Мегрэ апатично посмотрел на него. Это был коротконогий человек, который казался бы не смешнее других, если бы не его огромный нос, вдвое или втрое больше нормального, к тому же пористый, как земляника. И когда он говорил, виден был только этот нос, все смотрели только на него. И что бы ни было сказано, любая патетика звучала чрезвычайно смешно.

— Закусите вместе с нами?

— Спасибо, я только что позавтракал.

— Ну, тогда рюмочку спиртного, чтобы согреться.

— Пожалуйста, не беспокойтесь.

Разве вежливо заставлять людей пить, даже если они не хотят?

Мегрэ рассматривал собеседника, рассматривал и его дочь, которая, если не считать носа, была похожа на отца. Глядя на нее, можно было хорошо представить себе, какой она станет лет через десять, когда исчезнет прелесть молодости.

— Я хочу идти прямо к цели, господин комиссар. Это мое правило. Для этого я провел всю ночь в дороге. Когда Жориссан пришел ко мне и сказал, что он будет сопровождать мою дочь, я дал согласие. Следовательно, меня нельзя упрекнуть в узости взглядов.

Мегрэ торопился в другое место, а тут еще этот напыщенный мещанин, который упивается своими разглагольствованиями!

— Однако отцовский долг велит мне выяснить, в чем тут дело, правда? Вот почему я прошу вас по чести и совести сказать мне, думаете ли вы, что молодой человек не виновен.

Мари Леоннек смотрела в сторону. Она, должно быть, неясно сознавала, что от вмешательства ее отца не будет никакого толку.

Когда она одна примчалась на помощь к жениху, это внушало к ней известное уважение. Во всяком случае, глядя на нее, можно было растрогаться. Вмешательство же отца меняло дело. Тут сразу запахло спорами, предшествовавшими ее отъезду, сплетнями соседей.

— Вы спрашиваете меня, убил ли он капитана Фаллю?

— Да. Вы должны понимать, как важно, чтобы…

Мегрэ с совершенно отсутствующим видом смотрел в пространство.

— Ну, так вот… — Он видел, что руки у девушки дрожат. — Он не убивал его. Вы извините? У меня срочное дело. Я, конечно, буду иметь удовольствие скоро увидеть вас.

Это было бегство. Комиссар даже опрокинул стул на террасе. Он догадывался, что его собеседники оторопели, но не обернулся, чтобы удостовериться в этом.

Выйдя на набережную, он пошел по тротуару в противоположную от «Океана» сторону, но все же заметил, что к траулеру стягиваются матросы. Не снимая с плеча сумок, они осматривались и знакомились с судном. С тележки сгружали мешки с картофелем. Комиссар заметил судовладельца в неизменных лакированных сапогах, с карандашом за ухом.

Из открытой двери «Кабачка ньюфаундлендцев» доносился сильный шум. Мегрэ неясно разглядел Малыша Луи, который разглагольствовал перед новенькими.

Комиссар не остановился. Он даже ускорил шаг, заметив, что хозяин поманил его. Пять минут спустя он уже звонил в двери больницы.

Дежурный врач оказался совсем молодым. Под его халатом виднелся костюм, сшитый по последней моде, изысканный галстук.

— Радист? Сегодня утром я как раз измерял ему температуру и пульс. Он чувствует себя как нельзя лучше.

— Он в полном сознании?

— По-моему, да. Ничего мне не сказал, но все время следил за мной взглядом.

— С ним можно говорить о серьезных вещах?

Врач неопределенно и равнодушно повел рукой.

— Почему бы и нет, поскольку операция была удачная и температура у него нормальная. Хотите пройти к нему?

Пьер Ле Кленш лежал один в маленькой, оклеенной моющимися обоями палате, где царила влажная жара. Он смотрел, как Мегрэ приближался к нему, и светлые глаза его были спокойны.

— Видите, все сделано как нельзя лучше. Через неделю он встанет на ноги. Правда, может быть, будет хромать, потому что сухожилие в бедре оказалось порванным. И ему придется быть осторожным. Оставить вас наедине?

Поразительно! Накануне сюда привезли бездыханное тело, окровавленное, грязное, и можно было поклясться, что в нем не оставалось даже искры жизни. А теперь Мегрэ видел белоснежную постель, лицо, правда, немного осунувшееся, немного бледное, но такое спокойное, какого он никогда не видел у Ле Кленша.

Может быть, поэтому Мегрэ колебался? Он ходил взад и вперед по палате, остановился у двойной рамы окна, откуда был виден порт и траулер, где суетились люди в красных свитерах.

— У вас хватит сил поговорить со мной? — внезапно проворчал Мегрэ, повернувшись к кровати. Ле Кленш слегка кивнул.

— Вы знаете, что официально я не имею отношения к делу? Мой друг Жориссан попросил доказать вашу невиновность. Я это сделал. Вы не убивали капитана Фаллю.

Комиссар глубоко вздохнул. Потом, чтобы поскорей со всем покончить, прямо перешел к своей теме:

— Скажите мне правду о событиях третьего дня рейса, то есть о гибели Жана Мари.

Мегрэ избегал смотреть в лицо раненому. Он набивал трубку, чтобы чем-нибудь заняться, и, так как молчание длилось слишком долго, он негромко начал:

— Это было вечером. На палубе стояли только вы и капитан Фаллю. Вы были вместе с ним?

— Нет.

— Капитан прогуливался возле кормовой надстройки?

— Да. Я только что вышел из своей каюты. Он меня не видел. Я наблюдал за ним, так как чувствовал что-то ненормальное в его поведении.

— Вы тогда еще не знали, что на борту есть женщина?

— Нет. Я думал, он потому так тщательно закрывает свою дверь, что держит у себя контрабандные товары.

Голос у Ле Кленша был усталый. Но он стал громче, когда радист произнес:

— Это самая ужасная вещь, какую мне приходилось видеть, господин комиссар. Кто его выдал? Скажите мне.

И он закрыл глаза, как закрыл их, когда собирался пустить себе пулю в живот, выстрелив из кармана.

— Никто. Капитан, должно быть, прогуливался в нервном состоянии, не проходившем у него со времени отплытия. Но кто-то ведь оставался у штурвала?

— Рулевой. Он не мог видеть нас: было темно.

— И тут явился юнга…

Ле Кленш прервал его и приподнялся, ухватившись руками за шнур, подвешенный к потолку, чтобы ему легче было двигаться.

— Где Мари?

— В гостинице. Приехал ее отец.

— Чтобы увезти ее. Да, это хорошо. Надо, чтобы он ее увез. И главное, пусть она не приходит сюда.

Он разгорячился. Голос его стал глуше, говорил он отрывисто. Чувствовалось, что у него поднимается температура. Глаза его заблестели.

— Не знаю, с кем вы уже говорили. Но теперь я должен сказать все. — Он волновался, и так сильно, что можно было принять его слова за бред. — Это неслыханно! Вы не знали мальчишку. Худой как щепка, и при этом одет в куртку, скроенную из старой штормовки отца. В первый день он боялся, плакал. Потом… Как бы это сказать? Стал мстить, делал всякие глупости. Это понятно в его возрасте, правда? Вы знаете, что значит «дрянной мальчишка»? Таким он и был: два раза я заставал его, когда он читал письма, которые я писал своей невесте. И он нахально заявлял мне: «Это твоей шлюхе?» В тот вечер… Я думаю, что капитан расхаживал взад и вперед, потому что слишком нервничал и не мог заснуть. Море довольно сильно волновалось. Время от времени волны перекатывались через борт и обливали железо палубы. Но все-таки это был не шторм. Я находился от них метрах в десяти. Расслышал только несколько слов, но видел их фигуры. Мальчишка наскакивал на него, как петух, смеялся. А капитан втянул шею в воротник куртки, засунул руки в карманы. Жан Мари говорил со мной о «моей шлюхе». Наверное, он так же шутил и с Фаллю. Голос у него был пронзительный. Я помню, что расслышал такие слова: «А если я скажу всем, что…» Я эту фразу понял только потом. Он разузнал, что капитан прячет у себя в каюте женщину. И был очень этим горд. Он хорохорился. Он был злой, сам того не сознавая. И тогда случилось вот что: капитан размахнулся, чтобы дать ему пощечину. Мальчишка, очень верткий, увернулся от удара, крикнул что-то — наверное, снова пригрозил рассказать… А рука Фаллю ударилась о ванты. Он, наверное, сильно ушибся. Гнев душил его. Басня о льве и комаре… Он забыл всякое чувство собственного достоинства. Погнался за мальчишкой. А тот вначале убегал, смеялся, а потом пришел в панику. Кто бы случайно ни появился на палубе, всякий мог услышать, разом узнать все. Фаллю обезумел от страха. Я видел, как он схватил Жана Мари за плечи, но вместо того чтобы держать его, толкнул вперед. Вот и все. Бывают такие роковые случайности. Голова его ударилась о кабестан. Я услышал пугающий звук, глухой удар. Череп…

Ле Кленш провел руками по лицу. Он был смертельно бледен, по лбу его струился пот.

— В эту минуту волна хлынула на палубу, так что капитан склонился над совершенно мокрым телом. В тот же миг он увидел меня. Я, конечно, забыл спрятаться. Я сделал несколько шагов вперед. Успел еще увидеть, как тело мальчишки скорчилось, потом застыло — движение, которого я никогда не забуду. Убит! И как глупо! А мы смотрели, не понимая, не в силах принять то ужасное, что совершилось. Никто ничего не видел и не слышал. Фаллю не смел дотронуться до мальчишки. Я ощупал ему грудь, руки, треснувшую голову. Крови не было. Раны тоже. У него просто раскололся череп. Мы оставались там, быть может, минут пятнадцать, не зная, что делать, понурые, с оледеневшими лицами, и брызги порой хлестали нас по лицу. Капитан стал другим человеком. Казалось, он надломился. Наконец он заговорил ровным, бесстрастным голосом: «Экипаж не должен узнать правду. Иначе дисциплине конец.» И он в моем присутствии поднял мальчишку. Надо было сделать только одно движение. Послушайте, я помню, как он большим пальцем начертил ему крест на лбу. Тело, унесенное морем, два раза ударилось о судно. Мы оба все еще стояли в темноте. Не смели смотреть друг на друга. Не смели говорить.

Мегрэ раскурил трубку и крепко сжал черенок зубами.

Вошла медсестра. Оба они посмотрели на нее такими отсутствующими глазами, что она смутилась и пролепетала: