Я порезал бритвой подбородок и выругался. Какого черта! Чем я, собственно, занимаюсь? Пытаюсь обвинить в убийстве отца Софии? Недурное занятие… София не для этого позвала меня сюда.

А может быть… Тут явно было что-то недоговоренное, что-то скрывалось за этой просьбой Софии. А вдруг — у нее возникло мучительное подозрение, что ее отец убийца? В этом случае она ни за что не согласилась бы выйти за меня замуж, если, конечно, подозрение оправдалось бы. И поскольку это была София, ясноглазая и мужественная, она хотела добиться правды — неясность навсегда создала бы преграду между нами. В сущности, разве она не говорила мне: «Докажи, что все мои мучительные подозрения неверны. Ну, а если они справедливы, докажи мне их правомерность… чтобы я могла поверить в этот ужас и посмотреть правде в глаза».

Знала ли Эдит де Хэвиленд, — или, может быть, тоже только подозревала, что Филип виновен? Что она хотела сказать своей фразой: «Люблю, но не делаю из них кумиров»?

И что означал странный взгляд, брошенный Клеменси, когда я спросил ее, кого она подозревает, и она ответила: «Лоренс и Бренда главные, на кого падает подозрение».

Вся семья хотела, чтобы это были Бренда и Лоренс, надеялись на это, но никто по-настоящему не верил, что это были они…

Но вся семья могла ошибаться. Все-таки это могли быть Лоренс и Бренда.

Или только Лоренс, а не Бренд а…

Что ни говори, а это было бы наименее болезненным выходом из сложившейся ситуации.

Я в последний раз приложил ватный тампон к порезу на подбородке и отправился завтракать, с твердым намерением как можно скорее поговорить с Лоренсом Брауном.

Когда я допивал вторую чашку кофе, мне вдруг пришла мысль, что и на меня начинает действовать кривой домишко, я тоже хотел найти не явные доказательства, а доказательства, которые бы устраивали меня.

Закончив завтрак, я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала, что я найду Лоренса в классной комнате, где он занимается с Юстесом и Жозефиной.

Я остановился на лестничной площадке перед дверью Бренды. Я колебался: что лучше — позвонить, постучать или прямо войти, без предупреждения? Я решил вести себя так, будто это не личные покои Бренды, а просто часть дома Леонидисов, которую я еще не видел.

Я открыл дверь и прошел внутрь. Все было тихо, и казалось, что никого нет. Дверь налево в большую гостиную была закрыта. Справа две открытые двери вели в спальню и примыкающую к ней ванную комнату. Я знал, что это была та самая ванная по соседству со спальней Аристида Леонидиса, где хранились эзерин и инсулин. Их, очевидно, уже давно изъяла полиция. Я толкнул дверь и проскользнул внутрь.

Теперь мне стало ясно, как легко было обитателю этого дома (и с не меньшим успехом любому человеку со стороны) подняться сюда и незамеченным проникнуть в ванную.

Она была отделана с большой роскошью: сверкающий кафель, утопленная в полу ванна. У стены целый набор электрических приборов: небольшая плита с грилем, электрический чайник, маленькая электрическая кастрюля, тостер, — словом, все, что может понадобиться камердинеру для обслуживания престарелого хозяина. На стене висела белая эмалированная аптечка. Я открыл дверцу: две мензурки, рюмочка для промывания глаз, пипетка, несколько пузырьков с этикетками, аспирин, борная кислота, йод, лейкопластырь, бинты. На отдельной полочке запас инсулина, две иглы для шприца и бутылочка медицинского спирта. На третьей полочке стоял пузырек с надписью «Таблетки» там было всего одна или две таблетки для приема на ночь, как и было предписано. Там же, по всей вероятности, находились прежде и глазные капли. Все было аккуратно расставлено, все под рукой в случае необходимости, в том числе под рукой убийцы…

Я мог сделать с пузырьками все что угодно, а затем неслышно выйти, спуститься вниз, и никто бы не узнал, что я был здесь.

Ничего нового я, конечно, не открыл, но понял, насколько трудная задача стояла перед полицией.

Только виновный мог пролить свет на то, как все было.

«Запугайте их, — сказал мне Тавернер. — Выгоните из нор. Пусть думают, что мы что-то знаем. Надо им все время мозолить глаза. При такой тактике рано или поздно наш преступничек начнет нервничать и поведет себя активно — тут-то мы его и заграбастаем».

Но пока что преступник никак не реагировал на мое «запугивание».

Я вышел из ванной. Кругом не было ни души. Я двинулся по коридору — слева от меня была столовая, справа — спальня Бренды и ее личная ванная, где возилась горничная. Дверь в столовую была закрыта. Из задней комнаты слышался голос Эдит де Хэвиленд — она пыталась дозвониться до пресловутого торговца рыбой.

Я поднялся по витой лестнице на второй этаж. Здесь, я знал, находились спальня и гостиная Эдит, еще две ванные и комната Лоренса Брауна, за ней снова лестница — короткий марш вниз в большую комнату над помещением для прислуги. Эта комната была приспособлена под класс для занятий. Я остановился перед закрытой дверью, из-за которой доносился чуть более громкий, чем обычно, голос Лоренса Брауна.

Привычка Жозефины подслушивать была, должно быть, заразительна — я беззастенчиво прислонился к дверному косяку и стал слушать.

Шел урок истории, тема — Директория во Франции[130]. Чем дальше я слушал, тем сильнее меня охватывало удивление: Лоренс Браун оказался великолепным учителем!

Не знаю даже, почему это меня так поразило. В конце концов, Аристид Леонидис славился своим умением подбирать людей. Лоренс Браун, несмотря на свою серенькую внешность, был наделен даром пробуждать интерес и воображение своих учеников. Трагедия Термидора[131], декрет, ставящий вне закона сторонников Робеспьера[132], блестящий Баррас[133], хитрый Фуше[134] и, наконец, Наполеон[135], полуголодный молодой лейтенант артиллерии, все это оживало, обретало реальные черты в его изложении.

Вдруг Лоренс остановился и стал задавать вопросы Юстесу и Жозефине. Он предложил им поставить себя на место сначала одних, а потом других участников драмы. И если ему мало что удалось извлечь из Жозефины, гундосившей, будто у нее насморк, Юстес не мог не вызвать удивления. Куда девалась его мрачная сдержанность? В ответах чувствовались ум, сообразительность, а также тонкое чутье, несомненно унаследованное от отца.

Затем я услышал звук резко отодвигаемых стульев. Я поднялся на несколько ступенек и сделал вид, что спускаюсь. И тут же дверь распахнулась, и появились Юстес и Жозефина.

— Хелло! — приветствовал я их.

Юстес с удивлением поглядел на меня. Он вежливо спросил:

— Вам что-нибудь надо?

Жозефина, не проявив ни малейшего интереса к моей особе, прошмыгнула мимо.

— Мне просто хотелось взглянуть на вашу классную комнату, — соврал я не слишком убедительно.

— Вы ее, кажется, уже видели на днях? Ничего особенного, типичная комната для маленьких детей. Раньше она и была детской. До сих пор игрушки повсюду.

Юстес придержал дверь, пока я входил.

Лоренс Браун стоял у стола, он поглядел на меня, покраснел и, пробормотав что-то невнятное в ответ на мое приветствие, поспешил из комнаты.

— Вы напугали его, — сказал Юстес. — Он очень пугливый.

— Тебе он нравится?

— В общем, да. Жуткий недотепа, правда.

— Он неплохой учитель?

— Да. В сущности говоря, с ним очень даже интересно. Знает массу всего, учит смотреть на вещи по-новому. Я, например, не знал раньше, что Генрих Восьмой[136]писал стихи, Анне Болейн[137], естественно. Весьма недурные, кстати.

Мы еще немного поговорили о таких высоких материях, как «Старый моряк»[138], Чосер[139], политическая подоплека крестовых походов[140], средневековый взгляд на жизнь и такой поразивший Юстеса факт, как запрет Оливера Кромвеля[141] на празднование Рождества. За высокомерием и частыми проявлениями скверного характера в Юстесе скрывались незаурядные способности и любознательность.

Я очень скоро понял источник его вечно дурного настроения. Болезнь для него была не просто тяжелым испытанием — она стала препятствием, рушившим его надежды как раз в тот период, когда он начал получать удовольствие от жизни.

— Я в следующем семестре был бы уже в одиннадцатом классе и носил эмблему школы. А теперь вот вынужден торчать дома и учиться вместе с этой дрянной девчонкой. Ведь Жозефине всего-то двенадцать.

— Но у вас ведь разная программа обучения?

— Это-то да. Она, конечно, не занимается математикой или, например, латынью. Но что хорошего, когда у тебя и у девчонки один и тот же учитель?

Я попытался пролить бальзам на его оскорбленное мужское достоинство и сказал, что Жозефина вполне смышленое существо для ее возраста.

— Вы так считаете? А мне кажется, она ужасно пустая. Помешана на этой детективной ерундистике. Повсюду сует свой нос, а потом что-то тайком записывает в черной книжечке — хочет показать, будто узнала нечто очень важное. Просто глупая девчонка, и больше ничего, — снисходительно заключил Юстес. — Девчонки вообще не могут быть сыщиками. Я говорил ей об этом. Я считаю, что мама совершенно права: чем скорее Джо выкатится в Швейцарию, тем лучше.

— И ты не будешь скучать без нее?

— Скучать без двенадцатилетней девчонки? — Юстес смерил меня высокомерным взглядом. — Нет, естественно. И вообще этот дом у меня сидит в печенках. Мама только и делает, что носится в Лондон и обратно, заставляет этих олухов-драматургов переписывать для нее пьесы и поднимает шум из-за каждого пустяка. А папа как запрется со своими книгами, так иногда даже не слышит, когда с ним заговоришь. Уж не знаю, почему мне достались такие странные родители. А возьмите дядю Роджера… Он всегда такой сердечный, что оторопь берет. Вот тетя Клеменси еще ничего, она, по крайней мере, не пристает, хотя мне иногда кажется, что она немного того. Тетя Эдит тоже ничего, но она уже старая. С тех пор, как София приехала, стало вроде повеселее, но она тоже бывает злющая-презлющая. У нас очень странный дом, вы не находите? Уж одно то, что жена твоего деда годится тебе в тетки или даже в сестры… чувствуешь себя жутким ослом!