Лоренс Браун ничего не ответил, только облизнул пересохшие губы.

— Должно быть, ей было приятно иметь компаньона своего возраста, живущего тут же?

— Я… нет, вовсе нет… то есть… не знаю.

— Мне кажется вполне естественным, чтобы между вами зародилась привязанность…

Молодой человек бурно запротестовал:

— Нет, нет, никакой привязанности! Ничего похожего! Я знаю, что у вас на уме, но это не так! Миссис Леонидис всегда была ко мне добра… я испытываю к ней величайшее… величайшее уважение… но ничего больше, ничего, уверяю вас. Просто чудовищно предполагать такие веши! Чудовищно! Я бы не мог никого убить… или подменить пузырьки… или сделать еще что-нибудь такое ужасное. Я человек чувствительный, у меня слабые нервы. Меня сама мысль кого-то убить приводит в содрогание… и в трибунале это поняли… Я против убийства по религиозным соображениям… Поэтому в войну я работал в госпитале, поддерживал огонь под котлами… невыносимо тяжелая работа… Долго я там не проработал… и тогда мне разрешили преподавать. Я вкладывал все силы в занятия с Юстесом и Жозефиной — она очень умна, но трудный ребенок. Все ко мне были так добры — и мистер Леонидис, и миссис Леонидис, и мисс де Хэвиленд. И вот теперь такой ужас… И вы подозреваете в убийстве меня… меня!

Инспектор Тавернер наблюдал за ним с медленно возраставшим интересом.

— Я этого не говорил, — заметил он.

— Но вы так думаете! Я знаю! Все они так думают! Они так смотрят на меня… Я… я больше не могу с вами разговаривать. Мне нехорошо.

И он бросился вон из комнаты. Тавернер медленно обернулся ко мне.

— Ну, что вы о нем думаете?

— Он смертельно напуган.

— Да, я вижу. Но убийца ли он?

— Если хотите знать мое мнение, — вмешался сержант Лэм, — у него бы пороху не хватило.

— Да, голову он никому бы не размозжил и из пистолета не выстрелил, — согласился инспектор. — Но в данном случае — много ли было нужно? Всего-то переставить две бутылочки… и помочь очень старому джентльмену покинуть этот свет сравнительно безболезненным способом.

— Можно сказать, легкая смерть, — вставил сержант.

— А дальше, возможно, через пристойный промежуток времени его ждет женитьба на вдове, которая унаследует сто тысяч не обложенных налогом фунтов, за которой и так уже закреплено примерно столько же. К тому же она обладательница жемчугов, рубинов и изумрудов величиной чуть не со страусиное яйцо! Ну, ладно. — Тавернер вздохнул. — Все это из области гипотез и предположений. Я его припугнул как следует, но страх еще ничего не доказывает. Он бы в любом случае испугался, даже если и невиновен. Да и вообще, вряд ли он главное действующее лицо. Скорее уж, дамочка… Только какого дьявола она в таком случае не выбросила пузырек с инсулином или не вымыла его? — Инспектор повернулся к сержанту. — Что говорит прислуга? Были между ними шашни?

— Горничная говорит, что они влюблены друг в друга.

— Основания?

— Взгляд, каким он на нее смотрит, когда она наливает ему кофе.

— Да, ценное свидетельство, большой от этого прок в суде! А что-нибудь более определенное?

— Никто ничего не замечал.

— А уж они бы заметили, будьте уверены! Знаете, я начинаю думать, что между этими голубчиками действительно ничего нет. — Он взглянул на меня. — Пойдите-ка поболтайте с ней. Мне интересно ваше впечатление.

Я снова отправился к вдове — без особой охоты, но с некоторой долей любопытства.

Глава 9

Бренда Леонидис сидела в той же позе, в какой мы ее оставили. Она вскинула на меня острый взгляд.

— А где инспектор Тавернер? Он еще зайдет?

— Пока нет.

— Кто вы такой?

Наконец-то мне задали вопрос, которою я ждал все утро.

Я ответил довольно правдиво, но расплывчато:

— Я имею некоторое отношение к полиции. К тому же друг семьи.

— Семья! Свиньи они! Ненавижу их всех!

Она глядела на меня чуть округлившимися глазами, губы ее подрагивали. Вид у нее был испуганный и сердитый.

— Они всегда ко мне относились по-свински, всегда. С первого дня. Почему это мне нельзя было выйти за их драгоценного отца? Им-то что за дело? У них у всех горы денег. И все это им дал он. У них самих ума бы не хватило их заработать! Почему мужчине и не жениться еще раз? Пусть он даже старый? Да он и не был старый — духом. Я очень к нему привязалась. Очень. — Она с вызовом взглянула на меня.

— Понимаю, — сказал я, — понимаю.

— Наверно, вы мне не верите, но я говорю правду. Мужчины мне до смерти надоели. Мне хотелось иметь свой дом, хотелось, чтобы обо мне кто-то заботился, говорил приятные вещи. Аристид говорил мне замечательные слова… умел рассмешить… и был очень умный. Он придумывал разные хитрые штуки, чтобы обойти все эти дурацкие правила. Он был очень, очень умный. Я нисколько не рада, что он умер. Мне так его жалко.

Она откинулась на спинку дивана. Ее довольно большой рот как-то странно кривился на сторону, придавая ее улыбке сонливое выражение.

— Я была здесь счастлива. Чувствовала себя надежно. Ходила по самым шикарным дамским салонам, про которые только читала. Одевалась ничуть не хуже других. Аристид дарил мне разные красивые вещицы. — Она вытянула руку, любуясь рубином на пальце.

На миг ее рука представилась мне кошачьей лапой с растопыренными когтями, а голос — кошачьим мурлыканьем. Она все еще улыбалась своим мыслям.

— Что тут дурного? — спросила она с апломбом. — Я была к нему внимательна. Ему со мной было хорошо. — Она пригнулась вперед. — Знаете, как я с ним познакомилась?

И она продолжала, не дожидаясь ответа:

— Это было в «Веселом трилистнике». Он заказал яичницу с гренками. Я принесла заказ, а потом вдруг расплакалась. «Сядьте, — сказал он, — расскажите, что случилось». — «Ой, нет, мне нельзя, — ответила я, — меня за это уволят». — «Не уволят, — сказал он. — Это мой ресторан». Тогда я к нему присмотрелась. Забавный старикашка, подумала я сначала. Но он был такой властный, и я ему все рассказала… Вы про это еще услышите от них, они будут говорить, что я была гулящая. Ничего подобного. Меня воспитывали как следует. У родителей была мастерская, классная мастерская художественного рукоделия. Я не из тех девиц, у которых полно дружков и они себя не соблюдают. Но Терри — дело другое. Терри был ирландец и уезжал за море… Он мне ни разу не написал… Словом, я вела себя как дура. Вот почему я плакала — попалась точно какая-то посудомойка.

В голосе ее послышалось презрение, порожденное сознанием собственного превосходства.

— Аристид повел себя потрясающе. Сказал, что все уладится. Сказал, что ему одиноко. Что мы сразу поженимся. Все было как сон. Оказалось, что он и есть великий мистер Леонидис. Владелец уймы лавок, и ресторанов, и ночных клубов. Прямо как в сказке, правда?

— Сказка с плохим концом, — напомнил я сухо.

— Мы обвенчались в маленькой церкви в Сити уехали за границу.

— А ребенок?

По ее глазам я видел, что мысли ее возвращаются откуда-то издалека.

— Ребенка, как выяснилось, не было. Произошла ошибка. — Она улыбнулась своей кривой, на одну сторону, улыбкой. — Я поклялась себе, что буду ему хорошей женой, и сдержала слово. Я заказывала всякие блюда, которые он любил, носила цвета, которые ему нравились, и старалась угодить во всем. И он был счастлив. Только нам никак было не избавиться от его семейства. Приезжали, нахлебничали, жили за его счет. А старая мисс де Хэвиленд — уж она-то должна была уехать, когда он женился. Я так и сказала. Но Аристид заявил: «Она тут так давно живет, это теперь ее дом». По правде говоря, ему нравилось, чтобы они все тут жили у него под боком, а он ими распоряжался. Ко мне они относились по-свински, но он будто и не замечал, во всяком случае, не обращал внимания. Роджер — тот меня просто ненавидит. Вы его уже видели? Он всегда меня ненавидел. А Филип вечно такой надутый, он вообще со мной не разговаривает. Они все делают вид, будто это я его убила, но я не убивала, не убивала! — Она наклонилась вперед. — Ну поверьте мне!

Мне стало ее жаль. Презрение, с каким семья Леонидис говорила о ней, их старание убедить себя, что убийство — дело ее рук, все их поведение показалось мне сейчас просто бесчеловечным. Одинокая, беззащитная, затравленная женщина…

— А если не я, то Лоренс, — продолжала она, — так они думают.

— Да, а что насчет Лоренса?

— Мне ужасно жалко его. Он такой хрупкий. На войну он идти не мог. И не потому, что он трус, а потому, что чувствительный. Я старалась подбадривать ею, старалась, чтобы ему у нас было хорошо. Ему приходная учить этих ужасных детей. Юстес вечно над ним насмешничает, а Жозефина… Ну, вы ее видели. Сами знаете, что это такое.

Я признался, что еще не видел Жозефины.

— Мне иногда кажется, что у девчонки не все винтики на месте. Вечно подкрадывается, подслушивает, и вид у нее такой странный… У меня от нее мурашки по спине бегают.

Мне вовсе не хотелось обсуждать Жозефину. Я вернулся к Лоренсу Брауну.

— Кто он такой? — спросил я. — Откуда он взялся?

Вышло это у меня грубовато. Она покраснела.

— Он, собственно, ничего из себя не представляет. Как я… Куда уж нам против них всех!

— Вам не кажется, что вы чересчур нервничаете?

— Нет, не кажется. Они хотят представить все так, будто это Лоренс убил или я. И главный полицейский на их стороне. Куда уж мне.

— Не надо себя взвинчивать, — посоветовал я.

— А что, если это кто-то из них убил? Или кто-то Чужой? Или кто-нибудь из слуг?

— Пока не находится мотива.

— Ах, мотива! А у меня какой мотив? Или у Лоренса?

Преодолев понятную неловкость, я пробормотал: