— Могут ли вам предъявить уголовное обвинение?

Роджер резко выпрямился.

— Нет, нет. Это будет банкротство, но банкротство достойное. Кредиторам будет выплачено по двадцать шиллингов с фунта[119], даже если мне придется добавить личные сбережения, что я и сделаю. Нет, позор в том, что я не оправдал доверия моего дорогого отца. Он мне верил. Отдал мне свой самый большой концерн, самый любимый. Он ни во что не вмешивался, никогда не спрашивал, что я делаю. Он просто… доверял мне. А я подвел его.

Мой отец сухо сказал:

— Вы говорите, уголовное преследование вам не грозит. Почему же вы тогда с женой собирались улететь за границу, втайне от всех?

— И это вам известно?

— Да, мистер Леонидис.

— Как вы не понимаете? — Он нетерпеливо наклонился вперед. — Я не мог открыть отцу правды. Получилось бы, как будто я прошу денег, поймите. Как будто я прошу еще раз поставить меня на ноги. Он… он очень любил меня. Он захотел бы помочь. Но я не мог… Не мог больше. Все равно… это опять кончилось бы провалом… Я неудачник. У меня нет деловой хватки. Я совсем не такой, как мой отец. Я всегда это знал. Я старался. Но у меня ничего не выходило. Как я был несчастен. Господи Боже! Знали бы вы, до чего я был несчастен! Все время пытался выкарабкаться, надеялся привести дела в порядок, надеялся, что дорогой мой отец ничего не узнает. И вдруг — конец, катастрофы уже было не избежать. Клеменси, моя жена, она поняла меня, согласилась со мной. Мы разработали план. Ничего никому не говорить. Уехать. А там пусть разразится буря. Я хотел оставить отцу письмо, все объяснить, рассказать, как мне стыдно, попросил бы простить меня. Он всегда был добр ко мне, вы не представляете. Но спасать меня было уже поздно. Вот я и хотел не просить его ни о чем, чтобы даже и намека на просьбу не было. Начать где-то жизнь сначала. Жить просто и тихо. Выращивать что-нибудь. Кофе… или фрукты. Иметь только самое необходимое. Клеменси придется нелегко, но она поклялась, что не испугается. Она замечательная — просто замечательная.

— Понятно. — Голос отца был холоден. — И что же заставило вас передумать?

— Передумать?

— Да. Что заставило вас пойти к отцу и все-таки попросить финансовой помощи?

Роджер непонимающим взглядом уставился на моего отца.

— Я не ходил!

— Оставьте, мистер Леонидис.

— Да нет, вы перепутали. Не я пошел к нему, а он сам вызвал меня. Он что-то услышал в Сити. Очевидно, прошел какой-то слух. Ему всегда становилось все известно. Кто-то ему сказал. Он за меня взялся как следует, и я, конечно, не выдержал… Все ему выложил. Сказал, что мучаюсь не столько из-за денег, сколько от сознания, что подвел его, не оправдал его доверия! — Роджер судорожно сглотнул. — Дорогой отец, — проговорил он. — Вы и представить себе не можете, как он ко мне отнесся. Никаких упреков. Сама доброта. Я сказал ему, что помощь мне не нужна, даже лучше, если он не станет помогать. Я бы предпочел уехать, как и собирался. Но он и слышать ничего не хотел. Настаивал на том, чтобы я взял у него денег и снова попытался поставить на ноги нашу фирму.

— И вы хотите, чтобы мы поверили, будто ваш отец собирался оказать вам финансовую поддержку? — резко сказал Тавернер.

— Ну, разумеется. Он тут же написал своим маклерам и отдал распоряжения.

Очевидно, он заметил выражение недоверия на лицах обоих инспекторов. Он покраснел.

— Слушайте, — сказал он, — письмо до сих пор у меня. Я обещал отцу отправить его по почте. Но потом… такое потрясение… суматоха… Я, конечно, забыл про него. Оно, наверно, у меня в кармане.

Он достал бумажник и долго в нем копался. Но наконец нашел, что искал: мятый конверт с маркой, адресованный, как я, наклонившись, увидел, господам Грейторексу и Ханбери.

— Прочтите сами, — добавил Роджер, — если мне не верите.

Отец вскрыл письмо. Тавернер подошел и встал у него за спиной. Сам я прочел его позже. Господам Грейторексу и Ханбери поручалось реализовать какие-то капиталовложения и прислать к нему на следующий день кого-то из членов фирмы за инструкциями. Де новая часть письма осталась для меня абсолютно непонятной, но суть была ясна: Аристид Леонидис готовился еще раз подставить сыну свое плечо.

Тавернер сказал:

— Нам придется забрать у вас письмо, мы дадим вам расписку.

Роджер взял расписку и встал.

— Это все? Теперь вы поняли, как все происходило?

Вместо ответа Тавернер спросил:

— Мистер Леонидис отдал вам письмо, и вы ушли? Что вы делали дальше?

— Я бросился к себе. Моя жена как раз вернулась домой. Я рассказал ей, как собирается поступить отец. Как он… как он великодушен. Я… право, я едва сознавал, что делаю.

— И как скоро после этого вашему отцу стало плохо?

— Постойте, дайте подумать… Наверно, через полчаса, а может, через час прибежала Бренда. Очень испуганная. Сказала, что с ним неладно. Я бросился с ней туда. Но это я уже вам рассказывал.

— Когда вы были у отца в первый раз, не заходили ли вы в ванную, примыкающую к комнате отца?

— Не думаю. Нет… уверен, что не заходил. А в чем дело, неужели вы могли подумать, что я…

Отец сразу же погасил вспышку негодования — он поднялся и пожал Роджеру руку.

— Благодарю вас, мистер Леонидис, — сказал он. — Вы нам очень помогли. Но вы должны были рассказать все раньше.

Когда дверь за Роджером захлопнулась, я встал и подошел к отцовскому столу, чтобы взглянуть на письмо.

— Оно может быть и подделкой, — с надеждой проговорил Тавернер.

— Может, — отозвался отец, — но это маловероятно. По моему мнению, все соответствует действительности. Старый Леонидис собирался вызволить сына из беды. И ему при жизни удалось бы это гораздо лучше, чем самому Роджеру — после смерти старика. Тем более что завещание, как выясняется, отсутствует, и размеры наследства Роджера теперь весьма спорны. Следует ожидать проволочек и разных осложнений. В теперешней ситуации крах неминуем. Нет, Тавернер, у Роджера Леонидиса и его жены не было мотива для убийства. Наоборот… — Он вдруг умолк и задумчиво, как будто его осенила внезапная мысль, повторил: — Наоборот…

— О чем вы подумали, сэр? — осведомился Тавернер.

Отец задумчиво проговорил:

— Проживи Аристид Леонидис еще сутки, и Роджер был бы спасен. Но старик не прожил суток. Он умер внезапно и трагически через каких-то полтора часа.

— Гм, — отозвался Тавернер. — Думаете, кто-то из домашних хотел, чтобы Роджер разорился? Кто-то, у кого были свои финансовые интересы? Сомнительно.

— А как там выходит по завещанию? Кто реально получает деньги старого Леонидиса?

Тавернер досадливо вздохнул.

— Сами знаете, что за публика эти адвокаты. Прямого ответа из них клещами не вытянешь. Существует старое завещание. Сделанное сразу, как только он женился вторично. По этому завещанию та же сумма отходит миссис Леонидис, гораздо меньшая — мисс де Хэвиленд, остальное поделено между Филипом и Роджером. Казалось бы, поскольку новое завещание осталось неподписанным, на поверхность выплывает старое. Но не тут-то было. Во-первых, составление нового завещания аннулирует прежнее. А кроме того, имеются свидетели его подписания.

Если выяснится, что старик умер, не оставив завещания, с наследством начнется неразбериха. Очевидно, вдова в этом случае получит все или, по крайней мере, право на пожизненное владение.

— Стало быть, если завещание пропало, выигрывает от этого Бренда Леонидис?

— Да. Если тут проделан какой-то трюк — то, скорее всего, за этим стоит она. А трюк явно проделан. Но, черт меня побери, если я понимаю, каким образом.

Я тоже не понимал. Мы оказались редкостными тупицами. Но, надо сказать, мы рассматривали это дело под неверным углом зрения.

Глава 12

После ухода Тавернера какое-то время мы с отцом растерянно молчали. Затем я спросил:

— Отец, убийцы — какие они?

Мой старик задумчиво устремил на меня взгляд. Мы так хорошо понимали друг друга, что он сразу угадал, к чему я клоню. И поэтому ответил серьезно:

— Понимаю. Сейчас для тебя это важно, очень важно… Убийство близко коснулось тебя. Ты больше не можешь оставаться в стороне.

Меня всегда интересовали — конечно, из чистой любознательности, наиболее эффектные случаи, попадавшие в отдел уголовного розыска. Но, как сказал отец, я интересовался этим как сторонний наблюдатель, глядя, так сказать, через стекло витрины. Но теперь — о чем гораздо раньше меня догадалась София — убийство вторглось и в мою жизнь.

Отец продолжал:

— Не знаю, меня ли надо об этом спрашивать. Я мог бы свести тебя с кем-нибудь из психиатров, которые на нас работают. У них все эти проблемы разложены по полочкам. Или же Тавернер мог бы ознакомить тебя с этой кухней. Но ты ведь, как я понимаю, хочешь услышать, что я, лично я, думаю о преступниках, опираясь на свой опыт?

— Да, именно так, — ответил я.

Отец нарисовал пальцем кружок на своем столе.

— Какими бывают убийцы? Что же, иные из них, — по лицу его скользнула невеселая улыбка, — вполне славные ребята.

Вид у меня, вероятно, был озадаченный.

— Да, да, вполне, — повторил он. — Обыкновенные славные ребята вроде нас с тобой — или вроде Роджера Леонидиса, который только что отсюда вышел. Видишь ли, убийство — преступление любительское. Я, разумеется, говорю не о гангстерских делах. Очень часто возникает чувство, будто для этих славных заурядных ребят убийство — эпизод чисто случайный. Один очутился в трудном положении, другой чего-то страстно желал — деньги или женщину, — и вот они убивают, чтобы завладеть необходимым. Тормоза, действующие у большинства из нас, у них не срабатывают. Ребенок, тот переводит желание в действие без угрызений совести. Ребенок рассердился на котенка и, сказав: «Я тебя убью», ударяет его по голове молотком, а потом безутешно рыдает из-за того, что котенок больше не прыгает! Как часто дети пытаются вынуть младенца из коляски и утопить его, потому что все внимание взрослых сосредоточено теперь на младшем брате или сестре, а не на них. Они достаточно рано узнают, что убивать «нехорошо», то есть их за это накажут. Однако по мере взросления они уже начинают чувствовать, что это — табу. Но некоторые люди на всю жизнь остаются морально незрелыми. Да, они знают, что вообще-то убивать нельзя, но это знание чисто рассудочное, не затрагивающее их души. Мой опыт говорит мне, что убийцы, в сущности, никогда не испытывают раскаяния… Это, возможно, и есть клеймо Каина[120]. Убийцы «не такие, как все». Они особенные, убийство — зло, но их это не заботит. Для них оно необходимость — жертва «сама напросилась», и это был «единственный выход».