и своеобразной занимательности. Собственно «соучастников преступления» воплощают два моих юных сыщика: Томми и Тапенс, они же главные действующие лица «Тайного врага», моей второй книги. С удовольствием вернулась к ним для разнообразия.

«Убийство в доме викария» опубликовано в 1930, но не могу припомнить, где, когда, как: писалось, почему роман возник или хотя бы что подтолкнуло меня вывести новый характер, мисс Марпл, действующую «романе как сыщик. Тогда у меня, конечно, и в мыслях не было сохранить этот персонаж на всю свою оставшуюся жизнь. Не ведала, что Марпл сделается конкурентом Эркюля Пуаро.

До сих пор мне пишут, что стоило бы познакомить мисс Марпл с Пуаро — но ради чего? Уверена, они бы не обрадовались. Законченному эгоисту Эркюлю Пуаро не пришлись бы по вкусу наставления старой перечницы. Весь мирок мисс Марпл оказался бы совершенно не по нутру профессиональному сыщику. Нет, они оба звезды, и каждый по праву. Я не разрешу им познакомиться, если только вдруг не почувствую непредвиденной необходимости.

Догадываюсь, что мисс Марпл родилась благодаря удовольствию, испытанному мной при создании образа Кэролайн, сестры доктора Шеппарда в «Убийстве Роджера Акройда». Больше всех мне полюбилась в книге эта брюзгливая старая дева, любопытная, всевидящая и всезнающая — полное детективное обслуживание с доставкой на дом. При переделке книги в пьесу метаморфоза Кэролайн оказалась одной из печальнейших для меня. Вместо нее к доктору пристроили сестру гораздо моложе Кэролайн, хорошенькую девушку, способную внушить даже Пуаро возвышенное чувство.

Когда возникла идея инсценировать роман, я еще не представляла себе ужасных мук драматургических переделок. Тем более что собственной рукой была написана одна детективная пьеса, не помню точно когда. Хьюз Мэсси[56] ее не одобрил, а фактически дал понять, что лучше бы вовсе о ней забыть, и я не стала бороться. Называлась она «Черный кофе». Обыкновенный шпионский боевик, набитый штампами, хотя, по-моему, не такая уж дрянь. Позднее он был оценен должным образом. Один из моих друзей по Санингдейлу, мистер Боман, связанный с Королевским театром, даже намекал на возможность постановки.

Меня всегда озадачивало, что роль Пуаро исполнялась актерами, крупными физически. Чарлз Лафтон был дюжим малым, а Френсис Салливен упитан, грудь колесом и рост около шести футов и двух дюймов. Он играл Пуаро в «Черном кофе». Премьера состоялась в «Эвримен» в Хэмпстеде с Джойс Блэнд в роли Люсии; Блэнд я всегда считала очень хорошей актрисой.