В голосе ее не было грусти. Скорее удовлетворение. Она перехватила мой взгляд.

— Вам этого не понять, — сказала она раздраженно. — Мы наконец свободны. Разве вы не видите, что Роджер был несчастен все эти годы? Просто несчастен. У него никогда не было склонности к бизнесу. Он любит лошадей и коров, любит побродить где-нибудь на природе, но он обожал отца — они все его обожали. В этом-то и кроется основной порок этого дома — слишком назойливая семейственность. Я ни в коем случае не хочу сказать, что старик был тиран, что он их угнетал или запугивал. Совсем напротив. Он дал им деньги и свободу, он был к ним очень привязан. И они всегда платили ему тем же.

— И что в этом плохого?

— Мне кажется, хорошего тут мало. По-моему, родители должны оборвать свои связи с детьми, когда те вырастают, стушеваться, отойти в тень, заставить себя забыть.

— Заставить? Не слишком ли громкое слово? Мне думается, такое насилие над собой — штука скверная.

— Если бы он не строил из себя такой личности…

— Строить личность нельзя. Он был личностью.

— Для Роджера слишком сильной. Роджер боготворил его. Ему хотелось делать все так, как хотел отец, и быть таким, каким хотел его видеть отец. А он не мог. Отец передал ему эту фирму ресторанных услуг. Она была предметом особой гордости старика. И Роджер лез из кожи, чтобы вести дела с таким же блеском, как отец. Но у него к этому нет никаких способностей. В бизнесе Роджер, можно сказать, просто профан. И это чуть не разбило ему сердце. Он все эти годы чувствовал себя несчастным и честно пытался бороться, видя, как все катится по наклонной плоскости. У него возникали порой какие-то идеи и планы… которые, однако, всегда оказывались несостоятельными и лишь усугубляли ситуацию. Из года в год постоянно чувствовать себя неудачником… Что может быть ужаснее? Вы не знаете, насколько он был несчастен, а я знала. — Она снова повернула голову и посмотрела на меня. — Вы полагали — так, во всяком случае, вы сказали полиции, — что Роджер мог убить отца… из-за денег. Вы представить себе не можете, как смехотворно это ваше предположение.

— Теперь я понимаю, — сказал я виновато.

— Когда Роджер осознал, что он уже не властен что-либо предотвратить и что крах неминуем, он почувствовал облегчение. Да, да, именно облегчение. Волновало его только одно — как все это воспримет отец. Сам он уже ни о чем другом не мог думать, кроме как о новой жизни, которую нам с ним предстоит начать.

Губы ее дрогнули, и голос неожиданно потеплел.

— И куда вы поедете? — спросил я.

— На Барбадос[126]. Там недавно умер мой дальний родственник и оставил мне маленькое поместье — сущий пустяк. Но у нас, по крайней мере, есть куда ехать. Мы, очевидно, будем страшно бедны, но прожиточный минимум как-нибудь наскребем, — там жизнь недорогая. Мы будем наконец вдвоем, далеко от них всех, без забот.

Она вздохнула.

— Роджер смешной. Больше всего он беспокоился из-за меня, из-за того, что я буду бедна. В нем, мне кажется, крепко засело фамильное отношение к деньгам. Когда жив был мой первый муж, мы были ужасно бедны, и Роджер считает, что я необычайно мужественно переносила эту бедность. Он не понимает, что я была, счастлива, по-настоящему счастлива. Я никогда больше не была так счастлива. И при всем том — я никогда не любила Ричарда так, как я люблю Роджера.

Глаза ее были полузакрыты. Я вдруг понял, насколько глубоко ее чувство.

Затем она медленно открыла глаза и посмотрела на меня.

— Я никогда не могла бы убить человека из-за денег. Я не люблю деньги, надеюсь, вы это понимаете.

Я не сомневался, что она говорит то, что думает. Клеменси Леонидис действительно принадлежала к той редкой категории людей, которые равнодушны к деньгам. Роскоши они предпочитают аскетическую простоту и с недоверием относятся к собственности.

Однако есть много людей, для которых деньги сами до себе лишены привлекательности, но их может соблазнить власть, которую эти деньги дают.

Я сказал:

— Допустим, вы лично к деньгам равнодушны, но умело вложенные деньги открывают массу интересных перспектив. С помощью денег можно, например, субсидировать научные исследования.

Я подозревал, что Клеменси фанатично предана своей работе.

Ответ был неожиданным:

— Сомневаюсь, что все эти субсидии приносят много пользы. Как правило, деньги тратятся совсем не на то. И все стоящее в науке делается энтузиастами, энергичными и напористыми людьми со своим видением мира. Дорогое оборудование, обучение, эксперименты никогда не дают результатов, которых от них ждешь. Как правило, все попадает не в те руки.

— И вы готовы бросить вашу работу, если уедете на Барбадос? Вы ведь не отказались от этой мысли, насколько я понимаю?

— Нет, конечно. Мы уедем, как только нас отпустит полиция. А работу я готова бросить. Почему бы и нет? Я не люблю сидеть без дела, но на Барбадосе мне это не грозит, — сказала она просто и с нетерпением добавила: — Скорее бы только все прояснилось!

— Клеменси, как по-вашему, кто мог это сделать? — спросил я. — Будем считать, что ни вы, ни Роджер к этому не имели никакого касательства — у меня действительно нет оснований думать иначе. Но неужели вы, с вашим умом и наблюдательностью, не имеете никакого представления о том, кто мог это сделать?

Она искоса метнула в мою сторону какой-то странный взгляд. Когда она заговорила, голос ее вдруг стал напряженным, она с трудом подбирала слова.

— Нельзя заниматься гаданием, — сказала она, — Это ненаучно. Ясно только, что Бренда и Лоренс главные, на кого падает подозрение.

— Так вы думаете, что это могли сделать они?

Клеменси пожала плечами.

Она замерла, как бы прислушиваясь к чему-то, затем вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с Эдит де Хэвиленд.

Эдит направилась прямо ко мне.

— Я хотела бы с вами поговорить, — сказала она.

Я сразу вспомнил отцовские слова. Было ли это…

— Надеюсь, у вас не сложилось неверного представления… Я имею в виду Филипа. Филипа не так-то просто понять. Он может показаться замкнутым и холодным, но на самом деле он совсем не такой. Это манера держаться. С этим ничего не поделаешь он в этом не виноват.

— Я и не думал… — начал было я, но она не обратила внимания на мои слова и продолжала:

— Вот и сейчас… в связи с Роджером. И не потому, что ему жалко денег. Он совсем не жадный. В действительности он милейший человек… и всегда был таким… Но постарайтесь его понять.

Я взглянул на нее, как мне думалось, глазами человека, который полон желания понять. Она сказала:

— Частично, мне кажется, это из-за того, что он второй сын в семье. Со вторым ребенком всегда что-то неладно — он с самого начала ощущает свою ущербность. Филип обожал Аристида. Все дети его обожали. Но Роджер пользовался его особой любовью, он был его любимцем, его гордостью. Старший сын, первенец. Мне кажется, Филип всегда это чувствовал и поэтому замкнулся в себе. Он пристрастился к чтению и полюбил книги о прошлом, обо всем, что не связано с сегодняшней жизнью. Я думаю, что он страдал, — дети ведь тоже страдают… — Помолчав, она продолжала: — Я думаю, он всегда ревновал отца к Роджеру. Может быть, он даже сам об этом не догадывался. Но мне кажется — ужасно так говорить, тем более что я уверена, сам он этого не осознает, — факт, что Роджер потерпел неудачу, затронул Филипа гораздо меньше, чем следовало бы.

— То есть вы хотите сказать, что он даже обрадовался, видя, в какое глупое положение поставил себя Роджер?

— Да, именно это я и хочу сказать, — подтвердила Эдит и, слегка нахмурившись, добавила: — Не скрою, меня огорчило, что он тут же не предложил помощь брату.

— Но почему он должен был это сделать? Роджер ведь сам устроил все это безобразие. Он взрослый человек. У него нет детей, о которых он должен заботиться. Если бы он заболел или по-настоящему нуждался, его семья, безусловно, помогла бы ему. И к тому же я не сомневаюсь, что Роджер предпочтет начать жизнь сначала, притом совершенно самостоятельно, без чьей-либо помощи.

— Скорее всего, да. Он считается только с Клеменси. А Клеменси существо неординарное. Ей и вправду нравится жить без всякого комфорта и обходиться одной чайной чашкой, притом третьесортной. Для нее не существует прошлого, у нее нет чувства красоты.

Ее острый взгляд буравил меня насквозь.

— Это тяжелое испытание для Софии, — сказала она. — Мне жаль, что омрачена ее молодость. Я их всех люблю — и Роджера, и Филипа, а теперь вот и Софию, Юстеса, Жозефину. Все они мои дорогие дети. Дети Марсии. Я их всех нежно люблю. — После небольшой паузы она неожиданно сказала: — Но, обратите внимание, люблю, а не делаю из них кумиров.

Затем, резко повернувшись, она пошла к двери. У меня осталось ощущение, что она вложила в эту брошенную напоследок фразу какой-то особый смысл, который я так и не уловил.

Глава 15

— Твоя комната готова, — объявила София.

Она стояла радом и глядела в сад. Сейчас, в сумерках, он был уныло-серый, и ветер раскачивал деревья, с которых уже наполовину облетела листва.

Как бы угадывая мои мысли, София сказала:

— Какой он унылый…

Мы все еще смотрели в окно, когда перед нашими глазами вдруг возникла какая-то фигура, за ней вторая — они появились из-за тисовой изгороди со стороны альпийского садика, два серых призрака в меркнувшем вечернем свете.

Сперва появилась Бренда Леонидис. На ней было манто из серых шиншилл[127]. В том, как она крадучись двигалась по саду, было что-то кошачье. Легко, как привидение, она скользнула в сумеречном свете.

Когда она прокрадывалась под нашим окном, я увидел, что на губах у нее застыла кривая усмешка. Та же усмешка, что и тогда на лестнице. Через несколько минут за ней скользнул и Лоренс Браун, казавшийся в сумерках хрупким и бестелесным. Я не нахожу других слов. Они не были похожи на гуляющую пару, на людей, вышедших немного пройтись. Что-то в них было от таинственных, лишенных субстанции обитателей потустороннего мира.