— Вижу, сэр. Сомневаться не приходится. Двигается прямо на нас.

— А ветер усиливается с каждой минутой. Чувствуете? — Он потряс спящую санитарку за плечо. — Гудрун! Просыпайтесь! Проснитесь же!

Она зашевелилась, открыла глаза и подняла их на Николсона.

— Что такое, Джонни?

— Для вас — мистер Николсон, — сказал он с притворной строгостью. — Хотите увидеть самое прекрасное зрелище на свете? — Тень недоброго предчувствия пробежала по ясной голубизне ее глаз, и, поняв, о чем она думает, он снова улыбнулся. — Дождевая туча, глупышка! Чудесная, великолепная дождевая туча. Будьте добры, растрясите капитана.

Воздействие на экипаж шлюпки известия о приближающемся дожде было ошеломляющим, произошедшая с людьми перемена — просто невероятной. Через две минуты все, без исключения, проснулись и жадно вглядывались в северо-восток, возбужденно переговариваясь. Хотя нет, было одно исключение. Молодой солдат Синклер не удостоил весть абсолютно никакого внимания и сидел на банке в полнейшем безразличии, уставившись себе под ноги. Остальные же вели себя, как обреченные на смерть, которым снова даровали жизнь. Так оно и было. Файндхорн распорядился раздать всем по дополнительной порции воды. Гряда облаков теперь ощутимо приблизилась. Ветер крепчал, холодя уставшие от жары лица. Надежда вновь вернулась на шлюпку, а желание жить — к ее обитателям. Николсон смутно сознавал, что это возбуждение и физическая активность имеют чисто нервную природу и, вероятно, подтачивают последние силы. Он сознавал также, что любое разочарование, любой каприз внезапно повернувшейся фортуны станут теперь равносильны смертному приговору. Ничто, однако, этого пока не предвещало.

— Долго ли еще, как вы думаете, дружище? — раздался голос Фарнхольма.

— Сложно сказать. — Николсон перевел взгляд на северо-восток. — Полтора часа, возможно, а возможно и меньше, если ветер будет крепнуть. — Он посмотрел на капитана. — А вы как считаете, сэр?

— Меньше, — кивнул Файндхорн. — Ветер определенно усиливается.

— «Несу я море свежести иссохшим цветам», — торжественно продекламировал второй механик. Он радостно потер руки. — Под «цветами» следует понимать «Уиллоуби». Дождь, дождь, восхитительный дождь!

— Подождите ликовать, Уилли, — предостерег Николсон.

— Что вы имеете в виду? — резко спросил Фарнхольм.

— Только то, что дождевые облака не всегда оборачиваются дождем, — сказал Николсон как можно более безмятежным тоном. — Не сразу, по крайней мере.

— Не хотите ли вы сказать, молодой человек, что наше положение ничуть не улучшится? — На шлюпке был только один пассажир, называвший Николсона «молодым человеком».

— Ну конечно же, нет, мисс Плендерлейт. Облака выглядят достаточно тяжелыми и должны, прежде всего, защитить нас от солнца. Однако главное — ветер. Если он подхватит нас и не будет слабеть, мы способны достичь Зондского пролива в течение ночи.

— Тогда почему вы до сих пор не подняли паруса? — вопросил Фарнхольм.

— Потому что, судя по всему, дождь БУДЕТ, — терпеливо проговорил Николсон. — Мы должны приготовить емкости для воды, стаканы, ковш, — все, что имеется в наличии. Да и пока ветра все равно не хватит, чтобы переместить нас за минуту даже на пару футов.

Большую часть следующего часа никто не произнес ни слова. С осознанием, что спасение не будет столь немедленным, доля прежнего безразличия вернулась. Но лишь доля. Ни один человек не закрыл глаза и не уснул. Туча подходила к шлюпке по траверзу, со стороны правого борта, и поглощала все внимание людей. Вероятно, поэтому никто из них не удосужился посмотреть на Синклера, пока уже не стало слишком поздно.

Первой его заметила Гудрун Драхман, стремительно вскочила на ноги и бросилась к юноше. Его глаза закатились так, что зрачки исчезли совсем и были видны только белки. Он конвульсивно дергался, И неистово, как в лихорадке, стучал зубами, посерев лицом. Когда девушка приблизилась к нему, ласково называя по имени, он рывком встал на ноги, оттолкнул ее с такой силой, что она упала в объятия генерала, и затем, прежде, чем кто-нибудь успел прийти в себя, сорвал с себя рубашку и, швырнув ее подходившему Николсону, прыгнул за борт, врезавшись плашмя лицом в воду и обдав шлюпку каскадом брызг.

Несколько секунд никто не шелохнулся. Все произошло слишком быстро. Однако банка была действительно пуста, а по зеркальной поверхности моря расходились круги. Николсон застыл на полпути, держа в руках разорванную рубашку. Девушка по-прежнему опиралась на Фарнхольма, бессмысленно повторяя: «Алекс, Алекс». И вдруг сзади, по правому борту, раздался еще один всплеск, на этот раз не такой громкий. Вслед за Синклером в воду прыгнул боцман.

Второй всплеск вернул Николсона к действительности. Быстро нагнувшись, старший помощник взялся за отпорный крюк шлюпки и, став коленями на боковую скамью, навис над бортом. Почти не задумываясь, он достал пистолет и держал его свободной рукой. Отпорный крюк предназначался для Маккиннона, пистолет — для молодого солдата. Объятия охваченного паникой тонущего человека расцепить практически невозможно, а если он к тому же и сумасшедший, то одному Богу известно, чем все это может закончиться.

Синклер молотил руками по воде в двадцати футах от шлюпки, а только что показавшийся на поверхности Маккиннон уверенно следовал за ним, когда Николсон заметил нечто, бросившее его в холодный пот. Он кинул за борт отпорный крюк, описавший в воздухе широкую дугу и упавший в воду в нескольких дюймах от плеча Маккиннона. Боцман инстинктивно положил руку на крюк и обернулся с испуганным непониманием.

— Назад, приятель, назад! — закричал Николсон. Даже в панике, старший помощник обратил внимание на то, что его голос хрипл и надтреснут. — Ради Бога, скорее!

Маккиннон медленно двигался в направлении шлюпки, но не по собственной воле: он по-прежнему держался за отпорный крюк, который Николсон стремительно вытягивал на борт. Лицо Маккиннона все еще выражало недоумение. Боцман посмотрел через плечо туда, где более чем в тридцати футах от него бессмысленно барахтался Синклер, затем снова повернулся к шлюпке, открыл рот, дабы что-то сказать и вдруг громко закричал от боли и яростно заработал руками по направлению к шлюпке. Пять неистовых гребков — и он был у борта. Втащенный в шлюпку полудюжиной рук, Маккиннон соскользнул лицом на перекрестную скамью, и, когда его ноги оказались внутри, сероватое, рептилеобразное существо разжало на его икре зубы и бесшумно ушло под воду.

— Господи, что… что это было? — Гудрун увидела мимолетный зловещий оскал и блестящее змеевидное туловище. Ее голос дрожал.

— Барракуда, — безжизненно проговорил Николсон. Он старательно избегал смотреть девушке в лицо.

— Барракуда! — Ее потрясенный шепот говорил о том, что она слышала все об этой, наверное, самой ненасытной морской убийце. — Но Алекс! Алекс! Он ведь там! Мы обязаны помочь ему! Немедленно!

— Мы не можем ничего сделать. — Он не собирался отвечать ей так резко, однако полное бессилие повлияло на него более, чем он подозревал. — Ему теперь не поможет никто и ничто.

Не успел Николсон договорить, как над водой пронесся мучительный вопль Синклера — получеловеческий-полуживотный. Он раздавался снова и снова, полный безмерного ужаса. Синклер судорожно метался по воде, временами взмывая над ней туловищем и так сильно прогибая спину, что его волосы почти касались поверхности. Солдат, как безумный, молотил руками, вспенивая море вокруг, словно сражался с невидимыми врагами. «Кольт» в руке Николсона прогремел шесть раз в быстрой последовательности, вздымая около Синклера фонтаны брызг. Это были суматошные, неприцельные выстрелы, даже не претендовавшие на попадание. Их почти можно было назвать небрежными — все, кроме первого, в который Николсон вложил всю свою меткость и который поразил Синклера прямо в сердце. И задолго до того, как запах карбида и голубоватые струйки дыма отнесло к югу, водная поверхность обрела спокойствие, когда Синклер скрылся под ней.

Через двадцать минут море перестало быть синим, обратившись в молочно-белый пенившийся ковер, сотканный потоками дождя, поглотившего все пространство от горизонта до горизонта.

Прошло около трех часов, близилось время заката. Увидеть солнце было невозможно, ибо шквалы дождя по-прежнему один за другим следовали на юг, и в меркнущем свете все небо налилось свинцовой серостью. Дождь лил и лил, хлеща по беззащитной шлюпке, но никого это, казалось, не волновало. Промокшие до нитки, дрожащие под холодными струями люди, к чьим рукам, туловищам и ногам зябко липла тонкая хлопчатобумажная одежда, были счастливы, несмотря на парализующий шок, испытанный ими от смерти Синклера. Холодный дождь утолил их жажду и, подобно благостному бальзаму, успокоил ожоги и воспаленную кожу. Им удалось наполнить один из баков четырьмя галлонами свежей дождевой воды, а шлюпка, подгоняемая неслабеющим бризом, уже покрыла многие мили, отделявшие их при мертвом штиле от теперь неуклонно приближавшегося западного побережья Явы. И наконец они были счастливы, как никогда и не мечтали, потому что спасение было совсем рядом, и чудеса по-прежнему могли происходить, а их невзгоды благополучно завершились.

Первым, как всегда, заметил низкий и длинный силуэт, маячивший на двухмильном удалении сквозь брешь в стене дождя, Маккиннон. За считанные секунды они спустили потрепанные люггер и кливер и демонтировали саму мачту. Затем прижались ко дну шлюпки, так что даже с близкого расстояния она выглядела лишь пустой дрейфующей лодкой, едва различимой в пелене дождя и, вероятно, не стоящей внимательного осмотра, попади она в поле зрения. И она попала: длинный сероватый силуэт изменил курс, дабы блокировать линию их дрейфа; и они могли теперь только благодарить Бога, что зоркие наблюдатели сумели разглядеть шлюпку сквозь дождевую мглу.

Это был торпедный катер ВМС США, а американские торпедные катера нельзя было спутать ни с каким другим судном. Длинный и широкий развал бушприта, семидесятифутовый корпус, обшитый клееной фанерой и движимый тремя высокооборотными двигателями, четырехствольные торпедные установки, пулеметы 50-го калибра, — все это безошибочно указывало на тип корабля. Он не нес никакого флага, однако, словно бы желая развеять последние сомнения относительно его национальной принадлежности, стоявший на палубе катера матрос развернул большой стяг, тут же туго забившийся по ветру. И даже в сгущавшихся сумерках звездно-полосатое полотнище было, наверное, самым легко узнаваемым флагом из всех.