— А Роджер… — не преминула напомнить Эдит де Хэвиленд.

Мистер Гейтскил тут же прервал ее:

— Роджер пусть сам позаботится о себе. Он взрослый человек, кх… кх… Ему пятьдесят четыре, если я не ошибаюсь, и Аристид Леонидис был совершенно прав. Роджер не бизнесмен и никогда им не будет. — Он посмотрел на Софию. — Даже если вы снова поставите фирму на ноги, не тешьте себя надеждой, что Роджер будет успешно ею руководить.

— Мне бы и в голову не пришло снова поставить ее на ноги, — сказала София.

Это была первая фраза, которую она произнесла. Тон был деловой и решительный.

— Это была бы большая глупость, — добавила она.

Гейтскил бросил на нее взгляд исподлобья и чуть заметно улыбнулся. Затем он попрощался со всеми и вышел из комнаты.

Некоторое время все молчали, не сразу осознав, что они остались одни в семейном кругу.

Филип сказал сухо:

— Я должен вернуться в библиотеку Я и так потерял массу времени.

— Папа. — Голос Софии прозвучал неуверенно, почти умоляюще.

Филип обернулся.

Я почувствовал, как она вздрогнула и отшатнулась, когда на ней остановился холодный враждебный взгляд отца.

— Ты уж прости меня за то, что я тебя не поздравил, — сказал он. — Но для меня это был своего рода удар. Никак не ожидал, что мой отец сможет так меня унизить — так легко пренебречь моей бесконечной преданностью ему… да, именно преданностью.

Впервые живой человек со своими страстями и слабостями прорвался сквозь толстую оболочку ледяной сдержанности.

— Господи Боже мой, как мог он так со мной поступить? — горько выкрикнул он. — Он всегда был несправедлив ко мне… всегда.

— Нет, Филип, нет! Ты не должен так думать, — испуганно воскликнула Эдит де Хэвиленд. — Не считай, что это еще один способ унизить тебя. Это не так. Когда люди стареют, они тянутся к молодому поколению, и это естественно. Уверяю тебя, дело только в этом… а кроме того, у Аристида ведь было особое деловое чутье. Я не раз слышала, как он говорил, что две доли в налоге на наследство…

— Он никогда не любил меня. — Голос понизился до хрипа. — Всегда только Роджер да Роджер. — Какая-то странная злоба вдруг исказила красивые черты. — Хорошо, что отец хотя бы понял, что Роджер дурак и ничтожество, и его тоже не включил в завещание.

— А как же я? — спросил Юстес.

Я почему-то почти совсем забыл о Юстесе и только сейчас увидел, что он дрожит от переполнявшего его возмущения. Лицо стало багровым, а в глазах, мне показалось, были слезы. Голос дрожал, в нем появились истерические нотки.

— Это позорище! Настоящее позорище! — закричал он. — Как дед мог так поступить со мной? Как он смел? Я его единственный внук. Как смел он обойти меня ради Софии? Это нечестно. Ненавижу его! Ненавижу! Никогда в жизни не прощу его, гнусный старый тиран! Я хотел, чтобы он умер. Я хотел уйти из этого дома. Хотел сам распоряжаться собой. А теперь я должен терпеть унижения и придирки от Софии, теперь все из меня будут делать дурака. Скорее бы мне умереть…

Голос его сорвался, и он бросился вон из комнаты.

Эдит де Хэвиленд возмущенно прищелкнула языком.

— Никаких сдерживающих центров, — сказала она.

— Я понимаю его чувства, — заявила Магда.

— В этом я не сомневаюсь, — ледяным тоном ответила Эдит де Хэвиленд.

— Бедный мой мальчик! Пойду посмотрю, что с ним…

— Постойте, Магда… — Эдит де Хэвиленд поспешила за ней.

Голоса их вскоре затихли.

София продолжала смотреть на Филипа. И мне почудилось, что в ее глазах была мольба. Но если и была, то она осталась без ответа. Филип холодно посмотрел на дочь — он уже полностью владел собой.

— Ты хорошо разыграла свою карту, София, — сказал он и вышел из комнаты.

— Это жестоко с его стороны, — возмутился я. — София!

Она протянула мне руки, и я привлек ее к себе.

— Многовато всего, радость моя.

— Я понимаю, что они должны чувствовать.

— Этот старый дьявол, твой дед, не должен был наваливать все на твои плечи.

Она распрямила плечи.

— Он считал, что я могу это взять на себя. Я и правда могу. Я хотела бы… хотела бы только, чтобы Юстес не принимал это так близко к сердцу.

— У него это пройдет.

— Ты думаешь? А я не уверена. Он из тех, кто любит себя растравливать. Мне невыносимо оттого, что страдает отец.

— А мать, по-моему, ничего.

— На самом-то деле это ее волнует. Уж очень ей не по нутру просить у дочери деньги на постановку пьес. Но ты и оглянуться не успеешь, как она будет уговаривать меня поставить «Эдит Томпсон».

— И что ты ей ответишь? Если это доставит ей радость…

София высвободилась из моих объятий и решительно вскинула голову:

— Я скажу «нет»! Пьеса гнусная, и роль маме не подходит. Это называется швырять деньги на ветер.

Я невольно рассмеялся. Не мог удержаться.

— Что это ты вдруг? — с подозрением спросила София.

— Я начинаю понимать, почему твой дед оставил деньги тебе. Ты внучка своего деда.

Глава 21

Меня все время не покидало сожаление, что с нами нет Жозефины. Вот уж кто извлек бы максимум удовольствия из всего происходящего.

Она быстро поправлялась, и ее ждали теперь со дня на день, но, однако же, она пропустила еще одно важное событие.

Как-то утром, когда я был в альпийском садике с Софией и Брендой, к входной двери подкатила машина, и из нее вышли Тавернер и сержант Лэм. Они поднялись по ступенькам и вошли в дом.

Бренда вдруг застыла и не отрываясь смотрела на машину.

— Снова эти люди, — сказала она. — Вернулись. А я думала, их уже не будет. Я думала, все уже закончилось.

Я видел, что она дрожит.

Она присоединилась к нам минут десять назад. Кутаясь в свое манто из шиншилл, она пожаловалась:

— Я сойду с ума, если не побуду на свежем воздухе. Но стоит только выйти за ворота, тут же на тебя как коршуны налетают репортеры. Живешь как в осаде. Неужели это никогда не кончится?

София сказала, что, по ее предположению, репортерам все это скоро надоест.

— Но ты можешь ездить на машине, — добавила она.

— Я же сказала тебе, мне необходимо двигаться, — ответила Бренда и тут же быстро спросила: — Вы решили отказать от места Лоренсу? Почему?

— У нас изменились планы насчет Юстеса, а Жозефина едет в Швейцарию, — спокойно ответила София.

— Но он так этим удручен. Он чувствует, что вы ему не доверяете.

София промолчала, и в эту минуту подъехала машина Тавернера.

Бренда стояла возле нас, и от осенней сырости ее явно знобило.

— Что им тут надо? Зачем они приехали? — прошептала она.

Мне казалось, я догадался, зачем они здесь. Я ничего не рассказывал Софии про письма, которые нашел за баком, однако мне было известно, что они отправлены прокурору…

Тавернер вышел из дома, пересек подъездную дорожку и по газону направился к нам. Бренда задрожала еще сильнее.

— Что ему надо? Что ему надо? — нервно повторяла она.

Подойдя к нам, Тавернер заговорил, обращаясь к Бренде сухим официальным языком.

— У меня имеется ордер на ваш арест, — заявил он. — Вы обвиняетесь в том, что ввели дозу эзерина Аристиду Леонидису. Должен предупредить вас, что с этого момента все сказанное вами может быть использовано против вас на суде.

И тут Бренда окончательно потеряла контроль над собой. Она истошно закричала и вцепилась в меня.

— Нет, нет, нет, это неправда! Чарлз, ну скажите им, что это неправда! Я ничего не делала… Я ничего про это да знаю… Это заговор. Не отдавайте меня им, это неправда, ну поверьте мне… Это неправда… Я ничего не делала…

Это был кошмар, непередаваемый кошмар. Я пытался успокоить ее. Я с трудом оторвал ее пальцы от своей руки. Я говорил ей, что найду адвоката и что она должна держаться — адвокат обо всем позаботится…

Тавернер мягко взял ее за локоть.

— Пойдемте, миссис Леонидис. Шляпа вам не нужна? Нет? Тогда мы сразу же двинемся.

Она отшатнулась, не спуская с него расширившихся от ужаса кошачьих глаз.

— А Лоренс? — спросила она. — Что вы сделали с Лоренсом?

— Мистер Лоренс Браун тоже арестован, — сказал Тавернер.

Она вдруг перестала сопротивляться. Тело ее, казалось, разом сникло и съежилось. По лицу потекли слезы. Она спокойно пошла с Тавернером через газон к машине. Я видел, как из дому вышли Лоренс Браун и сержант Лэм и тоже сели в машину, которая тотчас же тронулась.

Я перевел дыхание и посмотрел на Софию. Она была очень бледна, и выражение лица было страдальческое.

— Какой ужас, Чарлз! Какой ужас!

— Да.

— Ты должен найти для нее по-настоящему первоклассного адвоката — самого лучшего. И надо… Надо ей всячески помочь.

— Обычно не задумываешься, как происходят такие вещи, — сказал я. — Я никогда раньше не видел, как проводят арест.

— Я тебя понимаю. Это просто невозможно себе представить.

Мы оба потрясенно молчали. Я вспоминал лицо Бренды, полное ужаса и отчаяния. Мне казалось, я где-то видел нечто подобное, и вдруг понял где Такое же выражение было на лице Магды Леонидис в первый день моего приезда в кривой домишко, когда она говорила о пьесе «Эдит Томпсон».

«А потом, — сказала она, — был смертельный страх, не так ли?»

Да, смертельный страх — вот что было написано на лице Бренды. Бренда не боец. Я усомнился, достаточно ли у нее характера совершить убийство. Но, возможно, это не она. Возможно, что Лоренс Браун, с его манией преследования, психической неустойчивостью, перелил содержимое одного флакона в другой, — что может быть проще? — для того чтобы освободить женщину, которую он любил.