— А не думаешь ли ты, — сказал я, — что кто-то ненавидел старого Леонидиса, ненавидел, скажем, очень давно — может ли это быть причиной?

— Ненависть в чистом виде? Сомневаюсь. — Отец с любопытством посмотрел на меня. — Когда ты говоришь «ненависть», ты, очевидно, разумеешь под этим словом неприязнь в крайней степени. Но, скажем, ненависть из ревности совсем иное дело. Она проистекает из смеси любви и разочарования. Констанс Кент, говорят, очень любила своего новорожденного братца, которого убила. Но она завидовала тому вниманию, которым он был окружен. Думаю, что люди чаще убивают тех, кого любят, чем тех, кого ненавидят. Возможно, потому, что только тот, кого любишь, способен сделать твою жизнь невыносимой.

Но ведь тебя не это интересует, правда? Тебе, если не ошибаюсь, нужен какой-то универсальный знак, который помог бы тебе отличить убийцу в семейном кругу, среди нормальных и приятных с виду людей?

— Да, именно так.

— Существует ли такой общий знаменатель? Надо подумать… Знаешь, — продолжал он после некоторой паузы, — если он и есть, то это, скорее всего, тщеславие.

— Тщеславие?

— Да, я ни разу не встречал убийцу, который бы не был тщеславен… Именно тщеславие в конце концов губит их в девяти случаях из десяти. Они, конечно, боятся разоблачения, но не могут удержаться от того, чтобы не похвастаться, они начинают зазнаваться, будучи в уверенности, что намного умнее всех и уж их-то не сумеют вывести на чистую воду. Есть и еще одна общая черта, — добавил он. — Убийца жаждет общения.

— Общения?

— Да. Видишь ли, если ты совершил убийство, ты оказываешься в полном одиночестве. Тебе очень хотелось бы поделиться с кем-нибудь, но ты не можешь. А от этого желание поговорить становится еще сильнее. Поэтому если уж нельзя рассказать, как ты совершил убийство, то, по крайней мере, можно поговорить об убийствах вообще, можно обсуждать эту тему, выдвигать версии — словом, все время к ней возвращаться.

На твоем месте, Чарлз, я бы исходил именно из этого. Поезжай снова туда, побольше с ними общайся, почаще вызывай на разговоры. Конечно, вовсе необязательно, что у тебя что-то получится. Виновные или невиновные, они будут рады случаю поговорить с посторонним, потому что тебе они могут сказать то, чего не могут сказать друг другу. Но вполне возможно, тебе удастся заметить чье-то отличие. Тот, кому есть, что скрывать, должен по возможности молчать. Парни из разведки во время войны хорошо знали об этом. Если тебя поймали — называй фамилию, чин, номер, но больше ничего. Те же, кто пытался давать ложную информацию, почти всегда на чем-то попадались. Заставь все семейство говорить, Чарлз, и внимательно следи, не совершит ли кто промах, не проговорится ли кто, и тогда я ему рассказал, что София говорила про жестокость, которая таится в каждом члене их семьи. Отец заинтересовался.

— Твоя девушка, пожалуй, права, тут что-то есть, — заметил он. — В большинстве семей имеется какой-то дефект, слабое место. С одной слабостью человек, как правило, справляется, но совладать с двумя удается редко кому. Наследственность — занятная штука. Возьми, к примеру, безжалостность де Хэвилендов и беспринципность — назовем так — Леонидисов. В де Хэвилендах ничего крамольного нет, так как они не беспринципные. А в Леонидисах нет, потому что они не злые. Но вообрази себе потомка, который унаследует обе черты — безжалостность и беспринципность. Понимаешь, что я хочу сказать?

Это был новый для меня ракурс.

— Насчет наследственности не ломай себе голову, не стоит, — посоветовал отец. — Явление слишком сложное, да и каверзное. Нет, мой мальчик, отправляйся-ка просто туда и дай им всем выговориться. Твоя София абсолютно права в одном: ни ей, ни тебе не годится ничего, кроме правды. Вы должны знать определенно. — И он добавил, когда я уже выходил из комнаты: — Не забывай о девочке.

— О Жозефине? То есть не дать ей заподозрить, чем я занимаюсь?

— Нет. Я хотел сказать, присматривай за ней. Не хватает еще, чтобы с ней что-нибудь случилось.

Я непонимающе взглянул на него.

— Ну что же тут, Чарлз, непонятного. По дому где-то бродит хладнокровный убийца. А это дитя явно знает почти все, что там происходит.

— Да, она действительно все знала про Роджера, хоть и сделала неправильный вывод, решив, что Роджер — мошенник. Рассказ ее о подслушанном как будто вполне точен.

— Да-да. Свидетельства детей всегда самые точные. Я бы лично всегда полагался на их показания. Но для суда они не годятся. Дети не выдерживают прямых вопросов, мямлят, выглядят несмышленышами и твердят «не знаю». Но они на высоте, когда получают возможность порисоваться. Именно это и проделывала перед тобой девчонка — рисовалась. Ты выудишь из нее что-нибудь еще, если будешь продолжать в том же духе. Не задавай ей вопросов. Притворись, будто думаешь, что ома ничего не знает. Это ее подстегнет. — Он добавил: — Но присматривай за ней. Она может знать чересчур много, и убийца вдруг почувствует себя в опасности.

Глава 13

Я ехал в кривой домишко — как я про себя его называл — с чувством некоторой вины. Хотя я честно пересказал Тавернеру все откровения Жозефины насчет Роджера, однако умолчал о том, что, по ее словам, Бренда и Лоренс Браун писали друг другу любовные письма.

В свое оправдание я убеждал себя, что это всего лишь детские фантазии и верить им нет никаких оснований. На самом-то деле мне не хотелось давать в руки полиции лишние улики против Бренды Леонидис. У меня вызывал острое чувство жалости драматизм ее положения в доме — в окружении враждебно настроенного семейства, которое единым фронтом сплотилось против нее. Ну а если письма существуют, их наверняка отыщет Тавернер с его блюстителями порядка. Мне совсем не улыбалась мысль стать источником новых подозрений в адрес женщины, и без того находящейся в трудной ситуации. Кроме того, она клятвенно заверила меня, что между нею и Лоренсом ничего не было. И я склонен был верить больше ей, чем этому зловредному гному Жозефине. Кстати, ведь Бренда сказала, что у Жозефины «не все винтики на месте».

Впрочем, на мой взгляд, с винтиками у Жозефины все в порядке. Уж очень умно поблескивали черные бусинки ее глаз.

Я заранее позвонил Софии и спросил, могу ли снова приехать.

— Ну, конечно, приезжай, — ответила она.

— Как дела?

— Не знаю. Вроде бы все нормально. Они все еще повсюду шарят. Но что они ищут?

— Понятия не имею.

— Мы все тут стали очень нервными. Приезжай поскорее. Я должна выговориться, иначе совсем свихнусь.

Я обещал тотчас же приехать.

Мое такси остановилось у входа — вокруг не было ни души. Я расплатился с шофером, и он сразу же укатил. Я стоял в нерешительности, не зная, что лучше — позвонить или войти без звонка. Наружная дверь была не заперта.

Я все еще раздумывал, когда вдруг услышал за спиной легкий шорох и быстро повернул голову. Жозефина… Лицо ее было наполовину скрыто большим яблоком, которое она грызла. Она стояла в проходе, сделанном в тисовой изгороди, и смотрела на меня.

Как только я повернул голову, она попятилась.

— Привет, Жозефина!

Она ничего не ответила и скрылась за изгородью. Я пересек дорожку и пошел к ней. Она сидела на грубо сколоченной неудобной скамье у пруда с золотыми рыбками, болтала ногами и грызла яблоко. Черные глаза над круглым румяным бочком глядели хмуро и даже, как мне показалось, враждебно.

— Видишь, я снова здесь, — сказал я.

Это была, конечно, не самая удачная попытка завязать разговор, но ее упорное молчание и немигающий взгляд действовали мне на нервы.

Она это уловила чутьем первоклассного стратега и снова промолчала.

— Вкусное яблоко? — спросил я.

На сей раз я удостоился ответа, хотя и крайне лаконичного.

— Как вата, — сказала она.

— Сочувствую. Терпеть не могу ватных яблок.

— А кто их любит?

В голосе ее было презрение.

— Почему ты не ответила мне, когда я с тобой поздоровался?

— Не хотела.

— Почему не хотела?

Она убрала яблоко от лица, чтобы до меня как следует дошел смысл ее слов:

— Вы сюда ходите, чтобы ябедничать полиции.

Я был застигнут врасплох.

— Ты… ты имеешь в виду…

— Дядю Роджера.

— Но с ним все в порядке, — успокоил я ее. — Все в Полном порядке. Они знают, что он ничего дурного не делал… то есть я хочу сказать, он не растратил ничьих денег. И вообще ничего плохого не совершил.

Жозефина смерила меня уничтожающим взглядом.

— Какой вы глупый, — сказала она в сердцах.